"Дорога скорби" Дик Фрэнсис

[Молния]

Глава 15

Индия была журналисткой не за просто так. В понедельник «Памп» вышла со скромным заголовком на первой странице «Выстрел в спину», под которым был помещен снимок — Гордон Квинт, целящийся из пистолета мне в сердце.
Гордон на снимке был виден сбоку и немного не в фокусе. Мое собственное лицо было видно ясно и четко и выражало скорее вежливый интерес, чем тот фаталистический ужас, который я на самом деле испытывал.
Кевин и вся «Памп» работали быстро. «Памп» признала, что долгая кампания клеветы против Сида Холли была ошибкой. Политика, сказал я цинично, сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Лорд Тилпит собрался с тем духом, который у него еще остался, и отделил себя от Эллиса Квинта.
Свидетелей выстрела в Дж. С. Холли было двадцать человек. Кевин, вооружившись переводчиком с японского, внимательно все выслушал, рассортировал и понял все правильно. Его статья была написана так, что никто не мог оспорить факты. Он ни разу не написал: «Утверждают, что...»
Гордон Квинт, хотя и был еще без сознания, в свое время «поможет полиции в проведении расследования». Кевин отметил, что местонахождение Эллиса Квинта неизвестно.
Далее в газете были еще снимки. На одном был Эллис Квинт с занесенной над головой трубой, которой он намеревался ударить отца. Все японцы вместе взятые и фотограф в отдельности не знали, кто такой Эллис Квинт. На телеэкранах Японии Эллис не появлялся.
Откуда столько фотографий? Оттуда, говорил Кевин, что мистер Холли был любезен с японскими молодоженами и многие из них смотрели, как он идет по Черч стрит.
Я читал «Памп», сидя на высокой кровати в маленькой белой палате Хаммерсмитской больницы в блаженном одиночестве — если не считать постоянного потока врачей, сиделок, полицейских и людей с пропусками.
Хирург, который имел дело с моей раной, пришел осмотреть меня в девять утра, прежде чем приступать к своим ежедневным обязанностям. Я подумал, что от усталости он выглядит хуже, чем я.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Как видите... прекрасно, благодаря вам.
Он взглянул на газету, которая лежала на кровати.
— Ваша пуля, — сказал он, — прошла вдоль ребра и вышла из руки.
Она пробила плечевую артерию — вот почему было столько крови. Мы зашили ее и влили в вас целое ведро крови и физиологического раствора, хотя может понадобиться еще переливание. Посмотрим, как вы будете поправляться. Повреждены мышцы, но после физиотерапии будете почти как новенький. Вы, наверное, повернулись, когда он выстрелил в вас.
— Я как раз поворачивался. Мне повезло.
— Можете считать и так, — сухо сказал он. — Полагаю, вы знаете, что у вас был еще и полузаживший перелом правого предплечья? И сильная травма кисти?
Я кивнул.
— И мы наложили вам швы на лице.
— Отлично.
— Я видел вас на скачках, — сказал он. — Я знаю, как быстро выздоравливают жокеи. Не сомневаюсь, что бывшие жокеи — тоже. Вы сможете выписаться, как только почувствуете себя готовым к этому.
Я сердечно поблагодарил его, он устало улыбнулся и ушел.
Я точно мог шевелить пальцами правой руки, хотя и едва заметно. Ночью был момент совершенного малодушия, когда я постепенно отходил от анестезии и не мог почувствовать руку ниже плеча. Я не собирался признаваться в этом или вспоминать унизительный страх, с которым я заставил себя посмотреть. И увидел не пустоту, а длинную белую повязку, из под которой торчали кончики пальцев. Но даже так они казались не принадлежащими мне. Я долго пытался преодолеть паралич и, когда наконец вернулась боль, испытал неимоверное облегчение — только совершенно здоровые нервы могут передавать такие ощущения. У меня было плечо... и рука... и жизнь.
По сравнению с этим все остальное не имело значения.
Во второй половине дня Арчи Кирк и Норман Пиктон прорвались мимо таблички «Посещения запрещены» на двери моей палаты и принесли хорошую новость и плохую.
— Полиция Фродшема нашла вашу машину, — сказал Норман. — Но боюсь, ее раздели. Сняли колеса.
— А содержимое? — спросил я.
— Ничего не осталось.
— Двигатель?
— Большая его часть. Аккумуляторов, конечно, нет. Все, что можно было свинтить, свинтили.
Бедная старая машина. К счастью, она была застрахована.
— Чарльз шлет вам привет, — сказал Арчи.
— Поблагодарите его.
— Он сказал, что вы выглядели так, как будто ничего особенного не случилось. Я ему не поверил. Вы почему не лежите?
— Сидеть гораздо удобней.
Арчи нахмурился. Я мягко добавил:
— Где то под лопаткой у меня ожог от пули.
Они оба посмотрели на высокую стойку возле моей кровати и трубку, спускающуюся от емкости на ее вершине к моему локтю. Я и это им объяснил:
— Это «обезболивание по требованию». Если мне делается больно, я нажимаю на кнопку, и все проходит.
Арчи взял экземпляр «Памп».
— Внезапно вы стали святым Сидом, который не сделал ничего плохого, — прокомментировал он.
— Адвокаты Эллиса от этого будут рыдать, — сказал я.
— Но вы же не думаете, что адвокаты Эллиса способствовали кампании против вас? — с сомнением спросил Арчи.
— Потому что они такие нравственные люди?
— Да.
Я пожал плечами.
— Есть новости об Эллисе? — спросил я. — Или о Гордоне?
— Гордон Квинт, — полицейским голосом сказал Норман, — еще час назад лежал без сознания с повреждением черепа. Ему делают операцию, чтобы снизить внутричерепное давление. Никто не берется предсказать, когда он придет в себя и в каком будет состоянии, но, как только он сможет понять суть дела, ему предъявят официальное обвинение в покушении на убийство. Как вам известно, тому было множество свидетелей.
— А Эллис?
— Никто не знает, где он, — сказал Арчи.
— Ему очень трудно остаться незамеченным, — сказал я.
Норман кивнул.
— Его может кто то укрывать. Но мы его найдем, не беспокойтесь.
— А что было сегодня утром в суде?
— Слушание отложено. Поручительство за Эллиса Квинта аннулировано, поскольку он не явился, и, кроме того, он будет обвинен в нанесении тяжких телесных повреждений своему отцу. Выписан ордер на его арест.
— Он хотел удержать отца от убийства, — сказал я. — Он не мог намеренно тяжело ранить его.
— Запутанное дело, — согласился Арчи.
— А Джонатан — он ездил в Шропшир? — спросил я. Они оба выглядели подавленными. — Так он не ездил?
— Да нет, ездил, — тяжело промолвил Норман. — И он отыскал парковщика.
— Молодец, — сказал я.
— Не такой уж и молодец. — Арчи, как и подобает государственному служащему, принес портфель, из которого и извлек бумагу.
Я прижал ее своей все еще не починенной левой рукой и пробежал содержание.
Парковщик подписал заявление о том, что Эллис Квинт обедал со своими коллегами с телевидения и привез некоторых из них с собой на танцы примерно в одиннадцать тридцать. Парковщик его запомнил — конечно же — не только из за того, кто он такой (там была толпа других известных людей, начиная с членов королевской фамилии), но главным образом потому, что Эллис дал ему чаевые и предложил свой автограф. Он знал, что это было до полуночи, потому что они кончали работу ровно в двенадцать. Тех, кто приезжал позже, обслуживал только один парковщик — друг того, обязанности которого закончились.
Коллеги с телевидения! Черт побери, подумал я. Я не проверил это у герцогини.
— Это непробиваемое алиби, — мрачно заметил Норман. — Он был в Шропшире, когда напали на жеребенка.
— Угу.
— Но вы не кажетесь разочарованным, Сид, — озадаченно сказал Арчи.
— Нет.
— Но почему?
— Я думаю, что вы должны позвонить Дэвису Татуму. Он сейчас у себя в офисе?
— Может быть. А зачем он вам нужен?
— Я хочу удостовериться, что прокурор не отказался от обвинения.
— Вы сказали ему это в субботу.
Он надо мной смеется, подумал я.
— Это не бред после ранения, Арчи, если вы об этом подумали. С субботы я кое что выяснил, и дела обстоят не так, как кажется.
— Какие дела?
— Например, алиби Эллиса.
— Но, Сид...
— Послушайте, — сказал я. — Это все не так легко сказать, поэтому не смотрите на меня, смотрите на свои руки или еще куда нибудь. — Они и бровью не повели, так что взгляд отвел я. — Я должен объяснить вам, что я не тот, каким кажусь. Когда люди смотрят на меня, они видят в большинстве своем безобидного человека, который кажется моложе, чем есть, не представляющего никакой угрозы. Неприметного. Я не жалуюсь на это. На самом деле я выбрал этот облик, потому что благодаря ему люди говорят со мной, а это необходимо в моей работе. Они склонны думать, что со мной уютно, как мне сказала ваша сестра Бетти. Оуэн Йоркшир считает меня ничтожеством. Он так сказал. Вот только... На самом деле я не таков.
— Ничтожество! — воскликнул Арчи.
— Я могу так выглядеть, вот в чем дело. Но Эллис знает меня лучше.
Эллис называет меня хитрым и жестоким — возможно, я и в самом деле таков.
Это он много лет назад прозвал меня Карбидом Вольфрама, потому что меня было нелегко... ну... устрашить. Он думает, что меня невозможно испугать, хотя тут он ошибается. Но это неважно. Так или иначе, хотя все может выглядеть по другому, Эллис все это лето боялся меня. Вот почему он отпускал в передаче шуточки в мой адрес и натравил на меня Тилпита с его газетой. Он хотел победить меня насмешками.
Я сделал паузу. Никто из них не произнес ни слова. Я продолжал:
— Эллис тоже совсем не такой, каким кажется. Дэвис Татум считает, что он плейбой. Эллис высокий, красивый, обаятельный, его все любят. Все считают его очаровательным телеведущим. Но это не все. Кроме этого, он сильный, целеустремленный и властный, способный манипулировать другими. Люди недооценивают нас обоих по разным причинам — я выгляжу слабым, он легкомысленным, — но мы с ним не можем недооценивать друг друга. Внешне — мы давние друзья. Но в свое время мы были соперниками, а в скачках, вы уж мне поверьте, становится видно всю душу насквозь. Мы с Эллисом знаем мысли друг друга на таком уровне, когда нет места шуткам и болтовне. И на этом уровне мы тоже были друзьями. Вы с Дэвисом не можете поверить, что сам Эллис был той фигурой за сценой, а не Йоркшир, но мы с Эллисом знаем об этом. Эллис манипулировал всеми — Йоркширом, Тилпитом, «Памп», общественным мнением и этими своими хитроумными адвокатами, которые думали, что это они указывают ему, что делать.
— А вы, Сид? — спросил Норман. — Он и вас дергал за веревочки?
Я горько улыбнулся, не глядя на него.
— Эллис пытался.
— Я думал, это невозможно, — сказал Арчи. — Ему пришлось бы загнать вас под землю, чтобы остановить.
— Вы много узнали обо мне, Арчи. Я люблю выигрывать.
— Так почему вас не смутило то, что нельзя опровергнуть шропширское алиби Эллиса?
— Потому что Эллис так устроил.
— Что вы имеете в виду?
— С того момента, как было совершено нападение на жеребенка в Нортгемптоншире, адвокаты Эллиса упирали на то, что раз у него несокрушимое алиби на ту ночь — и могу поспорить, что он убедил их в этом, то это сводит на нет случай в Комб Бассете. Они давили на прокуратуру, ходили по самому краю. Ничего, что два нападения случились по отдельности, возникло предположение, что если Эллис не мог совершить одно из них, то не совершал и второго.
— Конечно, — сказал Норман.
— Нет, — возразил я. — Он создал себе несокрушимое алиби в Шропшире и послал кого то другого в Нортгемптон.
— Но никто не смог бы.
— Один человек мог. И сделал это.
— Но кто, Сид? — спросил Арчи.
— Гордон. Его отец.
Арчи и Норман оба застыли, как будто превратились в соляные столбы.
Нервы в моей правой руке проснулись. Я нажал волшебную кнопку, и они стали засыпать. Великолепно. Куда лучше, чем раньше.
— Он не мог этого сделать, — сдавленно произнес Арчи.
— Он сделал. — Это только ваше предположение. Вы ошибаетесь.
— Нет.
— Но, Сид...
— Я знаю, — вздохнул я. — Вы, я и Чарльз — все были гостями в его доме. Но он вчера вечером стрелял в меня. Посмотрите в «Памп».
— Но это же не означает... — слабо возразил Арчи.
— Я объясню. Подождите немного.
— Подождать?
— Я не железный.
Арчи выдавил улыбку:
— Я думал, что вы из вольфрама.
— Ага.
Они ждали.
— Гордон и Джинни, — сказал я, справившись с собой, — гордились своим замечательным сыном, своим единственным ребенком. Я обвинил его в преступлении, которое вызывало у них отвращение. Джинни стойко верила в его невиновность. Гордон, хоть и неохотно, столкнувшись с уликами, которые мы извлекли из его «Лендровера», должен был признаться себе, что это немыслимое дело — правда.
Арчи кивнул.
— Сильное давление на меня ничего Эллису не дало. Мне было плохо, но я был здесь, а тем временем срок суда все приближался и приближался. Какой бы одиозной фигурой я ни стал, я собирался описать в суде, в присутствии прессы и публики, как именно Эллис мог отрезать ногу жеребцу Бетти. Последствия суда — независимо от того, признают присяжные Эллиса виновным или нет, посадят в тюрьму или нет, — это было не главное. Сам суд и все эти улики могли убедить в его виновности достаточно народу, чтобы уничтожить навсегда рыцаря в сверкающих доспехах. «Топлайн фудс» не смогла бы — и уже не сможет — использовать эту «кругосветную» рекламу.
Я несколько раз глубоко вздохнул. Я слишком много говорил. Мне не хватало кислорода, не хватало крови.
— Возможно, мысль о шропширском алиби возникла постепенно, и бог знает, у кого первого. Эллис принял приглашение на бал. На этом строился весь план. Они считали его эффективным способом предотвратить суд.
Черт, подумал я, мне нехорошо. Старею.
— Вы должны помнить, что Гордон — фермер. Он привык к мысли о том, что смерть животного приносит выгоду. Я бы сказал, что смерть одного какого то жеребенка ничего для него не значила по сравнению со спасением сына.
И он знал, где найти такую жертву. Он должен был найти замену секатору, который конфисковала полиция. Это было легко.
Арчи и Норман слушали, не дыша.
— Эллис способен на многое, но он не убийца. Если бы он им был, он мог бы стать серийным убийцей людей, не лошадей. Это стремление ко злу — я не понимаю его, но так бывает. Оторвать крылья у бабочки и все такое прочее. — Я задохнулся. — Эллис заставил меня пережить тяжелое время, но не дал убить меня. Он остановил Йоркшира. Он остановил своего отца вчера вечером.
— Люди могут ненавидеть, пока не доведут себя до припадка, — согласился Арчи. — Очень немногие способны убить.
— Гордон Квинт попытался, — заметил Норман. — И почти преуспел.
— Да, — согласился я. — Но это не помогло Эллису.
— Да что же это?
— Нужно вернуться немного назад.
Я слишком устал, но с этим лучше было покончить.
— Вы помните тот лоскут, который дали мне? — спросил я у Нормана.
— Да. Вы что нибудь сделали с ним?
Я кивнул.
— Какой лоскут? — спросил Арчи. Норман описал ему, как в Нортгемптоне нашли секатор, завернутый в грязную тряпку.
— Местная полиция нашла секатор в живой изгороди, — сказал я. — Полицейские принесли его в офис, когда я был там. Там были владелицы конюшни — мисс Ричардсон и миссис Бетани, а еще там была Джинни Квинт, которая дружила с обеими и приехала утешить их и выразить сочувствие. Джинни высказала мне, как она меня презирает за то, что я несправедливо обвинил ее дорогого сына. Оболгал своего друга. Она почти что назвала меня Иудой.
— Сид!
— Ну, так это и выглядело. И тут она увидела, как полицейский разворачивает тряпку и показывает секатор, которым отрезали ногу жеребенку, она бледнеет... и падает в обморок.
— Увидев этот секатор, — сказал Норман.
— Более того. Она увидела ткань.
— Откуда вы знаете?
— Я потратил целый день... четверг — кажется, это было целую жизнь назад... Я обошел с этим лоскутом весь Лондон, а закончил путь в деревне возле Чичестера.
— При чем здесь Чичестер? — спросил Арчи.
— При том, что эта грязная старая тряпка когда то была частью портьеры в спальне. Их соткала по особому заказу миссис Патриция Хаксфорд. У нее мастерская в Лоуэлле, недалеко от Чичестера. Она просмотрела свои записи и обнаружила, что эту ткань она сделала почти тридцать лет назад специально — и исключительно — для миссис Гордон Квинт.
Арчи и Норман онемели.
— Джинни узнала ткань. Она только что обвиняла меня в том, что я поверил, будто бы Эллис способен покалечить лошадь, и вдруг поняла, увидев эту ткань, в которую был завернут секатор, что я прав. И не только это. Она знала, что Эллис был в Шропшире в ту ночь, когда покалечили жеребенка мисс Ричардсон. Она знала, насколько важно его алиби. И она увидела — она поняла, — что только один человек мог завернуть секатор в эту уникальную ткань — Гордон. Гордон схватил первую попавшуюся тряпку, чтобы завернуть секатор, и я думаю, что он решил спрятать сверток, потому что мы могли еще раз проверить секатор Квинтов на ДНК, если бы он взял его домой. Джинни поняла, что жеребенка покалечил именно Гордон. Это было слишком сильное потрясение... и она потеряла сознание.
Арчи и Норман тоже выглядели потрясенными. Я вздохнул.
— Тогда я, конечно, этого не понял. Я не понимал этого до предыдущей ночи, когда все вдруг встало на свои места. Но теперь... Я думаю, что Джинни покончила с собой не только из за вины Эллиса, но и из за вины и репутации Гордона... И из за того, что суд все же состоится, несмотря ни на что... И это было слишком... она не могла этого вынести.
Я сделал короткую паузу и продолжил:
— Самоубийство Джинни свело Гордона с ума. Он хотел помочь сыну. И этим спровоцировал гибель жены. Он обвинял во всем меня, в том, что я разрушил его семью. Он пытался проломить мне голову в то утро, когда она умерла. Он подстерег меня возле моего дома... он кричал, что я убил ее. А вчера ночью, в тот самый момент, который изображен на фотографии в «Памп», он сказал мне, что эта пуля — за Джинни... Моя жизнь — за ее. Он собирался... он хотел это сделать.
Я умолк. В белой палате стало тихо.
Днем позже я позвонил в больницу в Кентербери и поговорил с дежурной сестрой.
— Как Рэчел? — спросил я.
— Мистер Холли? Но я думала... понимаете, мы все читали «Памп»...
— Но вы же не рассказали об этом Рэчел?
— Нет... Линда — миссис Фернс — запретила.
— Отлично.
— Но вы...
— Со мной все в порядке, — уверил я ее. — Я в Хаммерсмитской больнице.
— Это лучшая больница! — воскликнула она.
— Не спорю. Как Рэчел?
— Вы же знаете, она очень болезненная девочка, но мы все надеемся на трансплантат.
— Она уже под пузырем?
— Да, и она очень храбрая. Она говорит, что это ее дворец, а она королева.
— Передайте ей, что я ее люблю.
— Когда вы... ох. Простите, я не должна спрашивать.
— Я приеду в четверг.
— Я скажу ей.
Кевин Миллс и Индия пришли навестить меня в десять часов утра на следующий день, по пути на работу.
Я снова сидел в своей постели, но чувствовал себя намного лучше. Невзирая на мои протесты, простреленная рука все еще была неподвижно зафиксирована в гипсе. Дайте ей еще день покоя, говорили мне, а пока тренируйте пальцы. Все было прекрасно, только сиделка была все утро слишком занята, чтобы прицепить мне левую руку, которая лежала на столике рядом с кроватью.
Хотя та и не работала как следует, я чувствовал себя без нее голым и ничего не мог сделать сам, даже нос почесать.
Кевин и Индия оба были в замешательстве и слишком уж радостно заговорили о том, как они счастливы видеть, что я выздоравливаю.
— Мои дорогие дети, — сказал я, улыбаясь, — я еще не круглый идиот.
— Послушай... — Кевин поперхнулся. В глаза мне он не смотрел.
— Кто сказал Гордону Квинту, где меня искать? — спросил я.
Они не ответили.
— Индия, вы единственная знали, что я появлюсь на Кенсингтонплейс в восемь часов вечера в воскресенье.
— Сид! — Она страдала, как на Черч стрит, когда узнала, что в меня стреляли, и она тоже не смотрела мне в лицо.
Кевин пригладил усы.
— Это не ее вина.
— Значит, твоя?
— Ты прав в том, что ты не круглый дурак, — сказал Кевин. — Ты догадался, что произошло, иначе ты бы сразу выгнал нас.
— Верно.
— Суматоха началась вечером в субботу, — сказал Кевин, садясь в кресло. Так ему казалось безопаснее. — Конечно, поскольку в воскресенье «Памп» не выходит, в редакции почти никого не было. Джорджа Годбара не было. Вообще никого не было. В субботу у нас короткий день. Самая гадость случилась на редколлегии в воскресенье. Ты знаешь, что такое редколлегия... ну, может, и нет. Все редакторы отделов: новости, спорт, слухи, сенсации словом, все, и главные репортеры — собираются, чтобы решить, что пойдет в следующий номер, и вот там Джордж Годбар развернул на сто восемьдесят градусов политику в отношении С. Холли. Ну, Сид, не слышал ты, как он ругался.
Я никогда не слышал о существовании такого количества отверстий и сфинктеров.
— На него нажал босс?
— Нажал! Это была паника. Наш лорд владелец хотел откупиться от тебя!
— Как мило, — сказал я.
— Джордж сказал, что он предложил десять тысяч хрустящих. Я сказал — предложите десять миллионов. Джордж приказал собрать все, что «Памп» печатала о тебе, начиная с июня, и почти все это было в пятничной колонке Индии. Я полагаю, ты сохранил эти вырезки?
Я их не сохранил. Но не сказал об этом.
— Такая отрава, — сказал Кевин. — Особенно когда видишь их все вместе.
Все замолчали и молчали долго.
— Меня там не было, — сказала Индия. — Я не хожу на редколлегии.
— Будь снисходителен к Индии, — сказал мне Кевин. — Она не писала почти ничего из этого. Кое что писал я. Ты это знаешь. Писали шесть человек.
Индия так и не посмотрела мне в глаза и не села в пустое кресло. Я знал о «политике» и о перспективе костра, но неделю за неделей я боялся ее колонки. Хотя я и старался простить, я все еще был обозлен этой жестокостью.
— Присядьте, — мягко сказал я.
Она неловко села.
— Если мы опять соберемся пообедать, не говорите об этом никому, сказал я.
— Ох, Сид!
— Она не хотела, чтобы тебя застрелили, Господи помилуй, — вступился Кевин. — Тилпит хотел тебя найти. Хотел! Джордж сказал, что он прямо обгадился. Адвокат «Памп» постоянно следил за тем, чтобы кампания не выходила за рамки, но, когда он на редколлегии просчитал все это вместе взятое, он вспотел, Сид. Он говорит, что «Памп» могут привлечь к суду в любой момент.
— И я полагаю, ты не хочешь, чтобы стало известно, что ты мне об этом сказал?
— Нет, — признался Кевин. — Но ты дал мне сенсацию недели.
— Как Гордон Квинт нашел меня? — снова спросил я.
— Джордж сказал, что наш благородный лорд бормочет что то насчет того, что ты обещал не сажать его в тюрьму, если выйдешь откуда то свободно, и что ты вышел свободно, и он хочет, чтобы ты сдержал обещание. Джордж не знал, о чем он толкует, но Тилпит доходчиво объяснил, что работа Джорджа зависит от того, найдут ли тебя за пять минут или быстрее. Так что Джордж умолял нас всех найти тебя, чтобы сказать, что «Памп» немедленно признает тебя святым и отсыплет денежек. Я позвонил Индии наугад, и она сказала, чтобы мы не волновались, она сама тебе все скажет... Я ее спросил, каким образом... и где. Мне показалось, что вреда от этого не будет.
— Ты сказал что нибудь Годбару? — спросил я.
Кевин кивнул.
— А он, — продолжил я, — передал лорду Тилпиту? А тот сказал Эллису, полагаю... потому что Эллис тоже там был.
— Джордж позвонил домой отцу Эллиса, когда искал его. Автоответчик сказал перезвонить на сотовый, и он дозвонился до Гордона Квинта, который где то сидел в машине... И сказал Гордону, где ты будешь, на случай, если Эллису понадобится тебя найти.
Я опять вздохнул. Мне повезло, что я жив. А еще я думал, сколько я смогу выжать из «Памп». Достаточно, чтобы их лорд еще и благодарен остался, решил я.
Кевин, во всем признавшись, нетерпеливо поднялся и, обойдя палату, остановился у столика слева от меня. Он ошеломленно посмотрел на протез и, немного помедлив, взял его в руки. Я бы предпочел, чтобы он этого не делал.
— Он больше, чем я думал. И тяжелее, — удивленно сказал он. — И твердый.
— Заменяет дубинку, — сказал я.
— Правда?
— Это общеизвестно, — сказал я, и он, помедлив, положил протез на место.
— Это правда, что о тебе говорят? Ты, может, и не выглядишь таким, но ты упрямый человек, Сид. Я тебе это уже говорил.
— Немногие люди выглядят такими, каковы они внутри.
— Я напишу об этом, — сказала Индия.
— Ну все, Сид. — Кевин собрался уходить. — У меня тут изнасилование. Спасибо за тех японцев. Мир, ладно?
— Мир, — сказал я. Индия встала, чтобы тоже уйти.
— Останьтесь ненадолго, — предложил я.
Она заколебалась.
— Оставайся и держи его за руку, — сказал Кевин. — О черт. Извини.
— Выметайся, — сказал я.
Индия посмотрела ему вслед.
— Мне очень жаль, — беспомощно сказала она, — что в вас стреляли.
— Я жив, так что забудем об этом.
Ее лицо смягчилось. Сейчас, утром, у нее на лице не было еще ни этой яркой помады, ни фарфорового макияжа. Брови у нее были такими же темными и четко очерченными, глаза — голубыми и ясными, но это была настоящая Индия, а не упаковка. Какое различие между ее сущностью и резкостью ее колонки, подумал я.
Она тоже, как по принуждению, подошла к столику и посмотрела на пластиковую руку.
— Как она работает? — спросила она. Я рассказал об электродах, как я объяснял Рэчел. Индия взяла протез и дотронулась до электродов. Ничего не случилось. Пальцы не шевельнулись.
— Наверное, нужна свежая батарейка, — сказал я.
— Батарейка?
— Она крепится сбоку. Похожа на коробочку... — Я указал на столик:
— Здесь лежит зарядник. В нем — заряженная батарейка. Смените ее.
Она с непривычки медленно сделала это. Когда она снова дотронулась до электродов, рука шевельнулась.
— Ой!
Она положила руку и взглянула на меня.
— У вас что, стальной стержень в позвоночнике? — спросила она. — Я никогда не встречала более напряженного человека. У вас весь лоб мокрый.
Она взяла со столика пачку салфеток и протянула их мне.
Я покачал головой. Она посмотрела на неподвижную правую руку и на левую, лежащую на столике, и чуть не задохнулась от осознания.
Я ничего не сказал. Она вытянула из пачки салфетку и вытерла пот, выступивший у меня на лбу.
— Почему вы не наденете свою руку? — спросила она. — Вам явно будет лучше.
— Сиделка ее наденет. Она придет, как только сможет.
— Позвольте мне это сделать, — сказала Индия.
— Нет.
— Почему?
— Потому что.
— Потому что вы слишком горды.
Потому что это слишком личное, подумал я. Я был одет в эту ужасную больничную рубаху, которая застегивается на спине. Белый рукав скрывал мое левое плечо, локоть и то, что осталось от предплечья. Индия осторожно засучила рукав, так что стало видно локоть и обрубок предплечья.
— Вы это ненавидите, да? — спросила Индия.
— Да.
— Я бы тоже ненавидела.
Я не могу этого вынести, подумал я. Я смог вынести то, как Эллис содрал протез и издевался надо мной. Я не могу вынести любви. Индия взяла пластиковую руку.
— Что надо делать?
Я с трудом выговорил, кивнув на столик:
— Посыпать тальком.
— А. — Она взяла обычную коробку с детской присыпкой. — Туда или на вас?
— На меня.
Она посыпала мне предплечье пудрой.
— Так? Или еще?
— Еще.
Она распределила порошок равномерно. Ее прикосновения заставляли меня вздрагивать.
— А теперь? — Теперь держите ее так, чтобы я мог вложить туда руку.
Она сосредоточилась. Я вложил руку в отверстие, но угол был не тот.
— Что делать? — растерялась она.
— Чуть чуть поверните. Вот так. Теперь толкайте. Этот выступ зайдет за локоть и будет удерживать руку.
— Вот так?
— Вот так. Все в порядке.
Я попробовал пошевелить протезом. Мы оба смотрели, как сжимается и разжимается ладонь.
Внезапно Индия отошла от меня и направилась к тому месту, где оставила свою сумку, подхватила ее и пошла к двери.
— Не уходите, — сказал я.
— Если я не уйду, я заплачу.
Я подумал, что заплакать мы можем оба. Прикосновение ее пальцев к коже было лаской куда более интимной, чем секс. Я был потрясен, как никогда в жизни.
— Вернитесь.
— Мне нужно быть в редакции.
— Индия, сказал я. — Пожалуйста.
Ну почему просить всегда так невыносимо?
— Пожалуйста.
Я посмотрел на свою левую руку.
— Пожалуйста. Не пишите об этом.
— Не писать об этом?
— Нет.
— Ладно, я не буду, но почему?
— Потому что я не терплю жалости.
Она обернулась, со слезами на глазах.
— Ваша Дженни сказала мне — вы боялись, что вас будут жалеть, и поэтому никогда не просили о помощи.
— Она сказала слишком много.
— Жалость, — сказала Индия, подходя ближе, — это совсем не то чувство, которое я питаю к вам.
Я протянул левую руку и схватил ее за запястье. Она перевела туда взгляд. Я потянул, и она сделала последний шаг ко мне.
— Вы сильный, — удивленно сказала она.
— Обычно.
Я привлек ее ближе. Она поняла, что я собираюсь сделать, наклонила голову и поцеловала меня так, как будто это было не в первый раз, как будто так и надо. Мир, подумал я. Начало.
После ее ухода время текло неспешно. До дневных новостей. В мою тихую комнату ворвалась медсестра:
— У вас включен телевизор? Там говорят о вас!
Она нажала кнопку, на экране появилось мое лицо, и бесстрастный голос диктора произнес:
— Сид Холли выздоравливает в больнице.
Это был увеличенный снимок, на нем я был молод и одет в жокейский костюм; кадр со старой пленки, где я был запечатлен много лет назад во время взвешивания после победы в Большом национальном. Я обеими руками держал свое седло, и глаза мои были полны мистического восторга от получения награды, равной Святому Граалю.
Новости перешли на засуху и грядущий голод. Медсестра сказала: «Подождите» — и нажала еще одну кнопку, на другом канале выпуск новостей только начался, и сообщение об этой истории шло с самого начала. Дикторша, печальный голос которой я возненавидел надолго, появилась на экране с приличествующе скорбным лицом и сообщила:
— Сегодня полиция обнаружила тело Эллиса Квинта в его машине, в глубине Нового леса в Гемпшире...
Застыв, я словно бы издалека слышал ее слова:
— Ошибка исключена. Сообщается, что популярный телеведущий оставил записку своему отцу, который по прежнему находится без сознания после случайного удара по голове, полученного в ночь с воскресенья на понедельник.
Сообщает наш репортер в Гемпшире, Бадди Боус.
Бадди Боус, с микрофоном в руке, заполнил весь передний план, а за ним, в некотором отдалении и чуть не в фокусе, была видна поляна, людская суета и багажник белой машины.
— Это горестный финал, — произнес Бадди Боус, пытаясь по крайней мере изобразить искреннее сожаление, — блестящей жизни. Эллис Квинт, тридцати восьми лет, даривший радость миллионам зрителей своим появлением на экране, запомнился нам также как лихой жокей любитель, неоднократный победитель в стипль чезе, чья отвага и изящество вдохновили целое поколение на то, чтобы пробовать и добиваться. В последние месяцы его беспокоило обвинение в жестоком отношении к животным, которое выдвинул его давний коллега, считавшийся его другом, Сид Холли, бывший жокей профессионал. Квинт должен был появиться в суде завтра, чтобы опровергнуть эти измышления...
Последовал монтаж кадров с победных скачек Эллиса: он шагает в жокейских ботинках, машет восторженно орущей толпе, блистательно живой и красивый...
— По Эллису будут скорбеть миллионы, — завершил Бадди Боус. — А теперь вернемся в студию...
Медсестра в негодовании выключила телевизор.
— Они не говорят ничего о том, что в вас стреляли.
— Неважно.
Выходя, она сердито хлопнула дверью. Репутация, которую создал для себя Эллис, не могла быть опровергнута в одну ночь, что бы ни писала теперь «Памп». Быть может, это произойдет со временем. Быть может, никогда.
Эллис был мертв. Я сидел в тихой белой палате. Эллис был мертв.
Часом позже больничный портье принес мне письмо, которое, как он сказал, было оставлено на стойке у главного входа и которое заметили только сейчас.
— А сколько оно там лежало?
— Думаю, что со вчерашнего дня.
Когда он ушел, я ухватил конверт и зубами вскрыл его. Внутри было письмо от Эллиса на двух страницах, написанное его энергичным почерком.
"Сид, я знаю, где ты. Я проследил за «скорой». Если ты читаешь это письмо, значит, ты жив, а я мертв. Не думал, что ты сможешь поймать меня. Я должен был знать, что ты это сделаешь.
Если ты гадаешь, почему я отрезал эти копыта, то разве тебе никогда не хотелось разрушать? Я устал быть хорошим. Я хотел ломать. Взрывать. Калечить. Я хотел смеяться над дураками, которые заискивали передо мной. Я издевался над трудягами. И этот треск.
Я сделал того пони ради хорошей программы. У ребенка лейкоз. Душещипательная история. Мне нужен был хороший сюжет. Мой рейтинг падал.
Потом я захотел повторить. Опасность. Риск. Препятствия. И этот треск. Я не могу это описать. Это повергало меня в экстаз, как ничто другое. Кокаин — для детишек. Секс — ничто. Я всегда получал женщину, которую хотел. Треск костей — это оргазм на миллион вольт.
Но еще был ты. Единственный человек, которому я завидовал. Я хотел и тебя испортить. Несгибаемых быть не должно.
Я знаю, что ты боишься только беспомощности. Я знаю тебя. Я хотел сделать тебя беспомощным там, у Оуэна Йоркшира, но ты только сидел и смотрел, как синеет твоя рука. Я чувствовал, что ты взываешь к моему истинному "я", но истинный я хотел услышать, как кости в твоей кисти хрустнут. Я хотел доказать, что хороших людей не бывает. Я хотел сокрушить тебя. Сделать таким же, как я.
А потом — ты скажешь, что я сошел с ума, — я вдруг обрадовался, что ты не стал рыдать и скулить, и гордился тобой, тем, что ты такой, какой есть, я был счастлив. И я не хотел, чтобы ты умер, не так, ни за что. Не из за меня.
Теперь я вижу, что наделал. Какой бесконечный вред причинил.
Мой отец сделал этого последнего жеребца. Я подговорил его.
Моей матери это стоило жизни. Если отец выживет, они засадят его за то, что он пытался убить тебя. Лучше бы они дали мне повеситься тогда в июне, когда я хотел удавиться галстуком.
Говорят, что преступники хотят, чтобы их поймали. Они грешат и грешат, пока их кто нибудь не остановит".
На этом письмо кончалось, но много ниже были три слова: «Ты выиграл, Сид».
Два листка бумаги лежали на белых простынях. Никто больше их не увидит, подумал я. Я вспомнил, как Рэчел говорила, что странно будет стать мертвой. Стать космосом. Вся эта белая палата была космосом. Хороший или плохой, он был моим другом. Был врагом — но в конце концов другом. Его озлобленность и жестокость отступили. Я выиграл, но никто не вставал на стременах, чтобы разделить со мной победу. Сожаление, утрата, примирение и облегчение — я испытал все это.
Я оплакивал Эллиса Квинта.