Молния » 19 ноя 2006, 21:54
Год третий: июнь
На следующий день, в пятницу, 1 июня, я принял давнее приглашение и отправился обедать с руководителями одной охранной фирмы, которой мы ссужали деньги под установку новой линии сигнализации на рынке. Не особенно их удивив, я попросил об одолжении, и после трапезы, впятеро превысившей по калорийности обеды в «Эктрине», они, слегка забавляясь, вручили мне три ключа, отмыкающие все, кроме королевской казны, а также прочли мне сжатый курс по их использованию.
— Этими лапочками открывают двери только в случае крайней необходимости, — сказали с улыбкой мастера слесарного дела. — Если окажетесь за решеткой, мы вас не знаем.
— Если окажусь за решеткой, пришлете мне новый комплект в пирожке с вареньем.
Затем я поблагодарил их и отбыл практиковаться (с оглядкой) на дверях банковских офисов, делая замечательные успехи. Придя домой, я воспользовался отмычками, чтобы войти в парадную дверь, и принялся запирать и отпирать каждый буфет и ящик, в котором была замочная скважина. Потом я облачился поверх рубашки и галстука в темный свитер с высоким горлом и, слегка нервничая, поехал в Ньюмаркет.
Я оставил автомобиль на обочине трассы чуть поодаль от дома Кальдера и остаток дороги прошел пешком. И на исходе долгих летних сумерек спокойно вошел во двор, сверившись по часам, что сейчас почти десять, время, когда Микки Бонвит подводит своих гостей к вычурным креслам и принимается публично копаться у них в душе.
Кальдер даст великолепное представление, подумал я; моя подозрительность меня смущала, и смущение еще усилилось, когда я взглянул на очертания дома, темнеющего на фоне неба, и вспомнил о незатейливом гостеприимстве его хозяина.
Ту сдержанность, которая всегда подспудно разделяла нас, я теперь воспринимал как собственные инстинктивные, заглушенные сомнения. Желая видеть величину, я ее видел; и пытаясь теперь доказать самому себе, что ошибался, я испытывал не удовлетворение, а печаль.
Двор был тих и спокоен, все работники давно ушли. В доме, в большом зале, горел одинокий огонек, тусклая желтая искорка мерцала сквозь кусты, колеблемые слабым ветерком. За закрытыми дверями денников пациенты с гнойными язвами, кровоточащими кишками и прочими болячками дремали в ожидании прикосновения.
Сэнд Кастл, если я прав, был обречен оставаться здесь, пока Кальдер исполняет свое «чудо», не обязанный объяснять, как он это делает. Он никогда не объяснял; он распространялся на публике, что не знает, как действует его сила, знает просто, что она действует. И тысячи, может быть, миллионы верили в его силу. Может быть, даже заводчики, эти мечтатели из мечтателей, поверят под конец.
Я подошел к приемной, серой глыбе в наступающей ночи, и вставил одну из отмычек в замочную скважину. Механизм, хорошо смазанный и многократно используемый, повернулся без протеста, и я распахнул дверь и вошел.
Там не было окон, о которых стоило беспокоиться. Так что, захлопнув за собой дверь, я включил свет и сразу принялся искать то, за чем пришел: селен в самодельных капсулах, или в самодельном фильтровальном устройстве, или в бутылочках с шампунем...
Пен было засомневалась, что кто то рискнет давать селен в этом году, если прошлогодние труды дали такой эффект, но я напомнил ей, что Сэнд Кастл уже покрыл многих кобыл в новом сезоне, прежде чем стало известно о рождении уродливых жеребят.
— Кто бы этим ни занимался, к тому времени он еще не знал, что преуспел. И потому, я полагаю, он для надежности продолжал свое дело. Может быть, даже увеличив дозу... И если селен в этом году не давали, откуда он у Джинни?
Пен неохотно уступила.
— Наверное, я просто искала причину, чтобы не пускать вас к Кальдеру.
— Если я что нибудь обнаружу, вслед за мной появится старший инспектор Вайфолд с ордером на обыск. Так что не беспокойтесь.
— Ладно, — сказала она, ничуть не перестав тревожиться.
Замки шкафчиков, стоящих вдоль стен приемной, были для моих отмычек пустым делом, но вот содержимое оказалось загадкой, хотя многие баночки и коробочки были снабжены надлежащей этикеткой. Кое что явно поступило от поставщиков, но большей частью тут были травы, о которых постоянно толковал Кальдер: гидрастис, окопник, фо ти тьенг, миррис, сарсапарель, лакрица, пассифлора, папайя, чеснок. Все в больших количествах. Нигде не было услужливой надписи «Селен». Я прихватил с собой плотную пластиковую сумочку с застежкой "молнией" — упаковку от шелкового галстука и носового платка (подарок от моей матери на Рождество). Туда я систематически складывал по две три капсулы из каждой бутылочки и по две три пилюли каждого вида, и маленькие пакетики с травами. Пен, думал я, проведет чудесный вечерок, на досуге разбирая все это.
Когда сумочка наполовину наполнилась образцами, я тщательно запер все шкафчики и повернулся к холодильнику, у которого был вполне домашний вид и всего лишь магнитный запор на дверце.
Внутри не оказалось бутылочек с шампунем. И кофейных фильтров. И льняного масла. Там стояли просто большие пластиковые бутыли с Кальдеровой панацеей.
Я подумал, что с тем же успехом могу зачерпнуть и ее, дабы удовлетворить любопытство Пен. Пошарил вокруг в поисках небольшого сосуда и обнаружил несколько пустых баночек из под лекарств в одном из буфетов. Над раковиной я осторожно отлил немного тоника в аптекарскую баночку, завернул крышку и поместил пластиковую бутыль на прежнее место в холодильник. Баночку поставил, чтобы была под рукой, на край рабочего стола и принялся наконец выдвигать ящики, в которых Кальдер хранил всякую всячину вроде хмеля, а также свою антикварную форму для пилюль.
Все было чистым и опрятным, как прежде. Если он и изготавливал здесь капсулы, содержащие селен, я не нашел и следа.
С растущим разочарованием я быстро осмотрел каждый ящик. Пакеты семян: кунжут, тыква, подсолнух. Пакеты сухих трав, земляничных листьев, люцерны. Коробки пустых половинок желатиновых капсул, ожидающие наполнения.
Пустые неиспользованные баночки из под пилюль. Все как прежде: ничего такого, чего я раньше не видел.
В нижнем, самом большом ящике еще лежали пластиковые мешки с хмелем.
Я растянул горловину одного и обнаружил то, что ожидал: остро пахнущий ворох. Затянул горловину, слегка встряхнул мешок, укладывая его на место, и увидел, что под мешками хмеля лежит коричневый кожаный портфель, обычного размера, толщиной дюймов шесть.
С чувством зря потраченного времени я вытащил портфель на поверхность рабочего стола и попробовал открыть. Обе защелки были заперты. Я выудил из кармана брюк связку отмычек и стал осторожно вертеть самой маленькой, пока механизмы не щелкнули.
Откинул крышку. Бутылок с собачьим шампунем я не нашел, но остальное заставило меня окаменеть. На первый взгляд содержимое принадлежало врачу: стетоскоп, фонарик карандаш, металлические инструменты, все в соответствующих отделениях. Картонная коробка без крышки, где лежало четыре или пять крошечных тюбиков с мазью антибиотиком. Большая бутыль с кучкой маленьких белых таблеток на дне; на этикетке длинное название, которое я еле разобрал, не то чтобы запомнить. Внизу в скобках — «мочегонное». Книжка бланков для рецептов, чистая, неиспользованная.
Вогнали меня в столбняк имя и адрес, отпечатанные на бланках рецептов, и инициалы, четко вытисненные золотом на коже под ручкой портфеля. Я.
А. П. — на портфеле. Ян А. Паргеттер — на рецептах. Ян Паргеттер, ветеринарный хирург, адрес в Ньюмаркете.
Его портфель, пропавший, когда его убили. Тот самый портфель.
Дрогнувшими пальцами я взял один из тюбиков с антибиотиком, несколько таблеток мочегонного и три бланка рецептов и присоединил к прочим трофеям.
Потом, чувствуя, что сердце колотится вдвое быстрее, чем прежде, проверил, все ли лежит на своих местах, прежде чем застегнуть портфель.
Открылась дверь. Я почувствовал и услышал это одновременно: дуновение ночного воздуха достигло меня вместе с шорохом. Я обернулся, думая, что один из работников Кальдера совершает поздний обход больницы, и гадая, как же объясню ему свое присутствие. И увидел, что объяснения не понадобятся.
Кальдер собственной персоной переступил через порог. Кальдер в ореоле кудрей, Кальдер, который должен быть за сотню миль отсюда и общаться с нацией с экрана телевизора.
Сперва он явно опешил, но удивление тут же сменилось жестким пониманием. Внимательный взгляд скользнул от бутылочки тонизирующей микстуры, стоящей на столе, к лежащему там же открытому портфелю ветеринара. Потрясение, неверие и гнев вдруг вспыхнули яростной реакцией, и он действовал с такой скоростью, что даже если бы я сообразил, что он хочет сделать, я все равно не успел бы увернуться.
Он вскинул руку и сорвал с кронштейна маленький красный огнетушитель, висевший рядом с дверью. На одном движении он замахнулся, красная луковичка огнетушителя на долю секунды заняла все мое поле зрения и с треском сшиблась с моим лбом. И сознание мое мгновенно померкло.
Мир вернулся, точно его разом включили: вот я без чувств, а в следующую секунду очнулся. Ни тебе серой мути оцепенения, ни искр из глаз, просто щелчок выключателя.
Я лежал на спине в какой то зловонной соломе, в стойле, освещенном электричеством, а с высоты шести футов на меня подозрительно уставился гнедой жеребец.
С минуту я старался сообразить, как сюда попал: уж больно неправдоподобным было положение. Потом ко мне вернулось воспоминание о красном полушарии, ударившем меня между глаз, а потом разом вспомнился весь вечер.
Кальдер.
Я находился в стойле в конюшне Кальдера. Я находился здесь предположительно потому, что Кальдер перетащил меня сюда. Пока что. Пока — что?
Подбадривая себя мысленно, я попытался встать, но обнаружил, что сознание восстановилось полностью, а вот чувства — нет. Голова моя закружилась волчком, стены опрокинулись, серые бетонные блоки явно собрались обвалиться на меня. Тихо чертыхнувшись, я попытался еще раз, помедленнее, приподняться на одном локте, с трудом удерживая глаза неподвижными в глазных впадинах.
Верхняя половина двери стойла внезапно распахнулась, петли взвизгнули. В проеме показалась голова Кальдера; когда он увидел, что я очнулся, лицо его выразило смятение и испуг.
— Я думал, — сказал он, — что ты будешь без сознания... что ты даже не узнаешь. Я так сильно тебя ударил... ты должен был вырубиться. — Голос, выговаривающий эти невозможные слова, звучал совершенно естественно.
— Кальдер... — прошептал я.
Он смотрел на меня уже не с ненавистью, а как то даже виновато.
— Мне жаль, Тим, — сказал он. — Мне жаль, что ты пришел.
Стены вроде бы приостановились.
— Ян Паргеттер... — шепнул я. — Это ты... убил его? Или не ты?
Кальдер извлек яблоко и рассеянно скормил его лошади.
— Мне жаль, Тим. Он был таким упрямцем. Он отказался... — Кальдер потрепал шею лошади. — Он не делал то, чего я хотел. Сказал, что с него довольно, он выходит из игры. Сказал, что остановит меня, понимаешь ли. Он на секунду задержал взгляд на лошади, а потом перевел на меня. — Зачем ты пришел? Ты мне нравился. Мне жаль, что все так случилось.
Я вновь попытался привстать, и опять меня закружил водоворот. Кальдер подался назад, но всего на один шаг и остановился, поскольку я неспособен был подняться и напасть на него.
— Джинни... — сказал я. — Только не Джинни... Скажи, что не ты убил Джинни...
Он только смотрел на меня и не говорил ничего. Потом сказал — просто, с явным сожалением:
— Хотел бы я ударить тебя покрепче... но похоже... достаточно. — Он сделал еще шаг назад, так что теперь я видел один кудрявый шлем, на который падал свет, а глаза его скрылись в темноте; и пока я с усилием старался привстать на колени, он закрыл верхнюю дверцу, запер на задвижку и снаружи выключил свет.
Внезапно ослепленному, мне стало еще трудней подниматься, но по крайней мере я не мог видеть, как вращаются стены, только чувствовал, что они кружатся. Пошатнувшись, я нащупал стену и наконец более менее выпрямился, привалившись спиной, и мозги мои понемногу пришли в равновесие.
Через какое то время во тьме проявилось серое продолговатое пятно окна, и когда мой четвероногий сосед повернул голову, я увидел, как в его глазу блеснуло светлое отражение.
Окно... Путь наружу.
Я пополз вдоль стены к окну и обнаружил, что изнутри оно перегорожено, явно не для того, чтобы лошадь не сбежала, а чтобы она не разбила стекло. Так или иначе, пять толстых прутьев были вмурованы в бетон сверху и снизу, надежные, как тюремная решетка. Я беспомощно потряс ее обеими руками и убедился, что они укреплены намертво. Сквозь пыльные оконные стекла мне сбоку видна была приемная, и пока я стоял там, держался за решетку и смотрел, Кальдер хлопотливо сновал туда сюда через открытый освещенный дверной проем, перенося что то из помещения в свой автомобиль. Я ясно видел, как портфель Яна Паргеттера перекочевал на заднее сиденье, и досадливо припомнил, что связка отмычек осталась торчать в одном из его замков. Я видел, как Кальдер охапками выносил баночки без этикеток, набитые капсулами, и коробки, наполненные неизвестно чем, и осторожно складывал все это в багажник, а потом запер его. Кальдер старательно заметал следы. Я заорал, окликнул его, но он либо не услышал, либо не счел нужным услышать. Единственным результатом было то, что за моей спиной пугливо дернулся жеребец, переступил копытами и беспокойно закружился по стойлу.
— Тихонько, — ласково сказал я. — Стой спокойно. Все в порядке. Не пугайся.
Тревога животного улеглась, и через окно я разглядел, как Кальдер выключил свет в приемной, запер дверь, сел в машину и тронулся с места.
Он поехал через подъездной путь на главную трассу, не к своему дому.
Огни его автомобиля мелькнули за деревьями, когда он вывернул через ворота, и пропали; и мне вдруг стало очень одиноко, заключенному в этом грязном месте Бог знает на какой срок.
Глаза потихоньку привыкали к темноте, и в тусклом свете неба мне вновь стали видны очертания стойла, стены, ясли... лошадь. Огромному темному существу не нравилось, что я здесь, оно никак не могло угомониться, а я не мог придумать, как избавить его от своего присутствия.
Потолок был сплошным, не как в иных конюшнях, где стропила под крышей открыты. В других местах проворный человек мог перекарабкаться через перегородку из одного стойла в другое, но не здесь; да и в любом случае никто не обещал, что за следующей дверью будет лучше. Там может оказаться другое стойло, но, по всей вероятности, так же тщательно запертое.
В карманах моих брюк не оказалось ничего, кроме носового платка.
Складной ножик, деньги и ключи от дома были в моей куртке, на заднем сиденье моей незапертой машины, стоящей на дороге. Темный свитер помогал мне двигаться быстро, бесшумно и незаметно, однако в нем некуда было спрятать даже монетку, которая пригодилась бы мне в качестве отвертки.
Я сосредоточенно соображал, что может сделать голыми руками человек, чего не может лошадь, превосходящая его силой, но во тьме не мог найти ничего, чтобы развинтить петли или снять с них дверь; нигде ничего такого случайно не валялось. Мало приятного, но, похоже, именно здесь мне предстояло дожидаться возвращения Кальдера.
А потом... что потом?
Если он намеревался убить меня, почему он уже не покончил с этим? Еще пару раз взмахнуть огнетушителем... и я ничего бы об этом не узнал. Я подумал о Джинни, точно зная теперь, как это было с ней. Вот она жила, дышала, мыслила, а в следующий миг... уже нет.
Подумал о Яне Паргеттере, убитом одним ударом своей же медной лампы.
Подумал о том, как был потрясен и расстроен случившимся Кальдер; него отчаяние было настоящим, и, возможно, ничуть не меньше оттого, что это он убил человека, о котором скорбел. Кальдер горевал о потере друга по работе... друга, которому сам же нанес удар. Должно быть, он убил его, подумал я, в припадке необузданного гнева, за то... как он сказал? За нежелание продолжать, за желание преградить путь действиям Кальдера... и его планам. Кальдер нанес мне удар с той же быстротой, не раздумывая, не размышляя о последствиях. И ко мне он тоже был привязан как к другу, без сомнения, вдобавок сам после этого в спешке бросил, что я ему нравился.
Кальдер, замахнувшись огнетушителем, безжалостно нацелился убить человека, который спас ему жизнь.
Спас жизнь Кальдера... Господи, подумал я, ну зачем я это сделал?
Человек, в котором мне хотелось видеть только хорошее, убил после этого Яна Паргеттера, убил Джинни. И если бы я не стал его спасать, они оба остались бы в живых.
Отчаяние от этой мысли заполонило меня целиком, чудовищно вспухло, заставило меня почувствовать так же как бесхитростное горе Джинни, что одно тело не может вместить столько страдания. Раскаяние и вина проросли из под добрых намерений, подобно зубам дракона; вот уж поистине непредвиденный путь в ад.
Я мысленно вернулся в тот далекий миг, который задел столько жизней: к тому инстинктивному рефлексу, обогнавшему мысль, который швырнул меня на нож Рикки. Если б я мог вернуть то мгновение, я бы отвернулся, я бы смотрел в другую сторону, я бы позволил Кальдеру умереть... позволил Рикки воспользоваться шансом, позволил ему вдребезги разбить свою юную жизнь и разрушить жизнь его родителей.
Никто не может предвидеть последствия. Пожарный, или спасатель в шлюпке, или хирург может, не щадя сил и опыта, бороться за жизнь малыша и обнаружить потом, что выпустил на волю Гитлера, Нерона, Джека Потрошителя.
Тот, чью жизнь они простили, вовсе не обязательно окажется Бетховеном или Пастером. Спасти бы обычного, умеренно грешного, умеренно добродетельного, совершенно безвредного человека. А если он при этом лечит лошадей... что ж, тем лучше.
До того дня в Аскоте Кальдер и в мыслях не имел приобрести Сэнд Кастла, поскольку жеребец в тот момент имел средний успех и неопределенную ценность как производитель. Но Кальдеру, как и нам всем, открылось великолепие этого коня, и я сам слышал, как голос его дрожал от восхищения. И где то после этого ему, должно быть, пришла в голову мысль о селене, и с той поры злодеяние пустило корни и росло, пока не опутало всех нас, злодеяние, которое можно было истребить в зародыше, если бы я отвернулся.
Умом я понимал, что не мог не сделать того, что сделал, но для сердца и души это не имело значения. От этого не стихали охватившие меня терзания, не становилось легче на душе.
Горе и печаль еще придут ко всем нам, сказала Пен. Она была права.
Жеребец становился все беспокойнее; он копнул копытом землю.
Я посмотрел на часы: циферки ярко светились во тьме. Двадцать минут или около того с тех пор, как ушел Кальдер. Двадцать минут, а кажется, уже двадцать часов.
Лошадь внезапно с неприятной решительностью крутанулась во мраке, толкнув меня крупом.
— Ну ка потише, малыш, — увещевающе произнес я. — Мы с тобой оба здесь застряли. Лучше поспи.
Ответ коня был подобен нецензурной брани: подкованное копыто впечаталось в стену. "Может быть, ему не нравится, когда я говорю, — подумал я.
— Или когда двигаюсь". Головой он теперь повернулся к окну, его массивное тело безостановочно металось от одной стены стойла к другой, и я увидел, что на нем в отличие от лошадей Оливера нет ошейника: ничего, за что можно было ухватиться, придержать, успокоить, похлопывая по шее.
Он вдруг встал на дыбы, неистово замолотил копытами и одной ногой хлестнул по стене.
«Уже не смешно, — подумал я. — Не дай Бог оказаться прямо на пути у этого сокрушительного копыта. Ради всего святого! — мысленно взмолился я к нему. — Я не причиню тебе вреда. Только стой спокойно. Спи».
Все это время я стоял спиной к двери, так что для лошадиных глаз я был полностью в тени. Но конь знал, что я здесь. Он нюхом чуял меня, слышал мое дыхание. Если бы он меня еще и видел, может, было бы лучше?
Я сделал осторожный шаг к тусклому продолговатому окну и поймал ясный, острый и мгновенно ужаснувший меня взгляд одного из его глаз.
Ни покоя. Ни сна. Нет и не предвидится. Глаз коня, широко раскрытый, с белым ободком вокруг привычной черноты зрачка, уставился на меня, не видя, свирепо вытаращившись в никуда.
Черные ноздри раздулись. Губы, насколько я видел, задрались, обнажив зубы. Уши прижаты к черепу, изо рта показалась пена. Это непохоже на беспокойство, на тревогу, не веря себе, понял я. Так выглядит безумие.
Конь внезапно взбрыкнул, попятился, врезавшись задом в стену, и тут же рванулся вперед, но не этот раз вздыбил передние ноги; отблеск метнувшихся копыт прочертил во тьме серебряные дуги, стена под окном тошнотворно вздрогнула от удара.
По настоящему запаниковав, я вжался в угол между стеной и дверью, но это не давало реальной защиты. Стойло было примерно в десять квадратных футов, да восемь футов в вышину, пространство, даже в лучшие времена наполовину заполненное лошадью. А для этой лошади в этот момент оно казалось смирительной рубашкой, которую конь намеревался сбросить, силой проломив себе путь. Ясли, подумал я. Забраться в ясли. Ясли были пристроены на середине высоты по диагонали одного из задних углов стойла. Узковатое металлическое корыто, укрепленное на крепкой деревянной подставке. Как убежище оно выглядело довольно жалко, но по крайней мере было приподнято над землей...
Жеребец крутанулся, опустил передние ноги, но взлетели задние, два пушечных ядра грохнулись в бетонную стену в шести дюймах от моей головы, и только тогда, в этот миг, я начал бояться, что свихнувшееся животное не просто покалечит меня, а убьет.
Он лягался не целеустремленно; большинство его ударов приходилось в других направлениях. Он не пытался укусить, хотя его раззявленный рот свирепо скалился. Его приводило в исступление что то другое, не я... но в таком маленьком пространстве разницы не было.
Через две секунды он превратился в настоящего берсерка. С быстротой, о которой я мог только догадываться по мечущимся теням, он кружился, лягался, бросался всем телом на стены, и едва я примерился прыжком одолеть бурю и прорваться к яслям, меня садануло по руке летящее копыто.
В тот момент я не осознал, что он действительно сломал мне руку, потому что все онемело. Я добрался до кормушки, попытался вскарабкаться в нее, задрал ногу... сел на край... попытался подтянуть другую, еще свисавшую ногу... но сделал это недостаточно быстро. Еще один прямой удар с хрустом обрушился на мою лодыжку, и на этот раз я понял, что произошло.
Воздух над моей головой, казалось, свистел от копыт, а от лошади исходило теперь непрерывное ржание, похожее на визг. Наверняка кто нибудь, отчаянно подумал я, кто нибудь услышит грохот и звон и придет...
Я видел его, как темные вспышки против окна, дыбящийся, брыкающийся, лягающийся, мечущийся кошмар. Он завертелся юлой, едва видимый, поднялся на задние ноги, головой доставая до потолка, замолотил передними, точно пытаясь вскарабкаться на невидимую стену... и сбил меня прочь с моего сомнительного насеста, с силой толкнув в грудь — толчок, за которым было полтонны веса и никакой осмысленной цели.
Я кубарем скатился в солому и попытался прикрыть голову от смертельных копыт, инстинктивно защищая лицо и живот... и предоставив позвоночник и почки их судьбе. Следующий сокрушительный удар пришелся по лопатке и сотряс, как молот, каждую кость, и я почувствовал, что где то внутри зарождается крик, истошный вопль — помилуйте, спасите, прекратите избиение, избавьте от ужаса...
Его мания отчего бы то ни было становилась все хуже, и наконец он хрипло завизжал он, а не я. Звук заполонил мои уши, отразился от стен, оглушающий, бьющий по нервам дьявольский рев. Он как то попал копытом в середину моего скрюченного тела и споткнулся о меня, и я увидел, как он аркой навис надо мной, сухожилия натянуты, как струны; он тоже мучился, ярость богов клокотала в его напряженном горле; вот передние ноги взлетели ввысь, и он ударил по потолку.
Это смерть, понял я. Он сокрушит меня, он меня раздавит. Еще секунду буду я видеть и чувствовать... и одно из его копыт попадет мне в голову, и мне конец... мне конец...
Прежде чем я успел додумать, его передние ноги обрушились вниз, так что копыто задело мои волосы, и вновь, с запредельной яростью, он неистово взвился на дыбы, его голова взметнулась как молния, ударившая обратно в небо, череп, словно таран, врезался в потолок. Все строение сотряслось от толчка, а конь с оборвавшимся криком рухнул, точно колоссальная глыба, поперек моих ног, тело его сотрясла судорога, мускулы задергались тугими толчками, а воздух звенел, затихая, отголоском конца.
Он издыхал поэтапно, сознание уже пропало, а тело еще сопротивлялось, мозг уже умер, а нервные сигналы еще проходили по конвульсивно сокращающимся мышцам, беспорядочно вспучивались там и сям желудок и кишки, а голова уже лежала неподвижно на соломе.
Прошла вечность, пока это кончилось. Потом тяжкое тело обмякло, все системы организма истощились и навеки застыли в молчании, похоронив меня под собой.
Облегчение от мысли, что он умер, а я остался жив, продолжалось довольно долго, но затем, как всегда случается с человеческой натурой, простая благодарность за существование переросла в досаду, что обстоятельства не сложились получше. Он упал хребтом на меня, его туша лежала поперек моих ног, придавив колени, и выбраться из под него оказалось невозможно.
Левая лодыжка, по ощущениям сломанная, пронзительно протестовала против всякой попытки двинуться. Я не мог поднять руку по той же причине. Острая боль в груди превращала каждый вздох в мучение и кашель в пытку; и только одно вышло удачно, если так можно выразиться: я лежал на спине, а не лицом в солому.
Время тянулось долго, время текло медленно. Под придавившей меня тяжестью ноги постепенно полностью онемели, и вся боль целиком сосредоточилась в левой руке, которая казалась размозженной вдребезги, однако я смутно различал ее, лежащую рядом; обычного вида рука, из под рукава темного свитера слегка виднеется белая манжета, кисть с аккуратными ногтями, золотые часы на запястье.
Физический дискомфорт на время перестал занимать мои мысли, но в результате в голову полезли воспоминания и вопросы, и среди них самый важный и самый безотлагательный: что будет делать Кальдер, когда вернется и обнаружит, что я жив.
Он этого не ожидает. В самом деле, нельзя же ожидать, что кто нибудь может выжить, будучи заперт со взбесившейся лошадью. Фактически я оказался баловнем судьбы.
Я припомнил, как Кальдер угостил коня яблоком, пока я боролся с падающими стенами, пытаясь подняться. Дал яблоко таким привычным жестом и потрепал коня по шее.
Я припомнил, как Кальдер говорил в мое первое посещение, что дает лошадям лекарства в яблоках с удаленной сердцевиной. Но на сей раз там было не лекарство, а что то совсем другое, на этот раз снадобье вызвало безумие, превратило обыкновенного подкованного коня в машину для убийства.
Что он сказал, когда увидел, что я пришел в чувство? Эти странные слова: «Я думал, ты отключился... Я думал, ты не узнаешь...» И потом еще:
«Хотел бы я стукнуть тебя посильнее, но, похоже, хватит и этого».
А еще он сказал, что сожалеет и лучше бы я не приходил... Ему не требовалось, чтобы я сознавал, как лошадь убивает меня. Ему совершенно не требовалось, чтобы я видел, и слышал, и страдал перед смертью. Но все таки, когда он увидел, что я пришел в себя, это его не остановило и он дал коню яблоко, хотя знал теперь, что я буду видеть, буду слышать... буду страдать.
Жеребец не выполнил задачу. Когда Кальдер вернется, ему предстоит восполнить упущенное. Ясно, как день.
При этой мысли я вновь попытался высвободить ноги, хотя вряд ли это особенно помогло бы, даже если бы получилось. Но это было лишь повторением прежней пытки, поскольку нечувствительность оказалась временной. Я печально констатировал, что выволакивать сломанную ногу из под дохлой лошади — развлечение отнюдь не приятное и фактически, учитывая состояние прочих частей тела, неосуществимое.
Я прежде никогда не ломал костей, даже катаясь на горных лыжах. Я никогда не получал ушибов, кроме быстропроходящих детских синяков. Никогда не лежал в больнице, никогда не попадал на операционный стол, никогда не засыпал под анестезией. Все тридцать четыре года я был совершенно здоров и, не считая ветрянки и тому подобного, ничем не болел. У меня даже зубы никогда не болели.
Я никак не был подготовлен к стремительному натиску такой боли, я не был уверен вообще, смогу ли ее перенести. Я знал одно: когда я пытаюсь освободить лодыжку, протестует все тело, до того, что из глаз брызжут настоящие слезы; и не имеет значения моя теоретическая решимость, все равно никакая сила не заставит меня продолжать. Я подумал: а может, я трус? Даже если так, меня это не заботило. Я лежал, постепенно коченея, мне становилось все холодней, все хуже, и я уже начал завидовать лошади, которая не испытывала ничего.
Где то вверху начали светлеть очертания окна, знаменуя приближение нового дня. Суббота, второе июня. Кальдер вернется и закончит начатое, и самый мудрый патологоанатом не сможет поклясться, что последний удар был нанесен через несколько часов после первого. Кальдер будет растерянно бормотать: «Но я и не предполагал, что Тим приедет ко мне... Я был в Лондоне, на телевидении... Я понятия не имею, как он закрылся в стойле... только это очень просто сделать, если быть неосторожным, понимаете... Я понятия не имею, почему конь на него набросился, это совершенно мирная кляча, сами убедитесь... такой ужасный несчастный случай, я совершенно разбит... страшно расстроен...» — и все посмотрят на лошадь, из которой кровообращение должно было вымыть затуманившее сознание снадобье, и решат, что я поступил, мягко говоря, неразумно, и мне не повезло. Что ж, очень жаль!
Дело Яна Паргеттера, ветеринара, давно упрятано в сейф или уничтожено, и есть лишь мизерный шанс доказать, что его убил Кальдер. С какой стороны ни подойти, перспектива удручающая.
Я не мог исхитриться и вывернуть запястье так, чтобы посмотреть на часы. Солнце взошло, оно косо светило сквозь прутья, и бледное сияние рассвета становилось все ярче. Было около пяти или чуть больше.
Время тянулось. Солнце поднималось. Мы с конем лежали в глубоком молчании, мертвец и полумертвец, и ждали.
Снаружи подъехала машина, провизжали тормоза, хлопнули дверцы.
Вот сейчас это случится, подумал я. Сейчас. Очень скоро.
Зазвучали, переговариваясь, отдаленные голоса: женский и мужской. Чужие.
Не Кальдеров характерный, громкий, резкий, актерский голос. Никакого сходства.
Огромная волна надежды захлестнула меня, и я позвал:
— Сюда... Идите сюда... — Но мое хриплое карканье за дверью не услышали.
Наверное, они ищут Кальдера; не найдут и уедут... Я набрал сколько мог воздуху в грудь и завопил:
— Помогите!.. Сюда...
Никакой реакции. Мой голос отразился от стен и передразнил меня, и я сделал второй усердный вдох, и крикнул еще раз... и еще раз... и еще...
Верхняя половина двери распахнулась и впустила ослепительный свет, и кто то, не веря себе, завопил:
— Он здесь... Он здесь!
Задвижка на нижней половине двери загремела, и дневной свет озарил проем, и против света появились три фигуры, встревоженно ступили вперед, заговорили с беспокойством и радостью и вернули мне жизнь.
Джудит, Гордон и Пен. Джудит всхлипнула. Я, наверное, тоже.
— Слава Богу, — сказал Гордон. — Слава Богу.
— Вы не вернулись домой, — сказала Пен. — Мы волновавшись.
— С вами все в порядке? — спросила Джудит.
— Не сказать чтобы... но все относительно. Что ни говорите, я никогда не был счастливее, чем сейчас.
— Если мы подсунем руки вам под мышки, — сказал Гордон, оценив ситуацию, — мы сможем вас вытащить.
— Не советую, — сказал я.
— Почему?
— Плечо, похоже, сломано. Нужен живодер.
— Что вы говорите, Тим! — смутился Гордон.
— У них есть платформа... и лебедка. Это их работа — дохлые лошади.
— Да, понимаю.
— И скорая помощь нужна, — сказала Пен. — Мне так кажется.
Я улыбнулся им с огромной любовью, моим таким неумелым спасателям.
Они спросили, как я оказался там, где нахожусь, и к их ужасу я вкратце объяснил. И я в свою очередь спросил, почему они приехали, и они объяснили, что заволновались, потому что телепрограмму Кальдера отменили.
— Микки Бонвит заболел, — сказала Пен. — Объявили об этом только вечером. Так что шоу в прямом эфире не было, пустили какую то старую запись, извинились, пообещали Кальдера Джексона позже.
— Пен позвонила и сообщила нам, куда вы собрались и почему, — сказала Джудит. — И мы заволновались, — добавил Гордон.
— Вы не вернулись домой... не позвонили, — сказала Пен.
— Мы всю ночь глаз не смыкали, — прервал Гордон. — Девочки все больше и больше тревожились... так что мы поехали.
Поехали за сотню миль. Попробуйте найти лучших друзей.
Гордон отправился на поиски телефона автомата, а Пен поинтересовалась, нашел ли я то, что искал.
— Не знаю, — сказал я. — Половина не имеет этикеток.
— Больше ничего не говорите, — попросила Джудит. — Хорошего помаленьку.
— Да мне нетрудно.
— Забудьте пока об этом, — согласилась с ней Пен.
— Сколько времени? — спросил я.
Джудит взглянула на часы.
— Десять минут восьмого.
Кальдер вернется... И работники тоже, подумал я. Он должен вернуться, когда они приступят к работе. Примерно в это время. Ему понадобятся свидетели, когда он меня найдет.
— Тим, — решилась Пен. — Если он вернется... Вы достали образцы?
Вам удалось?..
Я слабо кивнул.
— Наверное, вы не вспомните, как они выглядят.
— Я их припрятал.
— Разве он их не нашел? — Она говорила ласково; она приготовилась к разочарованию и не хотела меня упрекать. Я улыбнулся ей.
— Он их не нашел. Они здесь.
Пен недоверчиво осмотрела стойло и перевела взгляд на мое лицо.
— Разве он не обыскал тебя? — удивилась она. — Карманы... конечно, обыскал.
— Этого не знаю... но таблеток он не нашел.
— Так где же они?
— Я научился у Джинни оставлять руки свободными, — сказал я. — Они в пластиковой сумочке... у меня за поясом... в трусах.
Она недоверчиво уставилась на меня, а потом они обе расхохотались, и Джудит, вытирая слезы, переспросила:
— Так значит... все это время?..
— Все это время, — подтвердил я. — И достать их нетрудно.
Некоторые события лучше бы забыть, но они незабываемы: смело могу занести следующие полчаса в эту категорию. Но в конце концов меня уложили на носилки на колесиках, вывезли на открытый воздух, и мой дохлый грузный товарищ был наполовину втащен по пандусу в фургон живодера, с которым Гордон, применив незаурядный дар убеждения, сговорился в этот утренний час, Три работника, наконец прибывшие на место службы, неловко переминались поодаль, и двое из «скорой помощи», которые не были даже фельдшерами, точно в каком то фарсе, пытались сквозь помехи добиться ответа по радио, куда меня везти.
Гордон говорил людям из живодерни, что я потребовал взять у лошади пробу крови, настаивал, чтобы непременно, и до тех пор не обрабатывать тушу. Измотанные Джудит и Пен зевали. Я обессиленно наблюдал за какими то птичками, порхающими высоко в чистом синем небе, и представлял, что я там, наверху, с ними, легкий, как воздух; и в эту идиллическую картинку въехал Кальдер.
Невозможно узнать, что он подумал, увидев всю эту суету, но когда он большими шагами приблизился от машины, челюсть его отвисла от потрясения и дурных предчувствий.
Сперва он, казалось, сосредоточил внимание на Гордоне, потом повернулся к человеку с живодерни, который громко говорил:
— Если вы хотите анализ крови, дайте нам письменное подтверждение, что заплатите за вызов ветеринара.
Кальдер посмотрел через его голову на дохлую лошадь, которая еще наполовину лежала на пандусе, потом перевел взгляд на денник, откуда ее вытащили и где еще дверь была настежь открыта.
Потом он озадаченно повернулся к Джудит и тут с ужасом разглядел сумочку, которую крепко сжимала Пен. Прозрачную пластиковую сумочку, набитую капсулами, таблетками и прочими старательно собранными сокровищами, ясно просвечивающими изнутри.
Пен к ее чести обрела голос, и ее слова, должно быть, прозвучали для Кальдера роковым приговором:
— Я не говорила вам раньше... Я фармацевт.
— Где вы это взяли? — Кальдер уставился на сумочку, словно пытаясь прожечь ее взглядом. — Где...
— У Тима.
Его взгляд метнулся ко мне и, похоже, он наконец осознал, что моя несомненная неподвижность не означает, что я мертв. Он сделал два шага к носилкам и взглянул мне в лицо; и увидел, что я жив, бодрствую, настороже.
Никто из нас не заговорил. Его глаза, казалось, запали в орбитах, и под кожей резко проступили очертания верхней челюсти. Он увидел во мне, так сказать, разрушительные следы ночи, а я увидел в нем осознание, ставшее уверенностью: то, что я выжил, означает, что он погиб.
Я подумал: тебе определенно надо было ударить покрепче; наверное, он подумал о том же. Он взглянул на меня с обжигающей силой, которая не поддавалась определению, потом повернулся спиной и прыжком бросился к машине.
Гордон сделал два или три неуверенных шага к нему, возможно, чтобы остановить, но Кальдер не оглядываясь запустил мотор, надавил педаль акселератора, под протестующий визг шин развернулся на месте на 180 градусов и направился к воротам.
— Надо вызвать полицию, — вдогонку сказал Гордон.
Джудит и Пен не выказали особого энтузиазма, а я не отреагировал вообще. Я полагал, что нам все равно никуда не деться от вызова полиции, но с моей точки зрения, чем дольше удастся оттянуть нудные ритуалы, тем лучше.
Британия — остров маленький, а Кальдер слишком хорошо известен, чтобы скрыться.
Пен опустила взгляд на пластиковый кладезь, который держала в руках, без единого комментария открыла свою сумку и запихнула его туда. Она мельком покосилась на меня и бледно усмехнулась, и я кивнул, облегченно понимая, что она и ее друзья возьмут разгадку капсул на себя.
В ту же субботу около двух пополудни семья, отдыхающая на пикнике, наткнулась на машину, спрятанную за густой порослью кустов можжевельника.
Мотор автомобиля работал, и дети отдыхающих, заглянув в окно, увидели человека, развалившегося на заднем сиденье с трубкой во рту. Они узнали его по кудрям и бородке. Дети, как сообщалось, пребывали в состоянии истерического шока, а родители гневались, как будто какая угодно власть где угодно способна позаботиться о том, чтобы самоубийства не портили окружающий пейзаж.
Дань Кальдерову чудодейству появилась по телевизору в тот же вечер, и я подивился иронии, по которой мастер, знавший так много обо всяких снадобьях, выбрал газ, чтобы уйти из жизни.
Он отъехал едва тридцать миль от своего поместья. Он не оставил записки. Люди, которые готовили вместе с ним отложенное шоу Микки Бонвита, сказали, что ничего не понимают, а Дисдэйл позвонил Оливеру и сообщил, что в связи с трагической смертью Кальдера он отказывается от покупки Сэнд Кастла.
Я, когда об этом услышал, был наполовину закован в бесконечно раздражающий меня гипсовый доспех, а внутри меня скрипели осколки костей, и их было больше, чем я хотел бы знать, а еще была уйма малиновых кровоподтеков, оставленных подкованными копытами.
Мне довольно неохотно выделили отдельную палату — уединение в болезни рассматривалось национальной службой здоровья как греховная роскошь, и в понедельник вечером Пен вновь проделала весь путь от Лондона, чтобы доложить о лабораторных находках. Она поцеловала меня и насупилась.
— У вас изнуренный вид, — заявила она.
— Больница — утомительное место.
— Наверное, ничего другого ожидать не приходилось. Вот уж не думала...
Она поставила в кувшин для питьевой воды букет роз и пояснила, что они из сада Гордона и Джудит.
— Они передают, что любят вас, — легко сказала она. — И сад у них прекрасный.
— Пен...
— Да. Ладно. — Она пододвинула стул для посетителей поближе к кровати, на которой я полусидел, полулежал в гипсе, прикрытый халатом с чужого плеча, накинутым поверх байковых одеял. — Вы в самом деле, как говорят, сорвали банк.
— Вы правду говорите? — воскликнул я.
Она бодро усмехнулась.
— Нет сомнения, что Кальдер покончил с собой не только потому, что увидел вас живым и услышал, что вы хотите сделать анализы крови у мертвой лошади. Прежде всего он узнал, что вы успели взять все эти штуки из приемной. Лучше уж так, чем многие годы в тюрьме и полный позор.
— Многие люди предпочли бы позор.
— Только не Кальдер.
— Да.
Она открыла плоский черный портфель, который держала на коленях, и извлекла оттуда несколько отпечатанных страниц.
— Мы вчера целый день работали и сегодня утром тоже, — сказала она.
— Но сперва вот что: Гордон немедленно сдал на анализ кровь мертвой лошади в Исследовательский центр, и ему сегодня утром сообщили по телефону, что лошади дали изобутразин этила, что противоречит обычной ветеринарной практике.
— Да что вы говорите.
Ее глаза блеснули.
— Господа из Центра сказали Гордону, что любая лошадь, которой дали изобутразин этила, становится неуправляемой и буквально лезет на стену.
— Именно это она и делала, — сдержанно заметил я.
— Это средство всегда используется как транквилизатор, чтобы собака не лаяла или ее не тошнило в автомобиле, но лошадей оно совершенно сводит с ума. Одно из его фабричных обозначений — Дикель, если вам интересно. Все ветеринарные справочники предостерегают, чтоб не давали его лошадям.
— Но обычно... лошадь... его переносит?
— Да, примерно часов шесть бесится, потом ни следа.
Шесть часов, уныло подумал я. Шесть часов...
— В той кошелке с товарами, — сказала Пен, — догадайтесь, что мы нашли? Три таблетки Дикеля.
— Серьезно?
Пен кивнула.
— Серьезно. А теперь навострите уши, милейший Тим, потому что, когда мы поняли, чем занимался Кальдер, у нас просто дух захватило.
Кажется, это вновь с ней случилось, потому что она сидела и с отсутствующим выражением смотрела на листки.
— Помните, — сказала она наконец, — когда мы ездили к Кальдеру на Пасху, мы видели лошадь, у которой была кровь в моче... кристаллурия, как он это назвал... и антибиотики не помогали?
— Да, — сказал я. — Случалось, он лечил лошадей от этого.
— Угу. И этих пациентов предварительно пользовал Ян Паргеттер, пока был жив, не так ли?
Я стал припоминать.
— По крайней мере некоторых.
— Так... Помните, вы говорили мне в субботу, до того как вас погрузили в «скорую», что в шкафах некоторые баночки с капсулами были помечены только буквами типа а+в, б+в, с+с?
Я подтвердил.
— Три капсулы с одной прозрачной и одной синей половинкой содержали с+с. Витамин С и сульфаниламид. — Она взглянула на меня, ожидая реакции, но витамин С и сульфаниламид звучали безвредно, и так я и сказал.
— Да, — согласилась она, — по отдельности в них ничего плохого, но вместе они могут спровоцировать кристаллурию.
Я застыл.
— Кальдер сделал эти капсулы намеренно, с целью спровоцировать болезнь лошади, а уж потом он смог бы ее «исцелить». И единственное чудо, которое от него требовалось, — просто прекратить давать капсулы.
— Боже, — сказал я.
Она кивнула.
— Мы и сами с трудом поверили. Поймите, это означает, что Ян Паргеттер почти наверняка все знал. Потому что, видите ли, кто еще может всучить тренеру, или хозяину лошади, или кому там еще бутылочку с капсулами с надписью «антибиотик», с наказом давать ежедневно. А эти капсулы — именно то, что причиняет недомогание.
— Пен!
— Я лучше немного поясню, если вы потерпите. Если дать сульфопрепарат тому, кто в нем не нуждается, — безразлично, лошади или человеку, ничего особо страшного не произойдет, потому что моча обычно слегка щелочная или только слегка кислая, и препарат благополучно выводится из организма. Но витамин С — это аскорбиновая кислота, она делает мочу гораздо кислее, и кислота взаимодействует с сульфопрепаратом и образует кристаллы, а кристаллы вызывают боль и кровотечение... как растертое в порошок стекло.
Последовало довольно долгое молчание, потом я сказал:
— Дьявольщина.
Она кивнула.
— Когда Кальдер заполучит лошадь к себе в конюшню, он может ускорить лечение, дав ей бикарбонат соды, который сделает мочу вновь щелочной и растворит кристаллы, и при большом количестве питья лошадь придет в норму практически сразу. С волшебной быстротой, так сказать. — Она остановилась, потом улыбнулась и продолжила:
— Мы проверили и другие штучки, которые оказались совершенно безвредными травяными снадобьями, а потом опять напасти на три самодельные капсулы, на этот раз в бледно зеленой оболочке, и мы определили, что в них были ваши а+в.
— Ну ка, объясните, — потребовал я. — Что такое "а", что такое "в"?
— "А" — антибиотик, "в" — варфарин. Пока вы не спросили: варфарин — средство, понижающее свертываемость крови.
— Та розовая пилюля, которую вы нашли на полу в приемной, — вспомнил я. — Вы уже рассказывали.
— Ах, да. — Она удивилась. — Правда, рассказывала. Я забыла. Ну... если вы дадите определенный антибиотик вместе с варфарином, вы можете усилить эффект варфарина до того, что кровь почти совсем не будет свертываться... и получите жестокое кровотечение в желудке, во рту, везде, где нарушены мельчайшие кровеносные сосуды... которые обычно тут же затягиваются и не причиняют беспокойства.
Я шумно вздохнул.
— Каждый раз, когда я приезжал, у него были больные с кровотечением.
Она кивнула.
— Действие варфарина радикально снижает действие витамина К, который необходим для нормального свертывания, так что Кальдеру, чтобы дать событиям обратный ход, всего лишь требовалось скормить лошадям побольше витамина К... который в большом количестве содержится в люцерне.
— А «б+в»? — тупо спросил я.
— Барбитурат и варфарин. Механизмы различны, но если вы применяете их в смеси, а потом прекратите давать только барбитурат, вы можете вызвать что то вроде отсроченного кровотечения, где то через три недели. — Она помолчала. — Мы просмотрели все наши фармакологические справочники, и везде есть совершенно ясные предупреждения, для тех, кому это требуется, что нельзя прописывать людям вместе с варфарином антибиотики, или барбитурат, или еще фенилбутазон, или анаболики и стероиды без тщательной корректировки дозы варфарина. И понимаете ли, — продолжала она, — смешивать два средства в одной капсуле — это блестящий ход, потому что никто не догадается, что дает лошади два лекарства вместо одного... И мы считаем, что Ян Паргеттер мог помещать Кальдеровы капсулы в стандартную бутылочку, и владелец лошади думал, что дает лошади то, что обозначено на этикетке.
Я поморгал.
— С трудом верится.
— Легче легкого, — сказала Пен. — А дальше будет еще легче.
— Что, и дальше есть?
— Более чем. — Она усмехнулась. — Как насчет тех несчастных животных, страдающих общей немощью, которые до того ослабевают, что с трудом передвигаются?
Я проглотил комок в горле.
— Как насчет них?
— Вы говорили, что в портфеле Яна Паргеттера нашли большую бутыль с горсточкой пилюль? На ней было написано «диуретик», другими словами, эти таблетки вызывают обильное мочеиспускание.
Я кивнул.
— Ну так вот. Мы идентифицировали одну из тех, что вы забрали. Если вы просто будете достаточно долго давать лошади эти специфические цианидные таблетки мочегонного, то спровоцируете именно тот вид общей прогрессирующей слабости, который находили у этих лошадей.
Я потерял дар речи.
— А чтобы исцелить слабость, — продолжала она, — вам нужно просто прекратить давать диуретик и запастись хорошей пищей и простой водой.
Але оп! — Она торжествующе заулыбалась. — С точки зрения химии, это просто изящно. Слабость вызывается постоянным чрезмерным отделением солей калия, которые необходимы организму для поддержания сил, и лечение заключается в скорейшем восстановлении уровня калия в организме... с помощью солей калия, которые можно купить где угодно.
Я благоговейно внимал. Она наслаждалась своими разоблачениями.
— Перейдем теперь к лошадям с неизлечимыми язвами и нарывами.
И такие были в конюшне, вспомнил я.
— Язвы и нарывы обычно довольно быстро очищаются повязками, пропитанными мазью с антибиотиком. Что ж... к этому времени мы подозревали уже абсолютно все, так что под конец взяли тот крошечный тюбик с мазью, который вы нашли в портфеле Яна Паргеттера, и проверили. И — глядь! — а там никакой не антибиотик.
— А что?
— Кортизоновая мазь.
Она насладилась моей непонятливостью.
— Кортизоновая мазь прекрасно действует на экземы и аллергию, но она не универсальна. Собственно, если вы пораните лошадь, занесете грязь в рану, чтоб она воспалилась, а потом приметесь добросовестно втирать кортизон дважды в день, вы получите чудесную маленькую язвочку, которая никогда не подсохнет. Пока, разумеется, не отошлете лошадь к Кальдеру, который возложит на ваше сокровище руки... вместе с обычным антибиотиком, который и начнет нормальный процесс исцеления.
— Господи милостивый.
— Не мажьте кортизоновой мазью порезы, — сказала Пен. — Многие так делают. Это глупо.
— Не буду, — пылко пообещал я.
Она ухмыльнулась.
— Знаете, тюбики с зубной пастой заполняют с заднего конца. Так что мы внимательно присмотрелись и обнаружили, что конец тюбика был раскручен, а потом вновь запечатан. Очень ловко.
Теперь она, похоже, закончила, и я спросил:
— Это все?
— Это все.
Какое то время мы размышляли молча.
— Это ответ на кучу вопросов, — наконец сказал я.
— Например?
— Например, почему Кальдер убил Яна Паргеттера. Паргеттер хотел что то прекратить... может быть, эти проделки с болезнями. Сказал, что с него хватит. Сказал еще, что остановит и Кальдера, и тем, должно быть, подписал свой приговор.
Пен спросила:
— Кальдер вам так и сказал?
— Да, так и сказал, но в тот момент я не понимал, о чем он.
— Интересно, — задумалась она, — почему Ян Паргеттер захотел остановиться? Они явно делили между собой постоянный приличный доход. Кальдер, должно быть, завербовал его Бог знает когда.
— Селен, — сказал я.
— Что?
— Селен — вот почему. Вызывая у лошадей заболевания, а потом исцеляя их, они не рисковали причинить неисправимый вред. По сути, вреда вообще не было. Но селен — это навсегда. Жеребята останутся уродцами. Я догадываюсь, что эту идею Кальдера Паргеттер счел отвратительной. И взбунтовался, возможно, потому, что он все таки был ветеринаром.
— А Кальдер не захотел расстаться с идеей... и убил.
Я кивнул.
— Кальдер ведь рассчитывал не только на доход, но и на славу. И если бы Джинни каким то образом не заполучила этот шампунь, он, вполне возможно, достиг бы своего.
— Удивляюсь, как она смогла, — сказала Пен.
— Гм. — Я неловко поерзал на кровати. — Я вспомнил, как звали того работника Кальдера, который напомнил мне Рикки Барнета. Джейсон. Я вспомнил той ночью... в конюшне... забавно, какие штуки проделывает память.
— А что с ним такое? — сочувственно спросила Пен.
— Я вспомнил, как Кальдер говорил, что дает пилюли Джейсону, а тот дает их лошадям. Он имел в виду травяные пилюли. Но когда Яна Паргеттера не стало, Кальдер, должно быть, нашел кого то другого, чтобы давать лошадям эти двойные капсулы... потому что лошади с такими болячками не переводились у него во дворе и после смерти Яна Паргеттера.
— Наверное, нашел, — безучастно сказала она. — Только...
— Только что?
— Только когда мы в ту субботу обыскивали двор, перед тем, как услышали ваш крик, мы заглядывали в разные стойла, и там почти не было лошадей.
Поместье на этот раз пустовало.
— Могу догадаться, — медленно сказал я, — что Джейсон был слишком занят. Он три месяца или больше проработал в конюшне Оливера, скармливая лошадям яблоки с селеном.
Тут в моем мозгу вспыхнула картинка. Яблоки... Шон, конюх, спешит через двор, размахивая ведром и грызя яблоко. Шон, Джейсон: одно и то же лицо.
— Что такое? — спросила Пен.
— Фотография Рикки Барнета.
— Ах, да.
— Тут говорят, что завтра меня смогут выписать, сказал я, — если уж мне так хочется.
Она вытаращилась на меня с комическим отчаянием.
— Слушайте, что точно у вас сломано?
— Говорят, что в верхнем списке лопатка, ключица, плечевая кость и несколько ребер. Внизу, — пожаловался я, — они запутались. Я не знаю, где в лодыжке помещается столько костей.
— Они их закрепили?
— Бог знает.
— Как вы собираетесь с этим управляться?
— Потихоньку.
— Не дурите, — сказала она. — Оставайтесь здесь, пока не срастется.
— На это могут уйти недели... там еще какие то дела со связками, или сухожилиями, или я не понял.
— Что еще за дела?
— Да я не вслушивался.
— Тим! — Она вышла из себя. — Да... это до того нудно...
Она подняла глаза к небу и наконец рассмеялась.
— Я принесла вам подарочек из своей аптеки. — Она порылась в сумочке. — Возьмите, с любовью от меня.
Я взял протянутую ею маленькую коробочку и посмотрел на этикетку.
«Окопник». Пен ухмыльнулась.
— Спокойно можете принимать. Окопник содержит алантоин, а он способствует сращиванию костей. Вот чего не отнять... Кальдер поистине был величайшим знатоком всех существующих лекарственных средств.
Во вторник, 5 июня, Оливер Нолес забрал меня из больницы, повозил по разным поручениям, а затем отвез к себе домой, не в последнюю очередь из сочувствия, но главным образом чтоб поговорить о деле. Я ожидал, что он примет мою временную нетрудоспособность в обычной прямой и бесстрастной манере. Так он и сделал, только сухо заметил, увидев меня, что, когда я по телефону напрашивался на приглашение, я упомянул о «паре трещин» и не сказал, что на мне пол акра бинтов и пластыря, а поверх всего такие живописные лохмотья.
— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я могу скакать на одной ножке и сидеть могу, и правая рука у меня в порядке.
— Да. Я вижу.
Медсестра, которая везла меня к его машине в кресле на колесиках, запротестовала:
— Скакать он не может, это его растрясет. — Она протянула Оливеру клочок бумаги. — Вот здесь у дороги есть место, — она показала пальцем, — где можно взять напрокат кресло на колесиках. — Она повернулась ко мне.
— Выберите поудобнее. Такое, которое позволит держать ногу вытянутой, вот так. Меньше будет болеть. Ладно?
— Ладно, — сказал я.
— Хм. Ну... всего хорошего.
Она с дружеской сноровкой помогла мне залезть в машину и повлекла больничный транспорт прочь, а мы с Оливером разжились по ее совету креслом, поместив изобилующее подушками и хромом удобство на заднее сиденье его автомобиля.
— Отлично, — сказал я. — Следующим пунктом надо купить хороший моментальный фотоаппарат и пачку пленки к нему.
Оливер отыскал лавчонку и купил аппарат, а я по возможности терпеливо дожидался его, сидя на переднем сиденье.
— Куда дальше? — спросил он, вернувшись со свертками.
— Кембридж. Инженерные работы. Вот адрес. — Я вручил ему клочок бумаги, на котором записал координаты Рикки Барнета. — Мы поймаем его, когда он пойдет с работы.
— Кого? — спросил Оливер. — Кого мы поймаем?
— Увидите.
Мы припарковались через дорогу от ворот заведения и подождали, и точнехонько в четыре тридцать начался исход.
Рикки Барнет вышел и посмотрел туда сюда, разыскивая нас, и позади себя я услышал, как Оливер удивленно охнул и сказал: «Но это же Шон», потом расслабился и добавил с сомнением: «Нет, не он».
— Нет, не он. — Я высунулся в открытое окно и позвал:
— Рикки!..
Сюда.
Он перешел дорогу и остановился у машины.
— Залезай, — велел я.
— Вы попали в аварию? — недоверчиво спросил он.
— Вроде того.
Он забрался на заднее сиденье. Когда я ему вкратце объяснил, для каких целей может понадобиться его фотография, он особой радости не испытал; но в его положении отказываться было затруднительно, а я к тому же порядочно подсластил свой беззастенчивый шантаж, который считал в своем положении вполне допустимым средством. Он все еще был недоволен, однако это имело свои достоинства, поскольку мне никак не требовалось сорок отпечатков, где он улыбается во весь рот. Оливер отъехал подальше, остановился по моей просьбе около удобного нейтрального фона — выкрашенной в серое фабричной стены — и сказал, что сделает фотографии, если я объясню, чего хочу.
— Рикки похож на Шона, — сказал я. — Так что сделайте снимки Рикки в таком ракурсе, в котором он наиболее похож на Шона. Пусть он медленно поворачивает голову, как делал, когда вышел с работы, и скажите ему остановиться, когда будет лучше.
— Хорошо.
Рикки вышел из машины и встал перед стеной, а Оливер установил фокус на средний план. Он сделал первый снимок, и мы подождали, пока тот проявится.
Оливер взглянул на него, хмыкнул, подрегулировал освещенность и сделал вторую попытку.
— Вот этот хорош, — сказал он, наблюдая за проявлением цветов. Выглядит совсем как Шон. С ума сойти.
Мрачноватый Рикки сохранял позу до тех пор, пока мы не отсняли четыре коробки пленки. Оливер передавал каждый снимок мне, как только он выползал из фотокамеры, а я раскладывал их рядами на сиденье и ждал, пока они проявлялись.
— Отлично, — сказал я, когда пленка закончилась. — Спасибо, Рикки.
Он заглянул в окно автомобиля, и я спросил его, ничего особо не подчеркивая:
— Ты помнишь, когда Индийский Шелк совсем стал слабый, какой ветеринар его лечил?
— Ну да, ясно, помню, тот тип, которого убили. Он и его напарники.
Он один из лучших, так папа говорил.
Я уклончиво кивнул.
— Хочешь, подвезем тебя до Ньюмаркета?
— У меня велосипед с мотором, спасибо.
Мы доставили его обратно к его инженерным работам, где я наконец утешил его, оплатив ему время и труды, и посмотрел, как он с грохотом умчался прочь, выставляя напоказ всему миру свою застенчивую браваду.
— Что теперь? — спросил Оливер. — Вы сказали, Ньюмаркет?
Я кивнул.
— Я договорился о встрече с Урсулой Янг.
Он окинул меня озадаченным взглядом, но поехал без возражений и аккуратно привел машину на автостоянку в центре города, куда пообещала подъехать Урсула.
Мы прибыли первыми, фотографии пока что оставались невостребованными, и Оливер наконец задал вслух тот вопрос, который давно сдерживал.
— Вот что, — сказал он. — Для чего эти фотографии?
— Чтобы найти Шона. — Но зачем?
— Только не взорвитесь.
— Нет.
— Потому что я считаю, что это он давал селен вашим кобылам.
Оливер сидел очень тихо.
— Вы спрашивали о нем раньше, — сказал он. — Я думал... может, вы считаете... это он убил Джинни.
Теперь настала моя очередь молчать.
— Не знаю, он ли это сделал, — сказал я наконец. — Не знаю.
Урсула стремительно примчалась на своей машине, посмотрела на часы и по привычке извинилась, хотя приехала вовремя. Она, подобно Оливеру и Рикки, слегка попятилась при виде моего неортодоксального одеяния, но по деловой привычке быстро овладела собой и втиснулась на заднее сиденье машины Оливера, наклонившись вперед, чтобы ее лицо было вровень с нашими.
Я передал ей тридцать из сорока снимков Рикки Барнета, которого, конечно, она немедленно узнала.
— Не в нем дело, — объяснил я. — Рикки похож на парня, который работал у Оливера, и именно этого парня мы хотим найти.
— Что ж, ладно. Насколько это важно?
Прежде чем я раскрыл рот, ответил Оливер:
— Урсула, если вы найдете его, мы, вероятно, сможем доказать, что с Сэнд Кастлом все в полном порядке. И не спрашивайте меня почему, просто поверьте на слово.
Она застыла с открытым ртом.
— И еще, Урсула, — добавил Оливер. — Если вы найдете его — этого парня, Шона, — я остаток жизни все мои дела буду вести через вас.
Я видел, что на нее — средней руки агента по родословным — это обещание не произвело впечатления.
— Ладно, — коротко сказала она. — Поехали. Я сегодня же вечером примусь распространять фотографии и позвоню, как только что нибудь выяснится.
— Урсула, — предупредил я, — если вы узнаете, где он сейчас, сделайте так, чтобы только не спугнуть его. Мы не хотим его потерять.
Она проницательно взглянула на меня.
— Черновая работа для полиции?
Я кивнул.
— А еще, если найдете, кто нанимал его в прошлом на работу, обязательно спросите при случае, не болела ли лошадь, за которой он ухаживал.
Или вообще какая нибудь лошадь в конюшне, в таком духе. И не называйте имени... он не всегда зовется Шон.
— Он опасен? — напрямую спросила она.
— Мы не собираемся сражаться с ним в открытую, — сказал я. — Просто выследить.
— Ладно. Вам обоим я верю, сделаю, что смогу. И, надеюсь, когда нибудь вы объясните, что все это значит.
— Если он делал то, о чем мы подозреваем, — заверил я, — мы постараемся, чтобы весь мир об этом узнал. Будьте уверены.
Она коротко усмехнулась и хлопнула меня по незабинтованному плечу.
— Вид у вас так себе. — Она обратилась к Оливеру:
— Тим говорил мне, что его лягнула лошадь и сломала ему руку. Это правда?
— Он и мне то же самое говорил.
— А что еще? — строго спросила она меня. — Как вы оказались в таком состоянии?
— Лошадь не рассчитала силы. — Я улыбнулся Урсуле. — Неуклюжее животное.
Она знала, что я хочу увильнуть от ответа, но в ее мире всегда присутствовала опасность получить пинка от лошади, и этого всегда старались избежать, так что возражений не последовало. Сложив фотографии в свою вместительную сумку, она выскользнула из машины и уверенно уехала на своей.
— Что дальше? — спросил Оливер.
— Бутылка скотча.
Он окинул меня суровым взором, потом сделал скидку на мое общее состояние и смягчился.
— Можете потерпеть, пока доберемся домой? — вздохнул он.
Тем же вечером я мало помалу рассказал Оливеру все: и как Пен анализировала сокровища из приемной Кальдера, и о том, что болезни пациентов Кальдера вызывались лекарствами. Я сказал ему, что это Кальдер убил Яна Паргеттера, и сказал почему, и опять стал объяснять, как замысел сначала дискредитировать Сэнд Кастла, потом купить и восстановить его репутацию следовал схеме с Индийским Шелком.
— Кроме Индийского Шелка должны быть и другие, о которых мы не слышали, — задумчиво сказал я. — Дисдэйл мог и не два, и не три раза предлагать купить безнадежных.
— Он отказался от своего предложения насчет Сэнд Кастла в тот же вечер, когда умер Кальдер.
— Что точно он сказал? — спросил я.
— Он был очень расстроен. Сказал, что потерял самого близкого друга и что без Кальдера, который может совершить чудо, нет смысла покупать жеребца.
Я нахмурился.
— Вы думаете, это было правдой?
— Его расстройство? Да, разумеется.
— А вера в чудеса?
— Он говорил так, словно верил всей душой. Я подумал, что в конце концов Дисдэйл вполне мог быть невиновным, одураченным соучастником и не знать, что подоплекой его сделок была искусственно вызванная болезнь. Он так очевидно гордился в Аскоте своим знакомством с Великим Человеком; он мог быть подхалимом и глупцом, но не мерзавцем.
Под конец Оливер спросил, как я узнал насчет болезней, вызываемых лекарствами, и про убийство Яна Паргеттера, и я рассказал ему и про это, стараясь говорить по возможности суше. Он застыл, уставясь на меня и на мои повязки.
— Вам здорово повезло, что вы оказались в инвалидном кресле, а не в гробу, — сказал он. — Дьявольски повезло.
— Да.
Он плеснул мне еще бренди, к которому мы приступили после обеда.
Анестезия целительно разошлась по жилам.
— Я почти начинаю верить, — сказал Оливер, — что еще встречу здесь Новый год, что бы там ни было, пусть даже придется продать Сэнд Кастла и прочее.
Я пригубил вновь наполненный стаканчик.
— Завтра попробуем составить план, как реабилитировать жеребца в глазах всего мира. Подобьем цифры, поглядим, какова примерная сумма общего ущерба, прикинем временную шкалу возмещения. Не могу обещать, поскольку последнее слово не за мной, но если банк в конце концов получит обратно все свои деньги, он скорее всего будет уступчивей насчет сроков.
— Спасибо вам, — сказал Оливер, пряча чувства под воинской сдержанностью.
— Честно говоря, — сказал я, — для нас полезнее выручить вас, чем разорить.
Он скупо усмехнулся.
— Банкир до последней капли крови.
Из за того, что лестницы стали для меня непреодолимым препятствием, я спал на диване, на котором прикорнула в свой последний полдень Джинни, и мне снилась она. Она шла по тропинке навстречу мне, и лицо у нее было счастливое. Не то чтобы вещий сон, но я проснулся с острым чувством недавнего горя. Большую часть следующего дня я думал о ней, вместо того чтобы сосредоточиться на прибылях и убытках.
Вечером позвонила Урсула. В ее мощном голосе я услышал торжество и подспудное изумление.
— Вы не поверите, — сказала она, — но я уже нашла в Ньюмаркете три беговых конюшни, где он работал прошлым летом и осенью, и в каждом случае одна из лошадей болела!
Поверить мне ничего не стоило, и я спросил ее, чем болели лошади.
— У всех была кристаллурия. Это кристаллики...
— Я знаю, что это такое, — сказал я.
— И... Это совершенно неправдоподобно, но все три были из конюшен, которые в прошлом посылали лошадей к Кальдеру Джексону, и этих послали точно так же, и он тут же их вылечил. Двое тренеров сказали, что они на Кальдера молиться готовы, он многие годы лечит их лошадей.
— Работника звали Шон?
— Нет. Брет. Брет Вильямс. Все три раза одинаково.
Она продиктовала адреса конюшен, имена тренеров и сроки (приблизительные), когда Шон Джейсон Брет там работал.
— Вы просто чудо, — сказал я.
— У меня такое чувство, — ее энтузиазм несколько поутих, — что вы от меня именно это и ожидали услышать.
— Надеялся.
— Но причастны такие люди, не могу поверить.
— Поверьте.
— Но Кальдер... — запротестовала она. — Он не мог...
— Шон работал на Кальдера, — сказал я. — Все время. Постоянно.
Везде, куда бы он ни нанимался, он фабриковал пациентов для Кальдера.
Она так долго молчала, что я не выдержал.
— Урсула?
— Я здесь, — отозвалась она. — Вы хотите, чтобы я продолжала с фотографиями?
— Да, если можно. Найдите его.
— Веревка по нему плачет, — угрюмо сказала она. — Сделаю что смогу.
Она повесила трубку, и я пересказал Оливеру все, что от нее услышал.
— Брет Вильямс? Здесь он звался Шон Вильямс.
— Почему вам пришлось его нанять? — спросил я.
Оливер нахмурился, вспоминая.
— Понимаете, хороших работников найти нелегко. Можно давать объявления хоть до посинения, и все равно откликаются только третьесортные, а то и хуже. Но Найджел сказал, что после собеседования Шон ему понравился, и он назначил ему месяц испытательного срока. А уж после этого мы ухватились за него обеими руками и были очень довольны, когда он опять позвонил в этом году, потому что он ловок и опытен, и уже знает работу, и вежлив, и табельщик хороший...
— Образец, — сухо заметил я.
— Как работник — да.
Я кивнул. Он должен был изображать образец, поддерживать иллюзию чести, истовую веру всех предателей. Я сопоставил все эти затейливые имена и подумал, что он, должно быть, считал себя кем то вроде крутого героя
Жизнь-игра, задумана хреново, но графика обалденная!