Глава 15
Я смотрел, как монтажник Джо, чернокожий, с ловкими пальцами, разбирается в хаосе отснятого материала, прищелкивая языком, выбирает лучшие куски и сшивает их вместе, чтобы подать репортаж в наиболее выгодном виде. Сногсшибательный выход на сцену Девил Боя, появление членов королевской семьи, которые прибыли раньше, исполнение новой, совершенно ни на что не похожей песни, сопровождающееся множеством ужимок и прыжков по сцене...
— Тридцать секунд, — сказал Джо, прокручивая готовый репортаж. Может быть, пойдет целиком, а может, и нет.
— По моему, репортаж хороший.
— Тридцать секунд — это довольно много для программы новостей.
Он перемотал кассету, достал ее из магнитофона, сунул в коробку, где уже был наклеен соответствующий ярлык, и отдал тощему человеку, работающему на передатчике, который уже ждал ее.
— Даниэль говорит, вы хотите научиться работать с монтажной аппаратурой. Что вы хотите знать?
— Ну... для начала — что вообще может делать эта техника?
— Много чего. — Джо пробежался своими черными пальцами по панели, едва касаясь кнопок. — Они берут любую пленку и переписывают на любую другую. Вы можете усилить звук, можете отключить его, можете переписать в другое место или наложить звук с любой другой кассеты. Можете совместить изображение с одной кассеты и звук с другой, можете совместить запись с двух разных кассет, так что будет казаться, будто двое людей разговаривают друг с другом, хотя их снимали в разных местах и в разное время, вы можете врать напропалую и выставлять правду ложью...
— А что еще?
— Это, считай, все.
Джо показал мне, как все это делается, но он работал так быстро, что я не поспевал уследить, что он делает.
— У вас есть кассета, которую надо смонтировать? — спросил он наконец.
— Да, но мне сперва надо к ней кое что добавить, если получится.
Он оценивающе взглянул на меня. Сдержанный негр примерно моих лет, с веселой искоркой в глазах, но улыбается очень редко. Рядом с его безупречным костюмом и кремово белой рубашкой я почувствовал себя ужасно неопрятным в своем анораке. Неопрятным, измотанным, потным и тупым. Все таки день сегодня, пожалуй, был чересчур длинный...
— Даниэль говорит, с вами все о'кей, — сказал вдруг Джо. — Почему бы вам не спросить у шефа разрешения воспользоваться монтажной как нибудь ночью, когда она будет не занята? Если хотите, я вам все смонтирую, вы только скажите, что именно вам нужно.
— Джо — славный парень, — сказала Даниэль, лениво потягиваясь на сиденье взятого мною напрокат «мерседеса» по дороге домой. — Если он сказал, что сделает вам кассету, значит, сделает. Ему ведь скучно. Он сегодня три часа дожидался этой кассеты с Девил Боем. А он свою работу любит. Просто таки обожает. Так что он вам с удовольствием поможет.
Начальник, у которого я спросил разрешения, тоже проявил великодушие.
— Если на аппаратуре будет работать Джо, то пожалуйста.
Он посмотрел на Даниэль. Она сидела, уткнувшись в газеты, и отмечала интересные статьи.
— Мне сегодня звонили из Нью Йорка, поздравляли с тем, что в последнее время у нас стало гораздо больше хороших материалов. Это все ее заслуга.
Так что если она говорит, что с вами все о'кей, значит, все о'кей. У нее день тоже был долгий и трудный.
— У меня такое чувство, — зевая, призналась она, — что до Тоустера — несколько световых лет.
— Хм... — сказал я. — Интересно, что сказала принцесса Касилия, когда вы вернулись домой, на Итон сквер?
Даниэль поглядела на меня. Глаза ее смеялись.
— В холле она сказала мне, что хорошие манеры — признак сильного человека, а в гостиной спросила, как я думаю, сможете ли вы участвовать в скачках в Аскоте.
— Ну и что вы ответили? — спросил я с легкой тревогой.
— Я сказала, что сможете.
Я успокоился.
— Ну тогда все в порядке.
— Я не стала говорить, что у вас не все дома, — мягко продолжала Даниэль, — но сказала, что вы будто бы не чувствуете боли. Тетя Касилия сказала, что с жокеями такое часто бывает.
— Чувствую, — возразил я.
— Но?
— Н ну... понимаете, если я не буду участвовать в скачках, я не заработаю денег. Мало того — если я пропущу скачку, а лошадь выиграет, счастливый владелец может в следующий раз посадить на лошадь того жокея, который выиграл, так что я вообще больше не буду ездить на этой лошади.
Даниэль, похоже, была слегка разочарована.
— Так, значит, вы не обратили внимания на эти раны исключительно по материальным причинам?
— По крайней мере, наполовину.
— А еще почему?
— А как вы относитесь к своей работе? Как Джо относится к своей? Вот и у меня примерно то же самое.
Она кивнула, помолчала, потом сказала:
— Но тетя Касилия этого бы никогда не сделала. Она не отдала бы лошадь другому жокею.
— Она — нет. Но ваша тетя вообще не такая, как все.
— Она сказала, — задумчиво заметила Даниэль, — чтобы я не считала вас простым жокеем.
— Но ведь я и есть простой жокей.
— Она так сказала сегодня утром, когда мы ехали в Тоустер.
— А она не объяснила, что имеет в виду?
— Нет. Я ее спрашивала. Она ответила что то невнятное насчет внутренней сущности... — Даниэль зевнула. — Как бы то ни было, вечером она рассказала дяде Ролану про этих ужасных людей с ножами — это она так выразилась. Дядя был шокирован и сказал, что ей не следует впутываться во всякие скандальные истории, но она осталась абсолютно спокойной. Она только кажется фарфоровой, а на самом деле она очень сильная. Честно говоря, чем больше я ее узнаю, тем больше восхищаюсь.
Дорога из Чизика на Итон сквер, которая днем вечно забита пробками, сейчас, в четверть третьего ночи, была, как назло, пуста. На всех светофорах, как только мы к ним подъезжали, загорался зеленый свет, и, несмотря на то, что я ни разу не превысил скорость, поездка закончилась слишком быстро.
Мы подъехали к дому принцессы куда раньше, чем мне хотелось бы.
Мы не спешили вылезать из машины, наоборот, еще немного посидели.
— Ну что, до субботы? — сказал я.
— Да, — она почему то вздохнула. — Надеюсь, в субботу увидимся.
— Ну почему же «надеюсь»?
— Да нет! — Она рассмеялась. — Я хотела сказать... До субботы ведь еще далеко.
Я взял ее за руку. Она не отняла руки, но и не ответила на рукопожатие. Она словно выжидала чего то.
— Может быть, у нас впереди еще много суббот, — сказал я.
— Быть может.
Я наклонился и поцеловал ее в губы, ощутив вкус ее розовой помады, и ее дыхание на своей щеке, и легкую дрожь где то в глубине ее тела. Она не отшатнулась, но и не придвинулась ко мне. Это был всего лишь легкий поцелуй — знакомство, приглашение, возможно обещание...
Я отодвинулся, улыбнулся ей, потом вылез, обошел машину и открыл дверцу со стороны Даниэль. Мы еще постояли на тротуаре.
— Где вы ночуете? — спросила она. — Уже так поздно...
— В гостинице.
— Тут недалеко?
— Меньше мили.
— Хорошо... Значит, вам близко.
— Совсем рядом.
— Ну, спокойной ночи, — сказала она.
— Спокойной ночи.
Мы снова поцеловались — так же, как и в прошлый раз. Потом она, смеясь, пересекла тротуар, поднялась на крыльцо особняка принцессы и отперла дверь своим ключом. Возвращаясь в гостиницу, я думал о том, что если принцесса не одобряет, чтобы какой то жокей подъезжал к ее племяннице, ей пора сообщить об этом нам обоим.
Я проспал как убитый пять часов, потом выбрался из постели, обнаружил, что на улице холодный ливень, и направил свой «мерседес» в сторону Блетчли.
В «Золотом льве» было тепло и вкусно пахло едой. Пока меня выписывали, я успел позавтракать. Потом позвонил в техобслуживание, узнать, как там моя машина (в понедельник будет готова), позвонил Холли, чтобы узнать, доставили ли номера «Знамени» с опровержением (доставили — торговец кормами звонил и сказал), а потом сложил свое имущество в машину и вернулся в гостиницу, где ночевал.
В регистратуре сообщили, что все в порядке, я могу оставить этот номер за собой, на сколько захочу. Да, конечно, я могу оставить вещи в сейфе.
Я поднялся наверх, упаковал пропуск Эрскина и кредитные карточки Уаттса в конверт и написал на нем: «Мистеру Леггату лично, в собственные руки, срочно». Потом сложил видеозаписи и все прочее имущество журналистов, кроме самих пиджаков, в один из гостиничных мешков для белья и скатал его в аккуратный сверточек. Внизу его обмотали клейкой лентой, прилепили ярлык и унесли в подвал.
После этого я приехал на Флит стрит, остановился в том месте, где парковка запрещена, пробежал под дождем, оставил конверт для Леггата на проходной «Знамени», успел увести машину из под самого носа у полисмена и с легким сердцем направился в Аскот.
День был мерзкий во многих отношениях. Дождь со снегом почти непрерывно хлестал прямо в лицо. Все жокеи успели промокнуть насквозь еще до старта, и во время заезда было ни черта не видно. От очков, залепленных снегом и летящей из под копыт грязью, не было никакого проку; повод выскальзывают из мокрых перчаток; в сапогах хлюпало. В такой день надо стиснуть зубы и постараться не свернуть себе шею, брать препятствия как можно осторожнее и, главное, не поскользнуться на той стороне. Что поделаешь, ноябрь!
Народу было немного — всех распугал ливень и неутешительный прогноз погоды. Те немногие, кто стоял на открытых трибунах, сбились в кучки, похожие на грибы под своими зонтиками.
Холли с Бобби приехали, но остаться не захотели. Они пришли после первой скачки, которую я выиграл скорее благодаря удаче, чем благодаря своему искусству, и уехали, не дождавшись второй. Они забрали деньги из пояса, я вернул его помощнику и сказал «спасибо». Холли обняла меня.
— С тех пор как ты звонил, позвонили еще три человека и сказали, что прочли опровержение и очень рады за нас. Они снова предоставляют нам кредит.
Подействовало!
— Только смотрите, не наделайте долгов снова, — сказал я.
— Ой, ну что ты! Мы же еще с банком не расквитались.
— Я взял часть этих денег, — сказал я Бобби. — На той неделе верну.
— Да они на самом деле все твои...
Он говорил спокойно и дружелюбно, но голос его мне опять не понравился. Усталый, бессильный, апатичный...
Холли, похоже, замерзла — она вся дрожала.
— Не заморозьте ребенка, — сказал я. — Сходите в бар для тренеров, погрейтесь.
— Нет, мы домой поедем! — Холли поцеловала меня холодными губами. Мы бы остались посмотреть на тебя, но меня тошнит. Меня почти все время тошнит. Просто ужас какой то!
Бобби обнял ее за плечи и повел прочь под большим зонтиком. Оба наклонили головы, защищаясь от ледяного ветра. Мне стало ужасно жалко их обоих. А сколько еще опасностей придется пройти, прежде чем у них все будет в порядке!
Принцесса пригласила к себе в ложу нескольких знакомых, из тех, что меня лично интересовали меньше всего — своих земляков аристократов, — так что я ее в тот день почти не видел. Она вышла в паддок с двумя своими гостями, в красных дождевиках, перед заездом, в котором должна была участвовать одна из ее лошадей. Принцесса весело улыбалась, несмотря на хлещущий дождь, и спросила, каковы наши шансы. Потом она повторила этот вопрос полтора часа спустя. Я оба раза ответил:
— Приличные.
Первая лошадь пришла четвертой — и это было достаточно прилично, вторая пришла второй — это было тем более прилично. К загону, где расседлывают лошадей, принцесса не выходила — и ничего удивительного, в этом не было. Я тоже не стал заходить к ней в ложу — отчасти потому, что при этих ее знакомых нормально поговорить все равно бы не удалось, но в основном потому, что в последнем заезде я упал в дальнем конце ипподрома. К тому времени, как я доберусь до раздевалки и переоденусь, принцесса наверняка уже уедет.
«Ничего, — думают я, вставая с земли. — Из шести заездов одна победа, одно второе место, одно четвертое, два непризовых, одно падение. Нельзя же каждый день выигрывать четыре скачки из четырех, старик! И ничего не сломают. Даже швы выдержали». Я ждал, пока подъедет машина. В лицо летела ледяная крупа. Я снял шлем и подставил голову под струи дождя, чтобы слиться с этим непогожим днем. Я чувствовал, что снова дома. Зима и лошади, старая песня в крови! Кекс к моему приходу оказался весь съеден.
— Вот гады! — сказал я.
— Ты же не ешь кекс, — заметил мой помощник, стягивая с меня промокшие сапоги.
— Иногда ем, — возразил я. — Например, в такой сырой день, как сегодня, после того как свалюсь с лошади.
— Есть чай. Горячий.
Я выпил чаю, чувствуя, как кипяток согревает меня изнутри. В жокейской раздевалке всегда есть чай и фруктовый кекс. Это помогает согреться и прийти в себя. Жокеи обычно не едят сладкого, но иногда хочется. Служитель сунул голову в дверь и сообщил, что меня кто то спрашивает.
Я натянул рубашку и ботинки и вышел через весовую. У меня было вспыхнула безумная надежда, что мне привезли чек от Нестора Полгейта. Но надежда быстро угасла. Это был всего навсего посиневший от холода Дасти со слезящимися от ветра глазами. Он торчал в дверях весовой.
— Конь в порядке? — спросил я. — Мне сказали, вы его поймали...
— Поймал. Бестолочь. Вы как?
— Все нормально. Доктор меня уже осмотрел и допустил назавтра к скачкам.
— Ладно. Я передам хозяину. Ну мы поехали.
— Пока.
— Пока.
Он удалился в сгущающиеся свинцовые сумерки. Добросовестный Дасти решил лично проверить, в достаточно ли я хорошей форме, чтобы управиться завтра с его подопечными. Бывали случаи, когда он рекомендовал Уайкему меня отстранить. И бывали случаи, когда Уайкем его слушался. Дасти временами бывал куда придирчивей медиков.
Я принял душ, переоделся и вышел с ипподрома через дешевые трибуны.
«Мерседес» я оставил не на ипподроме, а на платной стоянке в городе. Возможно, они и не решились бы вторично устроить мне засаду на пустынной стоянке для жокеев, но я не хотел рисковать. А так я спокойно сел в свой «мерседес» и покатил в Лондон.
Там, в своем уютном убежище, я снова увеличил свой счет за телефон, и без того астрономический. Сперва позвонил своей услужливой соседке и попросил зайти утром ко мне в коттедж и сложить в чемодан какой нибудь костюм, несколько рубашек и еще кое какие вещи.
— Конечно, Кит, о чем речь! Но я думала, что сегодня то, после Аскота, вы непременно приедете домой!
— Я тут у знакомых, — сказал я. — Я попрошу кого нибудь, чтобы заехали к вам и забрали чемодан. Можно?
— Конечно конечно!
Потом я уговорил другого жокея, тоже жившего в Ламборне, забрать чемодан и привезти его мне в Аскот. Он обещал, что привезет, если не забудет.
Потом я позвонил Уайкему, рассчитав, когда он должен вернуться домой после вечернего обхода конюшен, и сообщил ему, что та его лошадь, которая выиграла, держалась до последнего, две лошади принцессы в порядке, а одна из лошадей, не занявших призового места, решительно безнадежна.
— А Дасти говорит, что в последней скачке, на Свинли Боттоме, ты здорово слажал. Он сам видел.
— Ага, конечно, — сказал я. — Если Дасти в такую метель, да еще в сумерках, видит, что происходит за полмили от него, значит, глаза у него куда лучше, чем я думал.
— Хм м... — протянул Уайкем. — А как было дело?
— Передняя лошадь упала, ну и мой через нее кувырнулся. Он все равно не пришел бы первым, если вас это утешит. Он уже начинал уставать, и ему очень не нравилась эта погода.
Уайкем заворчал в знак согласия.
— Да, он у нас нежный, солнышко любит. Кит, завтра в большой скачке будет Ледлэм, лошадь принцессы. Он в прекрасной форме. Раз в сто лучше, чем на прошлой неделе, когда ты его видел.
Я вздохнул.
— Уайкем, Ледлэма давно уже нет в живых.
— Ледлэм? Разве я сказал «Ледлэм»? Нет, не Ледлэм. Как же зовут этого коня?
— Ледник.
— Родной брат Айсберга, — на всякий случай уточнил он.
— Он самый.
— Да, конечно, — Уайкем прокашлялся. — Ледник. Разумеется. Так вот, Кит, он должен выиграть. Серьезно.
— Вы будете? — спросил я. — Я надеялся увидеть вас сегодня.
— В такую то погоду? — он искренне удивился. — Нет нет! Вы уж там с Дасти и с принцессой без меня как нибудь обойдетесь...
— Просто у вас на этой неделе целая куча победителей, а вы их даже не видели...
— Я видел их у себя в загоне. И на видеозаписях. Ты скажи Ледлэму, что он молодец, — он у тебя Гималаи перепрыгнет!
— Ладно, — сказал я. В конце концов, какая разница, Ледлэм или Ледник?
— Ладно. Отлично. Спокойной ночи, Кит.
— Спокойной ночи, Уайкем, — сказал я. Потом позвонил на свой автоответчик и прослушал сообщения. Одно из них было от Олдержона, того самого чиновника, владельца лошади, на которой я выиграл в Тоустере.
Я немедленно перезвонил ему по лондонскому номеру, который он оставил, и, похоже, застал его, когда он собирался уйти.
— А, Кит! Послушайте, вы сейчас в Ламборне?
— Вообще то нет. Я в Лондоне.
— В самом деле? Чудесно. У меня есть кое что, что может показаться вам любопытным, но меня просили никому это не отдавать. — Он поразмыслил.
— Вы свободны сегодня после девяти?
— Да, — сказал я.
— Хорошо. Тогда приходите ко мне. Я уже буду дома.
Олдержон дал мне свой адрес. Он жил на улице к югу от Слоун сквер, и от моей гостиницы до него было не больше мили.
— Кофе и бренди вас устроят? Организуем. Ну, всего хорошего.
Он бросил трубку. Я тоже положил свою, сказав про себя: «Класс!» Я не особенно надеялся, что Эрик Олдержон что то для меня сделает, и уж тем более не рассчитывал, что он сделает это так быстро.
Некоторое время я сидел, размышляя о кассете с интервью Мейнарда и о приведенном в конце списке компаний, пострадавших от его филантропии. Просмотреть кассету было негде, приходилось полагаться на собственную память, и единственная фирма, которую я мог вспомнить, была «Перфлит Электронике». Это название я запомнил, потому что в свое время проводил в Перфлите каникулы, катаясь на яхте с одноклассником.
В справочной мне сообщили, что фирма «Перфлит Электронике» в списках не значится.
Я почесал в затылке и решил, что единственный способ что то найти это съездить и поискать. Ездил же я в Хитчин — а завтра поеду в Перфлит.
Я поел, сделал еще несколько звонков, а в девять отправился на Слоун стрит и нашел дом Эрика Олдержона. Дом был узкий, двухэтажный, стоявший в длинном ряду таких же домов, выстроенных во времена королевы Виктории для людей с низкими доходами; теперь же эти дома служили временным пристанищем для богачей. Все это Эрик Олдержон любезно сообщил мне, открыв темно зеленую дверь своего домика и приглашая меня внутрь.
Дверь с улицы вела прямо в гостиную. Гостиная была шириной во весь дом впрочем, весь дом был шириной метра четыре. Крошечная комната вся светилась: светло зеленые с розовым обои в косую решеточку, атласные занавески, круглые столики с салфетками, фарфоровые птички, фотографии в серебряных рамочках, пухлые кресла в чехлах, застегивающихся на пуговицы, китайские кремовые коврики на полу. Комната была освещена мягким светом бра, и потолок тоже был оклеен обоями в решеточку, так что комната напоминала летнюю беседку.
Осмотрев комнату, я одобрительно улыбнулся. Хозяин, похоже, ничего другого и не ждал.
— Замечательно! — сказал я.
— Это все дочка.
— Та самая, которую вы готовы были защищать от «Знамени»?
— Да. Дочка у меня одна. Садитесь. Дождь перестал? Бренди хотите?
Он шагнул к серебряному подносу с бутылками, стоявшему на одном из столиков, и налил коньяк в простенькие пузатые стаканчики.
— Кофе уже готов. Сейчас принесу. Да вы садитесь, садитесь! — Он исчез за дверью, скрытой под обоями. Я принялся разглядывать фотографии в рамочках. На одной была ухоженная девушка — должно быть, его дочь, на другой — его лошадь, а верхом на ней — я. Олдержон вернулся с другим подносом и поставил его рядом с первым.
— Моя дочь, — сказал он, кивнув на фотографию, которую я рассматривал. — Часть времени живет здесь, часть — у матери. — Он пожал плечами.
— Так уж вышло...
— Мне очень жаль.
— Да... Что ж, бывает. Кофе? — Он налил две чашечки и протянул одну мне. — Сахару? Да, конечно, сахару не надо. Садитесь. Вот бренди.
Его движения были такими же аккуратными, как его костюм. На язык просилось слово «пижон»; но в нем была и решительность, и деловитость. Я опустился в одно из кресел, поставив кофе и бренди рядом с собой. Он сел напротив и принялся прихлебывать из чашки, не сводя глаз с меня.
— Вам повезло, — сказал он наконец. — Я тут сегодня утром прощупал почву, и мне сообщили, что одно значительное лицо завтракает у себя в клубе.
— Он помолчал. — Я был достаточно заинтересован в вашем деле, чтобы попросить одного моего знакомого встретиться с этим господином — они хорошо знакомы. И беседа их была, можно сказать, плодотворной. В результате я сам встретился с этим господином и получил от него несколько документов, которые я вам сейчас покажу.
Он очень тщательно подбирал слова. Видимо, это вообще характерно для высшего слоя чиновников: говорить уклончиво, намеками и никогда не выказывать того, что у тебя на уме. Я так и не узнал, что это за «значительное лицо» — очевидно, потому, что мне этого знать не полагалось; это и неудивительно, если принять во внимание, что именно показывал мне Олдержон.
— Мне дали письма, — продолжал Олдержон. — Точнее, копии писем. Вы можете их прочесть, но отдавать их вам мне строго настрого запретили. В понедельник я должен их вернуть. Это... м м... это понятно?
— Да, — ответил я.
— Хорошо.
Он не спеша допил кофе и поставил чашку на стол. Потом поднял скатерть, достал из под столика коричневый кожаный кейс атташе и положил его к себе на колени. Открыл замки, поднял крышку и снова замешкался.
— Они довольно любопытны, — сказал он, слегка нахмурившись.
Я ждал.
Словно бы приняв решение, которое он до последнего момента откладывал, Олдержон достал из кейса листок бумаги и передал его мне.
Письмо было адресовано премьер министру и было отправлено в сентябре компанией, которая изготовляла фарфор на экспорт. Председатель совета директоров, написавший письмо, сообщал, что он и прочие директора приняли единодушное решение просить отметить какой либо значительной наградой огромные заслуги Мейнарда Аллардека перед отечественной индустрией.
Мистер Аллардек великодушно пришел на помощь их исторической компании, и двести пятьдесят работников компании не потеряли работу исключительно благодаря его усилиям. А между тем среди этих людей были уникальные специалисты, владеющие мастерством росписи и золочения фарфора на уровне мировых стандартов. Теперь экспорт компании возрос и ее ожидают блестящие перспективы. Поэтому совет директоров просит посвятить мистера Аллардека в рыцари.
Я закончил читать и вопросительно посмотрел на Олдержона.
— Это обычное письмо? — спросил я. Олдержон кивнул.
— Вполне. Государственные награды чаще всего выдаются именно в результате таких рекомендаций, присланных на имя премьер министра. Кто угодно может предложить наградить кого угодно. И если просьба представляется обоснованной, человека награждают. Комиссия по наградам составляет список лиц, представленных к награждению, и премьер министр его утверждает.
— Так, значит, все эти люди, которых награждают орденами и медалями... пожарники, преподаватели музыки, почтальоны и прочие, награждаются потому, что так предложили их коллеги? — спросил я.
— Э э... да. Правда, чаще такие предложения вносит начальство, но иногда и коллеги тоже.
Он достал из кейса второе письмо. Оно тоже было от компании, работающей на экспорт, и в нем подчеркивался неоценимый вклад Мейнарда в редкую отрасль индустрии, а особенно то, что он помог сохранить большое количество рабочих мест в регионе, страдающем от безработицы.
Невозможно преувеличить заслуги мистера Аллардека перед своей страной в области индустрии, и компания полагает, что его следует посвятить в рыцари.
— Разумеется, комиссия проверила, правда ли все это? — поинтересовался я.
— Разумеется, — ответил Олдержон.
— И, разумеется, это оказалось правдой?
— Меня заверили, что да. Кстати, человек, с которым я разговаривал сегодня днем, сказал мне, что если они получают шесть семь похожих писем, в которых предлагается наградить человека, неизвестного широкой публике, они могут предположить, что этот человек хочет наградить сам себя и заставляет своих знакомых писать такие письма. Поскольку эти два письма тоже очень похожи, у их авторов специально спрашивали, не 6ыли ли они написаны по подсказке Мейнарда. Но оба энергично это отрицали.
— Хм, — сказал я. — Еще бы им не отрицать, если Мейнард наверняка пообещал им заплатить!
— Фи, как грубо!
— Еще бы! — весело ответил я. — И что, ваше значительное лицо внесло Мейнарда в списки на соискание титула?
Олдержон кивнул.
— Условно. До выяснения обстоятельств. Но тут они получили третье письмо, где основной упор делался на благотворительную деятельность — Мейнарда Аллардека, о которой уже было известно, и вопрос был снят. Мейнарду Аллардеку было решено присвоить рыцарский титул. Было уже составлено письмо, предлагающее ему принять титул, и оно должно было быть отослано дней через десять.
— Должно было? — переспросил я.
— Должно было. — Он криво улыбнулся. — Но теперь, после заметок в «Ежедневном знамени» и статьи в «Глашатае», это было сочтено неуместным.
— Роза Квинс... — сказал я. Олдержон непонимающе посмотрел на меня.
— Она написала тот обзор в «Глашатае», — пояснил я.
— А а...
— А скажите, ваше... мне э... значительное лицо действительно обратило внимание на те заметки?
— Ну еще бы! Тем более что газеты доставили прямо к нему в офис и статьи были обведены красным карандашом.
— Не может быть!
Эрик Олдержон вскинул бровь.
— Вам это что то говорит? — осведомился он. Я рассказал о газетах, которые были присланы торговцам и владельцам лошадей.
— А, ну так оно и есть. Кто то добросовестно позаботился о том, чтобы погубить Аллардека. На волю случая ничего не оставили.
— Вы говорили о третьем письме. Решающем, — напомнил я.
Он заглянул в кейс и бережно достал третье письмо.
— Оно может вас удивить, — предупредил он. Третье письмо было не от коммерческой фирмы, а от благотворительной организации. Половину левой стороны страницы занимал список патронов. Организация оказывала помощь семьям умерших или больных государственных служащих. Вдовам, сиротам, старикам, инвалидам...
В письме говорилось, что Мейнард Аллардек в течение нескольких лет неустанно трудился, помогая выжить людям, не по своей вине оказавшимся в трудном положении. Он неустанно делился с ними своим состоянием, а кроме того, уделял обездоленным немало личного времени, непрестанно помогая нуждающимся семьям. Благотворительная организация сообщала, что почтет за честь, если человек, являющийся одним из самых надежных ее столпов, будет посвящен в рыцари. Этот человек был единогласно избран председателем их организации на следующий срок и вступает в эту должность с первого декабря сего года.
Письмо было подписано четырьмя членами организации: бывшим председателем, главным менеджером и двумя старшими патронами. Увидев четвертую подпись, я изумленно вскинул голову.
— Ну как? — спросил следивший за мной Олдержон.
— Странно...
— Любопытно, не правда ли?
Он забрал у меня письма и спрятал их в кейс. Я сидел, погруженный в сумбурные размышления, и мои предположения таяли, как воск. Я хотел знать, правда ли, что Мейнарду Аллардеку собирались предложить рыцарский титул, и если да, то кто об этом мог знать. А кто же об этом мог знать, как не те, кто его выдвинул?
На письме от благотворительной организации, датированном первым октября, стояла подпись лорда Вонли.