"Испытай себя" Дик Фрэнсис

[Молния]

ГЛАВА 17
-- Ставьте крест, -- посоветовал я. Дун покачал головой.
-- Вы восхищены им и можете быть субъективны. Обдумав его слова, я
ответил:
-- Согласен, действительно, многое в нем меня восхищает. Я не перестаю
восхищаться тем, как он держится в седле, с каким профессионализмом
управляет лошадьми и выигрывает заезды. Он мужественный, всегда смотрит
правде в глаза... -- Я сделал паузу. -- В графе

"за"

можете записать все то,
что вы зафиксировали еще вчера: его способности к сооружению капканов и
прекрасные возможности для этого.
-- Продолжайте, -- кивнул Дун.
-- Я смотрю, вы начали активно разрабатывать его.
-- Да, начал.
-- Некоторое время он путался с Анжелой Брике л, -- признался я. -- И
именно это обстоятельство приводит нас к огромному

против.
--

Не хотите ли вы сказать, что у него недостаточно раздражительности,
решительности и физической силы, чтобы удушить девушку?
-- Нет, не хочу, хотя и далек от мысли, что это сделал он. Я уверен,
Сэм никогда бы не потащил ее в лес. Он сам говорил вам, что для подобного
рода мероприятий он привозит на эллинг матрас. Если бы под влиянием
какого-то мгновенного затмения он и совершил убийство, то это произошло бы

там,

а уж дальше -- тело в реку и, как говорится, концы в воду, умнее не
придумаешь. Дун слушал, склонив голову набок.
-- А что, если он намеренно сделал это? Может быть, он предпочел
избавиться от нее подальше от своих владений.
-- Никогда не поверю, что Сэм будет кого-нибудь душить ради того, чтобы
прикрыть свои грешки, -- сказал я. -- Здесь каждый знает, Сэм готов затащить
в постель все, что шевелится. Если бы Анжела Брикел начала устраивать ему
прилюдные сцены, то он лишь усмехнулся бы подобного рода скандалу.
Дун неодобрительно заметил:
-- Все это отвратительно. -- Видимо, он подумал о своих беззащитных
дочерях.
-- Далеко мы не продвинулись, -- прокомментировал я, глядя на. лист в
блокноте. За исключением доводов в отношении Нолана, все остальные были
помечены крестиком. _ "Вряд ли это поможет", -- подумал я.
Дун пару раз щелкнул пальцем по карандашу и в нижней части листа
написал: "Льюис Эверард".
-- Тяжелый случай, -- вымолвил я.
-- За и

против,

пожалуйста. Я вновь погрузился в размышления.
-- Вначале

против.

Не думаю, что у него хватило бы смелости устроить
ловушку, с другой стороны... нет сомнения... он умен и коварен.
Маловероятно, что он мог пойти в лес с Анжелой Брикел. Не могу точно сказать
почему, но, как мне кажется, он очень разборчив, особенно когда трезв.
-- За? -- напомнил мне Дун, когда я замолчал.
-- Он часто напивается... Не знаю, клеился он к Анжеле Брикел в таком
состоянии или нет.
-- Но он знал ее.
-- Возможно, и не только в библейском понимании этого слова.
-- Сэр! -- воскликнул Дун с притворным упреком.
-- Ему, несомненно, доводилось ее видеть в дни скачек, -- улыбнулся я.
-- Еще

за:

он великолепный лгун. Сам хвастался, что среди "всей этой
честной компании" в лицедействе ему нет равных.
-- В таком случае знак вопроса? -- Карандаш Дуна дрожал над блокнотом.
Я медленно покачал головой:
-- Доводы положительные. Вычеркните его фамилию. Ставьте крест.
-- Ваша беда заключается в том, что вы не встречались с достаточным
количеством убийц, -- разочарованно проговорил Дун, просматривая колонку

"против".

300
-- Ни с одним, -- согласился я. -- Нолана Эверарда нельзя считать
настоящим убийцей.
-- И вы не способны распознать убийцу, даже если будете бродить вокруг
него.
-- Ваш список слишком короткий, -- нашелся я.
-- Это вам так кажется. -- Он сложил блокнот, спрятал его в карман и
поднялся: -- Извините, мистер Кендал, что отнял у вас столько времени. Все
ваши соображения будут учтены. Вы помогли мне уточнить многие детали. Теперь
наше расследование будет продвигаться на более высоком уровне. В конечном
счете мы одолеем эту загадку.
Наступила тишина, певучий беркширский акцент перестал звучать в моих
ушах. Инспектор пожал мне руку и серой тенью удалился искать свои
идиосинкразические подходы к поиску истины.
Некоторое время я провел в кресле, обдумывая то, что я сказал ему, и
то, что он позволил себе сказать мне, и мне трудно было представить, что
кто-то из моих новых друзей мог быть убийцей; даже в Нолане я не видел
такого утонченного злодея. Здесь замешан кто-то другой, тот, о ком мы даже
не подозреваем.
Остаток утра я посвятил работе над книгой, но дело продвигалось с
трудом -- я никак не мог сконцентрироваться.
Ко мне часто заглядывала Ди-Ди, предлагала кофе и приятную беседу,
Тремьен тоже не преминул заглянуть, чтобы сообщить о своей поездке к
портному в Оксфорд, и заодно спросил, не хочу ли я проехаться за покупками.
Поблагодарив, я отказался. Было бы, конечно, неплохо купить себе новые
ботинки и лыжную куртку, но у меня до сих пор не было достаточного
количества карманных денег. В Шеллертонхаусе я прекрасно обходился без них.
Тремьен, несомненно, одолжил бы в счет четвертой части аванса,
причитающегося мне за этот месяц, но я сам не хотел брать взаймы, надеясь
получить всю сумму сразу. Так я задумал с самого начала.
Выйдя из своей половины дома, Мэкки вошла в контору, чтобы побеседовать
с Ди-Ди, и заодно сообщила, что Перкин уехал в Ныобери за своими
заготовками. Вскоре они обе отиравилиеь обедать, оставив меня одного во всем
огромном доме.
Я вновь попытался заставить себя сосредоточиться над книгой, однако
почувствовал усталость и недомогание. Что за чертовщина, подумал я,
одиночество никогда не доставляло мне неудобств. Откровенно говоря, я даже
любил его. Но в тот день молчаливая атмосфера дома давила на меня.
Я поднялся на второй этаж, принял душ и сменил одежду для верховой езды
на более удобные джинсы и рубашку, в которой я ходил вчера, влез в
кроссовки, а для тепла натянул красный свитер. Затем я спустился в кухню и
сделал себе бутерброд с сыром, одновременно пожалев о том, что не поехал с
Тремьеном хотя бы ради прогулки. Обычная история: я искал, чем бы заняться
--

хоть чем-нибудь, --

вместо того чтобы сидеть, уставившись на чистый лист
бумаги; а сегодня к безделью прибавилась еще и тоска.
Размышляя о том, что бы приготовить на ужин, я бездумно поплелся в
гостиную, которая без огня в камине выглядела тускло и безжизненно. Записка
Гарета

"Вернусь к ужину"

была по-прежнему приколота к пробковой доске.
Увидев ее, я вспомнил, что обещал ему сходить в лес за камерой. От этой
мысли я почувствовал некоторое облегчение.
Тоску как рукой сняло. Я взял листок бумаги и написал собственное
послание:

"Взял "лендровер", чтобы съездить за камерой Гарета. Вернусь,
чтобы приготовить ужин! "

Этот листок я приколол к доске и с легким сердцем
вновь поднялся наверх сменить кроссовки на сапоги -- мне предстояло
продираться через заросли по мокрой траве. Кроме того, необходимо было
захватить компас и карту на случай, если я не смогу найти дорогу. После
этого я вышел из дому, закрыл за собой дверь и сел в машину.
Стоял хороший солнечный день, но более ветреный, чем вчера. Я
чувствовал себя как школьник, у которого неожиданно отменили занятия. Машина
выехала через холмы на дорогу к Ридингу, идущую вдоль Квиллерсэджских
угодий. Я остановил машину примерно у того места, где, как мне помнилось,
Гарет пролил краску. Выйдя из "лендрове-ра", я принялся искать это
светящееся пятно.
К счастью, по нему никто не проехал и не смазал шинами. Краска, хотя и
покрылась пылью, виднелась достаточно ярко. Футах в двадцати от себя я нашел
начало тропинки, по которой мы вчера входили в лес, и без особых затруднений
двинулся вперед, пробираясь сквозь поваленные деревья и заросли кустарника.
Гарет -- и вдруг убийца... В душе я рассмеялся над абсурдностью этого
предположения. Все равно что подозревать Кокоса.
Дорогу к нашей вчерашней стоянке я определял по меткам на деревьях, а
также по заломленным ветвям и примятой траве. Когда я вернусь к машине с
камерой, цепочка наших следов, вероятно, превратится в хоженую тропу.
Ветер гнул верхушки деревьев и наполнял мои уши звуками первозданной
природы, сквозь ветви кустарника пробивались лучи солнца, от которых у меня
рябило в глазах. Я медленно брел по девственной растительности, и чувство
полного единения с природой наполняло мою душу невыразимым счастьем.
Последнюю метку я обнаружил за поворотом и, дойдя до нее, оказался на
месте нашей вчерашней стоянки. Ветки импровизированного ложа разметало
ветром, но ошибки быть не могло -- камеру Гарета я заметил сразу же, она
висела на суку, как он и предполагал.
Я подошел к дереву, чтобы снять ее, и в этот момент что-то с силой
ударило меня в спину.
Беда, когда ее не ждешь, всегда сбивает с толку. Я ничего не мог
понять. Мир перевернулся. Я падал. Земля бросилась мне в лицо. Стало трудно
дышать.
Я не слышал ничего, кроме шума ветра, не видел ничего, кроме
шевелящейся массы веток, и с ужасом приходил к осознанию того, что

в меня
кто-то выстрелил.

Меня пригвоздили к земле не только боль от раны, но и инстинкт
самосохранения. Я услышал над ухом какой-то свист, будто что-то пролетело
надо мной. Прикрыл глаза. Еще один удар в спину.
Так вот как приходит смерть, тупо подумал я; и мне никогда не узнать,
кто и зачем убил меня.
Каждый вдох причинял мне неимоверные страдания. В груди горел огонь. Я
весь покрылся обильным холодным потом.
Лежать и не двигаться.
Я уткнулся лицом в опавшие листья и сухую траву. Ноздри наполнялись
влажным запахом земли и перегноя.
Смутно я отдавал себе отчет в том, что кто-то ждет, не пошевелюсь ли я,
-- тогда третий удар будет неминуем и у меня остановится сердце. Если же я
не подам признаков жизни, то этот некто подойдет ко мне, чтобы пощупать
пульс, и, найдя его, все равно завершит начатое. И в том к в другом случае
мне не на что надеяться.
Я продолжал лежать не шевелясь. Вез всякого движения.
По-прежнему в ушах лишь свистел вечер. Я не слышал ничьих шагов, даже
выстрелов не слышал.
От боли я едва мог дышать. Она залила мне всю грудь. Воздух почти не
поступал в легкие и почти не вырывался наружу. Я задыхался... Еще немного, и
наступит сон.
Казалось, прошло немало времени, а я все еще был жив.
В моем воображении позади меня стояла фигура с ружьем, с нетерпением
ожидавшая момента, когда же я наконец пошевелюсь. Она представлялась мне
бесплотной, лишенной лица и готовой ждать вечно.
К горлу подступило отвратительное ощущение тошноты. Я был весь мокрый
от пота. Мне было холодно.
Даже в мыслях я не пытался определить, что происходит с моим телом.
Несомненно, лежать без движения легче, чем двигаться. В вечность я могу
соскользнуть и не прилагая усилий. Человек с ружьем может ждать сколь угодно
долго -- я сам уйду. И хоть так обману его.
Какой-то горячечный бред, подумалось мне.
Вокруг все оставалось по-прежнему. Я лежал. Время текло.
Прошли, как мне показалось, годы, прежде чем я начал осознавать, что я
все же, хоть и с трудом, но дышу и нет непосредственной опасности того, что
дыхание остановится. Каким бы отвратительно слабым я себя ни чувствовал, я
до сих пор еще не истек кровью, не захаркал ею. Если бы я закашлялся, то моя
грудь разорвалась бы от боли.
Мое ожидание очередного выстрела начало улетучиваться.
После столь долгого времени мне уже не казалось, что этот человек будет
стоять без дела целую вечность. Он не подошел, чтобы проверить мой пульс.
Следовательно, он считал это излишним.
Он поверил в то, что я мертв.
Он ушел. Я один.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы увериться в этих трех
соображениях, и еще некоторое время, чтобы рискнуть действовать, исходя из
этой уверенности.
Если я не сдвинусь с этого места, то прямо здесь же и умру.
С чувством страха, но подчиняясь неизбежности, я пошевелил левой рукой.


Боже милостивый,

подумал я,

какая боль.

Яростная вспышка боли... но и только.
Я пошевелил правой рукой. Та же пронизывающая боль. Даже еще сильнее.
Однако новых ударов в спину не последовало. Ни торопливых шагов, ни
нападения, ни финального занавеса.
Очевидно, я действительно был един. Я ухватился за эту мысль -- она
вносила в душу успокоение. По крайней мере, исключала игру в кошки-мышки с
мучительными для мышки последствиями.
Уперевшись ладонями в землю, я попытался подняться на колени.
От этого эксперимента я практически лишился сознания, мне было не
только трудно подняться, но из-за невозможности вздохнуть даже стон
застревал в груди, настоль- • ко мучительной была эта попытка. Я вновь
повалился на землю, не испытывая ничего, кроме умоисступляющего
головокружения; и до тех пор, пока оно не прошло, я не мог более или менее
связно мыслить.
Что-то здесь не так, наконец дошло до меня. Дело было не только в том,
что я чисто физически не мог оторвать себя от земли, но еще и в том, что я
был, в некотором роде, пригвожден к ней.
Осторожно, обливаясь холодным потом, испытывая острые приступы боли от
малейшего движения, я с великим трудом просунул руку между грудью и землей,
наткнувшись на какой-то длинный и тонкий стержень.
Должно быть, я упал на острый сук. А может быть, в меня и вовсе не
стреляли? Нет, стреляли-таки! И попали в спину. Уж в этом-то не может быть
ошибки.
Медленно, пытаясь как-то избежать острых приступов боли, я высвободил
руку и, немного отдохнув, провел ею вдоль спины и с ужасом наткнулся
опять-таки на тот же стержень. Сам себе не веря, я с изумлением осознал, что
меня поразили не пулей, а

стрелой.

Некоторое время я просто лежал, стараясь постичь всю чудовищность
случившегося.
Стрела пронзила насквозь мою спину на уровне нижних ребер. Она прошла
через правое легкое, и теперь стало понятно, почему мне так мучительно
трудно дышать. Ка-
ким-то чудом она не задела крупных артерий и вен, иначе я бы уже давно
истек кровью. Дюйм в сторону -- и она поразила бы сердце.
Плохи мои дела. Ужасающи, но тем не менее я все еще был жив. Я помнил,
что было два удара. Может быть, во мне две стрелы? Какая мне разница, одна
или две -- ведь я все еще жив.


"Выживание начинается в сознании".

Этот постулат я сам зафиксировал в
своих книгах и был полностью уверен в его незыблемости.
Но как можно пытаться выжить со стрелой в спине, находясь на расстоянии
не менее мили от шоссе и сознавая, что убийца бродит где-то рядом?.. Трудно
найти человека, который смог бы изыскать в себе такую жажду жизни, чтобы
выкарабкаться из этого положения.
Пытаться встать на подламывающиеся колени -- невыносимая пытка; лежать
и ждать помощи -- проявление здравого смысла.
Не отдавая себе отчета, я начал склоняться ко второму варианту. Но уж
больно далеко я забрался... Никто не хватится меня еще в течение нескольких
часов, и уж, во всяком случае, до тех пор, пока не стемнеет. Моя спина еще
ощущала солнечное тепло, однако я знал, что в феврале ночью температура не
поднимается выше нуля. А я был в одном свитере. Светящиеся метки, видимые
даже в темноте, может, кого-то и привели бы ко мне, но я не был уверен, что
убийца по пути к этому месту не догадался стереть их. По здравому
размышлению я пришел к выводу, что помощь ко мне может прийти не раньше чем
завтра утром. К тому времени я уже умру. Часто случается так, что люди
умирают от болевого шока -- раны может даже и не быть, -- они погибают от
страха и боли.

[Молния]

Следует хорошенько подумать. Решение придет потом. Испытай себя. Ладно.
Что дальше? Каким путем выбираться отсюда? Я бы мог вернуться тем же путем,
но в голове вертелась мысль, что мой предполагаемый убийца поджидает меня
именно на этой тропинке, а встреча с ним никак не могла входить в мои планы.
В кармане у меня был компас.
Другой ближайший выход из леса был несколько севернее тропинки,
помеченной светящейся краской.
Время шло, а сил у меня не прибавлялось.
Подняться любой ценой -- ничего другого мне больше не оставалось.
Вряд ли конец стрелы ушел глубоко в землю, вычислил я. Когда я начал
падать, она уже прошла насквозь. В землю вошло не больше дюйма, а может
быть, и сантиметр.
Я снова уперся ладонями в землю и, не задумываясь о последствиях,
попытался продвинуться вперед.
Острие стрелы наконец появилось из земли; я повернулся на бок, чтобы
перевести дух после столь напряженного усилия, завороженный видом багряных
капель крови, заметных даже на моем красном свитере.
Обожженный в огне конец стрелы. Он выступал у меня из груди не менее
чем на палец. Твердый и заостренный. Дотронувшись до острия, я тут же в
ужасе отдернул руку.
Слава богу, только одна стрела. Вторая, видимо, прошла по касательной.
Удивительно, как мало крови. Но она не хлестала из раны; может быть,
поэтому на фоне красного свитера и не бросилась мне в глаза.
До шоссе целая миля -- мне ее ни за что не осилить. Каждое движение --
это боль. Но ведь я принял решение. Только вперед.
Найти компас...
Выдавив из себя улыбку, неимоверным усилием воли я извлек его из
кармана и взял направление на север, туда, откуда, мне казалось, я начал
свой путь.
Я все же заставил себя подняться на колени, испытав при этом чудовищную
боль и лишающую сил слабость. УлыбкучС лица как водой смыло. Никогда не
думал, что мне придется стоять на грани такого отчаяния. Тело мое
протестовало, легкие готовы были разорваться.
Я сидел на пятках, упираясь коленями в землю. Опустив голову вниз и
стараясь почти не дышать, я тупо смотрел на торчащий из груди конец стрелы и
думал о том, что никогда еще задача выжить не стояла передо мной с такой
жуткой актуальностью.
Сбоку от себя я увидел воткнувшийся в землю тонкий светлый стержень. Я
пригляделся к нему внимательнее, вспомнив почему-то о том, как что-то
просвистело у меня мимо уха.
Это была стрела. Вторая, что прошла мимо своей цели. Длиной сантиметров
восемьдесят. Четырехгранная и абсолютно прямая. На торчащем к небу конце
виднелась зарубка для тетивы. Никакого оперения.
Во всех своих справочниках я давал подробные инструкции, как изготовить
такую стрелу.
"Прокалите в горячих угольях, чтобы волокна дерева уплотнились и стали
прочнее для более надежного поражения цели... "
Обугленный конец не подвел.
"Сделайте две зарубки: одну, помельче, для тетивы, другую, более
глубокую, для оперения -- чтобы стрела держалась в полете ровнее".
И все это было заботливо снабжено иллюстрациями. Мне повезло, что у
стрел не было оперения и дул довольно-таки сильный ветер.
От слабости я прикрыл глаза. Несмотря на это мое везение, живая мишень
едва не перестала быть таковой.
Обливаясь йотом, я осторожно завел руку за спину, пытаясь нащупать
третью стрелу, застрявшую в складках моего шерстяного свитера. Сжав покрепче
пальцами, я потянул ее. Она легко поддалась моим усилиям, и все же я
поморщился от боли, как будто извлекал засевшую под кожей занозу.
Черный ее кончик был испачкан кровью, но я решил, что она вряд ли
вонзилась глубоко, ударившись, по всей видимости, о ребро или позвоночник.
Фатальную опасность, таким образом, представляла только первая. Только
первая.
Но и ее было более чем достаточно. Было бы настоящим безумием пытаться
вытащить ее, даже если бы я и решился на это. В старое доброе время дуэлянты
погибали не столько от того, что шпагу

вонзили

в легкое, сколько от того,
что ее оттуда

выдернули.

Через сквозную рану в грудную полость начинает
поступать воздух, и легкие прекращают свою работу. К тому же, пока рана
заткнута стрелой, почти нет кровотечения. Конечно, я могу так и умереть с
нею в груди. Но я, несомненно, умру гораздо быстрее, если стрелу вытащить.
Выживание в критической ситуации, я писал об этом в своих
рекомендациях, зависит от соблюдения первого, самого главного правила --
происшедшее следует принять как неизбежную данность, в которой не остается
ничего иного, как с максимальной для себя выгодой использовать оставшиеся
возможности. Жалость к самому себе, чувство безнадежности, подавленность
никому еще не помогли отыскать дорогу домой. Выживание -- от начала и до
конца -- это психологический настрой.
Ну и отлично, сказал я самому себе, следуй же собственным правилам.
Смириться со стрелой в груди. Смириться со своим физическим состоянием.
Принять неизбежность боли. Все равно от этого никуда не деться. Но не
зацикливаться на всем этом. Идти вперед.
Продолжая стоять на коленях, я неловко развернулся лицом к северу.
Сейчас я был единоличным хозяином простиравшейся вокруг местности:
никакой фигуры с ружьем, никакого лучника.
В целом же день продолжал оставаться до неправдоподобия будничным. Так
же светило сквозь слабую дымку солнце, ту же древнюю песню пели
постанывающие под ветром деревья. В этих старых лесах, подумалось мне,
немало людей упало на землю от удара стрелы. Многие встретили свою смерть в
таких же тихих, почти идиллических местах.
Я же, если только заставлю себя двигаться, смогу добраться до хирурга,
до антибиотиков, я, чего доброго, еще, глядишь, войду в анналы национальной
службы здравоохранения.
Я медленно полз на коленях, держась чуть левее отметин на деревьях.
Все складывалось неплохо.
Все складывалось ужасно.
Ради бога, твердил я себе, не обращай на это внимания. Свыкнись с этим.
Двигай на север. •
Добраться на коленях до самой дороги не представлялось возможным:
слишком уж густой местами была растительность. Я должен заставить себя
встать.
Ну что ж, о- кей. Цепляясь руками за ветви, я подтянул свое тело вверх.
Ноги подчинялись с большим трудом. Закрыв глаза, я прислонился к стволу
дерева, собираясь с силами, убеждая себя в том, что, если я сейчас упаду,
мне будет гораздо,

гораздо

хуже.
На север.
Размежив веки, из кармана джинсов извлек компас, который перед этим
сунул туда, чтобы освободившимися руками схватиться за ветки. Ориентируясь
по стрелке компаса, отыскал к северу от себя невысокое деревце, вновь
спрятал компас в карман и ужасающе медленно, дюйм за дюймом, заковылял
вперед. Прошла целая вечность, когда я наконец добрался до цели, мертвой
хваткой вцепившись в ствол.
Я преодолел ярдов десять и почувствовал себя обессиленным.
"У вас нет права на бессилие"-- я сам так писал. О боже!
Я вынужден был отдохнуть. Слабость не оставляла мне выбора.
Сверившись снова с компасом, выбрал новое деревце, начал опять
продвигаться вперед. Оглянувшись, я уже не увидел места нашей вчерашней
стоянки.
Мелькнула мысль: человек должен выполнять добровольно принятые на себя
обязательства. Смахнув пальцами со лба пот, я стоял неподвижно и ждал, пока
содержание кислорода в крови не достигнет необходимого для жизнедеятельности
организма уровня.
Функционального уровня, как мог бы сказать Гарет.
Гарет...
Шервудский лес, пронеслось в голове, восемьсот лет назад. Только вот
кто же выступил в роли ноттингемского шерифа?..
Я прошел еще десять ярдов, и еще, стараясь не споткнуться по
неосторожности, хватаясь, по возможности, за ветви. Дыхание рвалось из горла
с хрипом, из-пульсирую-щей боль превратилась в постоянную, уходящую в
бесконечность. Не обращать на нее внимания. Куда опаснее усталость, нехватка
воздуха.
Остановившись перевести дух, я заставил себя произвести простенькие, но
малоутешительные подсчеты. Пройдено около пятидесяти ярдов. Для человека в
моем положении -- марафонская дистанция, хотя, если смотреть на вещи
реально, это составит примерно одну тридцать пятую мили; значит, остается
пройти еще тридцать четыре тридцать пятых. Время не засекал, но в любом
случае спринтерской мою скорость не назовешь. Стрелки на часах показывали
начало пятого, высота солнца над горизонтом подтверждала эту информацию.
Впереди меня ждала темнота.
Я должен был двигаться как можно быстрее, пока глаза еще могли
различать путь; потом, видимо, придется отдохнуть подольше, и дальше, может,
я буду вынужден ползти. Все это довольно логично, но хватит ли сил на более
быструю ходьбу?
За пять приемов я одолел еще пятьдесят ярдов. Еще одна тридцать пятая
пути. Замечательно. На нее ушло пятнадцать минут.
Еще немного арифметики. Если двигаться со скоростью пятьдесят ярдов в
пятнадцать минут, мне потребуется восемь часов, чтобы добраться до дороги,
будет уже около половины первого ночи. А учитывая остановки для отдыха... А
если еще ползти...
Отчаяться -- как это просто. Выжить -- штука более сложная.
У черту отчаяние, подумал я. Давай иди.
Торчавший из спины конец стрелы время от времени обо что-нибудь
ударялся, тогда у меня дыхание перехватывало от боли. Не зная, какой он
примерно длины, я не мог правильно определять расстояние, которое отделяло
его от окружавших меня стволов и ветвей деревьев.
Выйдя из дому с единственной целью подобрать забытый фотоаппарат, я,
естественно, не захватил с собой всего своего снаряжения, однако подпоясался
ремнем, на котором болтался нож и универсальное приспособление, нечто вроде
альпенштока, в ручку которого было вставлено небольшое зеркальце. Пройдя
следующие пятьдесят ярдов, я, сняв альпеншток с пояса, ухитрился рассмотреть
в зеркало мало обрадовавшую меня картину.
Конец выходил из спины дюймов на восемнадцать, на торце его была
ложбинка для тетивы, оперение отсутствовало.
Я решил не смотреть на свое лицо. Не хотелось увидеть в зеркале зримое
подтверждение испытываемых мною физических ощущений. Повесив инструмент на
ремень, я осторожно проделал еще пятьдесят ярдов.
На север. Видимость не превышала десяти ярдов. Нужно пройти их. Пять
раз по десять ярдов. Немного отдохнуть.
. Солнце слева от меня клонилось все ниже, опускались сумерки: тени,
отбрасываемые деревьями и кустарником, становились все длиннее. Ветер играл
этими тенями, делая их похожими на полосы крадущегося в траве тигра.
Пятьдесят ярдов -- отдых. Пятьдесят ярдов -- отдых. Пятьдесят ярдов --
отдых.
Не думать больше ни о чем.
Скоро взойдет луна, сказал я себе. Полнолуние было всего три дня назад.
Если небо не затянется облаками, я смогу идти при лунном свете.
Темнота между тем сгущалась, я уже и на десять ярдов ничего не видел, а
после того как в течение минуты я дважды задел выступающим из спины концом
стрелы за какие-то сучья, мне пришлось остановиться, опуститься на колени и
упереться левым плечом и лбом в ствол молоденькой березки. Вся одежда была
насквозь мокрой от пота.
Может, когда-нибудь я напишу об этом книгу, подумалось мне.
Может, я назову ее... "Испытай себя". Сам.
Победи ее, эту пущенную в тебя с дальнего расстояния стрелу.
Хотя почему обязательно с дальнего? Нет никаких сомнений в том, что она
была выпущена всего за несколько ярдов от места нашего бивака, я был как на
ладони у стрелявшего. Да, видимо, это был выстрел с короткой дистанции.
Я пришел к выводу, что человек тот специально поджидал меня именно там.
Если бы он следовал за мной по пятам, ему пришлось бы быть слишком близко ко
мне: ведь я же направился сразу к камере, я услышал бы его шаги, даже
несмотря на ветер. Нет, он пришел сюда первым и ждал меня, а я с совершенно
спокойным сердцем вошел в тщательно расставленную западню. Отличная мишень
-- широченная спина, обтянутая красным свитером. Исход был предрешен
заранее.
Ловушки с приманкой.
В одну из них, подобно Гарри, угодил и я.
В полнейшем изнеможении, я прислонился к дереву.
На месте этого лучника, подумалось мне, я бы затаился и с бесконечным
терпением поджидал свою жертву, держа лук со стрелой в полной готовности. И
вот она, жертва, в счастливом неведении подходит к камере и подставляет
спину. Встать, прицелиться и со свистом послать стрелу. Попал!
Затем еще две стрелы в уже упавшее тело. Как жаль, что одна прошла
мимо, зато третья достигла цели.
Итак, замысел удался, жертва наверняка мертва. Немного подождать для
верности. Может быть, даже подойти поближе. Все нормально. Можно тем же
путем возвращаться назад. Дело сделано.
Кто все же этот шериф из Ноттингема?..
Я попытался найти более удобное положение, но мне это не удалось. Чтобы
дать отдых коленям, я сполз на левое бедро, по-прежнему упираясь в дерево
головой и левым плечом. Это лучше, чем идти, лучше, чем продираться через
заросли, хотя лучше всего, может, было остаться там и ждать помощи. Однако
мой лучник вполне мог скова туда вернуться, удостовериться лишний раз, и
если бы он это сделал, то понял бы, что я еще жив; здесь же он мек. никогда
не найдет -- это практически невозможно, учитывая сгустившиеся сумерки и
тени деревьев.
Мне даже почудилась какая-то ирония в том, что конечным пунктом нашей с
Гаретом и Кокосом экспедиции я выбрал место, наиболее удаленное от всех
дорог. Следовало быть более предусмотрительным.
Стало еще темнее. Сквозь верхушки деревьев я видел звезды. Я
вслушивался в шум ветра. Холодало. Чувство бесконечного одиночества овладело
мной.
Я попытался отвлечься, и мне это удалось, мысли улетучились. Я как бы
превратился в бесформенную крошечную частичку мироздания. Осознание своей
неразрывной связи с Космосом всегда служило мне хорошим утешением. Мир, в
конце концов, един. Каждый предмет в нем связан тысячами нитей с другими, но
тем не менее остается самим собой. И даже если одна из нитей порвется, то
равновесие ке нарушится... В полуобморочном состоянии я балансировал на
грани сознания, бормоча всю эту заумь.
Слишком уж я расслабился. Тело мое сползло вниз, и конец стрелы
ударился о землю. Пронзившая грудь вспышка боли вновь вернула меня к
действительности. Я уже не хотел ощущать себя частичкой этой вселенской
мистерии. Восстановив равновесие, я, к своему ужасу, увидел, что торчащий из
груди наконечник стал на дюйм длиннее.
Оказалось, в падении я протолкнул стрелу дальше. Черт его знает, это
вполне могло еще сильнее травмировать раненое легкое. Я даже представить
себе не мог, что творилось внутри моего организма.
Но я дышал. Я жил. Вот все, что я знал наверняка.
Боль притупилась.
Видимо, в холодных сумерках я просидел довольно долго* дыхание было
неровным, тело хранило неподвижность. Взошла ясная луна, и я стал различать
просветы между деревьями. Привыкшие к темноте глаза видели все как днем.
Пора идти.
Я достал компас, поднес его к глазам, сориентировал стрелку на север,
посмотрел в этом направлении и мысленно сделал первые два шага.
Я отдавал себе отчет в том, что между замыслом и его реализацией лежат
неизбежные муки. Тело ныло, казалось, каждая мышца невидимой проволокой
прикручена к стреле. Сама мысль о движении била по измученным нервам.
Ну и что, говорил я себе. Не будь нытиком. Забудь о боли, сосредоточься
только на предстоящем пути.
Думай о шерифе...
Покачиваясь, я вновь поднялся на ноги. Пот заливал глаза. Когда конец
стрелы натыкался на ветки, из груди вырывался хрип.
Передвигай ноги, увещевал я себя. Только так ты выберешься из леса.
То, что стрела сдвинулась, оказалось не самым страшным. Движения
требовали воздуха, а вот его-то мне как раз и не хватало.
В лунном свете мне трудно было выдерживать направление, приходилось
постоянно сверяться с компасом. Много времени уходило на то, чтобы достать
его из кармана, взглянуть на стрелку и снова спрятать в джинсы. Чтобы
упростить процедуру, я в конце концов сунул его за отворот рукава свитера.
Эта операция сбила меня с моего черепашьего темпа пятьдесят ярдов в
пятнадцать минут, но это было не самое важное. Посматривая на часы, я давал
себе отдых каждые четверть часа.
Луна поднялась еще выше, в лесу стало светлее, и я молился этой
серебряной богине. Свыкшись с болью, я сосредоточился на том, чтобы не сбить
дыхание и постараться выдержать этот темп по возможности до конца пути.
Но ведь у лучника должно быть лицо. Если бы все мое внимание не было
сосредоточено на том, чтобы не упасть, и я мог бы рассуждать трезво, то не
исключено, что мне удалось бы вычислить его. Ранение внесло сумятицу в мои
мысли. Приходилось принимать в расчет и множество других факторов. Я
наткнулся на торчащий из земли корень, чуть не упал и сказал себе, что
следует быть более осторожным.
Медленно, очень медленно шел я в северном направлении. Когда я в
очередной раз потянулся за компасом к отвороту свитера, его там не
оказалось.
Я уронил его.
Без него я идти не мог. Придется возвращаться. Сомнительно, что мне
удастся найти его среди всей этой растительности. От постигшего несчастья я
готов был расплакаться, но сил на слезы не было.
Черт побери, возьми себя в руки. Не паникуй. Ищи выход.
Я стоял лицом к северу. Если развернуться точно на сто восемьдесят
градусов, то передо мной будет противоположное направление -- откуда я шел.
Не так уж это и сложно, элементарная мысль.


Думай.

Я стоял и панически размышлял, что же делать. Наконец меня осенило. Я
достал из чехла висящий на поясз нож и вырезал на коре ближайшего ко мне
дерева стрелку. Стрелку, направленную острием вверх. Я явно помешался на
стрелах и стрелках. Они сидели у меня не только в легких, но и в голове.
Теперь, по крайней мере, я знал направление на север.
Держа в поле зрения эту стрелку, я имел шанс не потерять направление в
поисках компаса. Придется искать его ползком, иначе это бесполезное дело.
Я осторожно опустился на колени и так же осторожно повернулся в
обратную сторону -- на юг.
Высокие коричневые стебли засохшей травы, сухие опавшие листья, голые
побеги новой поросли заполняли все пространство между молодыми деревцами и
их старшими собратьями. Даже при дневном свете и будучи в полном здравии
найти что-либо в таких зарослях было весьма непросто; в моем же положении
это было практически безнадежным предприятием.
Надеясь на чудо, я прополз фут или два, пытаясь руками разгрести
растительность. Тщетно. Обернулся посмотреть на стрелку, прополз еще фут.
Пусто. Еще фут -- пусто. И так я полз до тех пор, пока мог различать светлую
линию на фоне коры. Я уже понял, что продвинулся дальше того места, где
последний раз сверял направление по компасу.
Пришлось развернуться и начать ползти назад, продолжая копошиться в
траве. Ничего. Пустота. Надежды таяли. Слабость брала верх.
Но ведь где-то этот компас должен

лежать.

Если я не смогу его найти, то мне придется дожидаться утра и
пробираться на север, сверяя направление по наручным часам и солнцу, если
оно взойдет. Для меня. К ночи холод усилился, и я чувствовал себя слабее,
чем когда отправился в свой нелегкий путь с места нашего бывшего бивака.
В безуспешных поисках я вновь подполз к дереву со стрелкой, чуть
изменил направление и опять пополз в сторону, и все искал и искал, хотя
внутренне понимал, что никакой надежды найти компас у меня нет.
В очередной раз обернувшись, я не увидел стрелки. Где же север?
В полном отчаянии я медленно поднялся на ноги.
Все тело безжалостно ломило от боли, и никакое самовнушение уже не
могло победить ее. Я осознал, что рана моя смертельна, что мне придется
умереть на коленях, царапая ногтями землю. До восхода солнца еще
теплящая-ся'во мне жизнь покинет израненное тело.
Сил сопротивляться больше не было, уходила даже воля к жизни. Я привык
верить в то, что выживание -- это прежде всего психологический настрой, но
сейчас я начал убеждаться в том, что в иных ситуациях одного лишь стремления
выжить недостаточно. Давая свои рекомендации, я никак не предполагал, что
вера в свои силы может так быстро вытекать из тела вместе с потом, кровью и
болью.

[Молния]

ГЛАВА 18
Время... Сколько его прошло... Одному Богу известно.
Наконец я вышел из забытья и неподвижности, сделал пару неуклюжих
движений, видимо, в неосознанных поисках места, где можно будет свернуться
калачи: л и умереть.
Я открыл глаза и увидел над собой стрелку, указывающую на север.
Оказывается, она была не так уж и далеко от меня, я просто не различил ее за
кустами.
А что мне даст эта стрелка, апатично подумал, я. Направление-то она
показывает правильно, но, удались я от нее на десять футов, как я снова
узнаю, где север?
Стрелка указывала наверх.
Я задрал голову, как она и предписывала: надо мной расстилалось
звездное небо, и там, в его вышине, я различил ковш Большой Медведицы... и
Полярную звезду.
Вне всякого сомнения, с компасом я шел бы более уверенно, но и по
звездам я мог с достаточной точностью выдерживать нужное направление, и это
давало мне силы двигаться. Располагая такой альтернативой, я не мог
позволить себе сдаться. Стараясь держать дыхание в норме, я кое-как привел
себя в форму и, поглядывая на звезды, побрел вперед, уже не чувствуя такого
отчаяния.
Даже голова прояснилась.
Посмотрев на часы, я обнаружил, что время близится к полуночи, хотя, с
другой стороны, какая мне разница? До дороги доберусь не раньше половины
первого. Я не имел ни малейшего представления о том, сколько времени ушло на
поиски компаса и как долго я боролся со своими эсхатологическими
настроениями. Я также не знал, с какой скоростью сейчас передвигаюсь, но
меня это абсолютно не волновало. Единственное, о чем я заботился, так это о
своих легких и мышцах -- надолго ли их хватит. Вопрос стоял однозначно:
выжить или погибнуть. Лицо лучника...
В беспорядочной мешанине мыслей и ассоциаций я начал перебирать в
памяти события последних трех недель.
Интересно, как я выглядел в глазах всех этих людей, которые дали мне
приют и с которыми" я так хорошо успел познакомиться?
Писатель, чужак, посторонний... Человек совсем из другой среды,
посвятивший себя какому-то совершенно непонятному делу, да еще столь
крепкого здоровья. Положим, Тремьен мне доверял и постоянно держал при себе,
пару раз я даже пришелся больше чем к месту, но ведь у кого-то я сидел как
кость в горле.
Я подумал о смерти Анжелы Брикел, о подстроенных ловушка* на Гарри и на
меня, и тут до меня дошло: все три эти-поколения были совершены с одной
целью -- сохранить в поместье привычный образ жизни. Задачей этих
преступлений было не добиться чего-то, а что-то предотвратить.
Шаг, еще один...
Звездочки над головой в небе -- то исчезающие, то появляющиеся вновь,
-- только благодаря им я находил возможность перемещаться в пространстве
галактики. Ах вы мои лоцманы... приведите меня домой!
Анжелу Брикел убили явно для того, чтобы заткнуть ей рот. Гарри должен
был умереть в подтверждение собственной вины. Я же представлял опасность в
том плане, что мог пролить свет на эти два преступления и сообщить свои
соображения Дуну.
Ожидали они от меня слишком многого. И из-за этих-то ожиданий я лежу
полумертвый. Сплошные догадки, подумал я. Сплошные предположения. Никаких
очевидных доказательств чьей-либо вины. Никаких заявлений и признаний, от
которых можно оттолкнуться. Все писано вилами. на воде.
Лучником, несомненно, был человек, который уверенно знал, что я
отправлюсь искать камеру Гарета. Кроме того, он должен был представлять себе
путь к нашей стоянке. Вдобавок, этот некто наверняка был знаком с моими
рекомендациями относительно изготовления лука и острых стрел, у него было
время выжидать свою жертву, желая ей смерти, и в случае неудачи он терял
все.
Судя по тому, как слухи распространялись в Шеллертоне, практически
каждый мог знать о потерянной камере. С другой стороны, наша экспедиция
состоялась только вчера... Боже милостивый, неужели всего лишь

вчера...

и
если...

когда... я

выберусь отсюда, я смогу выяснить, кто кому что говорил.
Шаг, еще один...
В легких скопилась жидкость, она булькала при каждом вдохе. С такими
вещами люди живут долгие годы... астма, эмфизема, эмболия... Жидкость мешает
дышать: кто-нибудь видел больного эмфиземой, бодро взбегающего по лестнице?
Анжела Брикел была маленькой и невесомой: дунешь -- и улетит.
Мы же с Гарри - были мужчинами солидного телосложения, в рукопашной ни
с тем ни с другим так запросто не сладишь. Почти вся конноспортивная братия
видела, как я взял Нолана на захват. Поэтому-то Гарри и достался острый
штырь в ногу, а не стрела в спину, и только провидение избавило его от
смерти и до сих пор пока еще охраняло меня. После Гарри наступил мой черед.
Ловушка опять не сработала.
Повезло.
И в том, что звезды по-прежнему светили над головой, тоже повезло.
У меня больше не было желания увидеть лицо лучника.
Внезапно на меня снизошло озарение. Несмотря на то что в груди у меня
сидела сделанная его руками стрела -- произведение искусства, -- мне
все-таки было жаль тех, кто знал и любил его: я должен буду вывести его на
чистую воду. Тот, кто трижды покушался на человеческую жизнь ради решения
своих личных проблем, лишен права на доверие окружающих. К убийствам
привыкаешь -- так, во всяком случае, мне говорили.
Ночи и конца не было "идно. Диск луны двигался по небосклону с
чудовищной медлительностью.
Шаг, еще шаг...
Хватайся за ветки. Сохраняй дыхание.
Полночь.
Если я выберусь из этой переделки, то, боюсь, что нескоро меня снова
потянет в лес. Я вернусь на теткин чердак и не буду слишком уж строг к своим
героям, если им придется ползти на коленях.
Совершенно непонятным образом в голове завертелись какие-то мысли о
Бахромчатом, о тренировочном поле, о том, смогу ли я когда-нибудь вновь
проехаться верхом, о Роннк Керзоне, о моем предполагаемом американском
издателе, об отзыве Эрики Антон, но все эти реминисценции были так же далеки
от моей действительности, как этот лес от Нью-Йорка.
Шеллертонские сплетни. Поток массового сознания. На этот же раз... на
этот раз...
Я остановился.
Я увидел лицо этого лучника.
Дун смеялся бы надо мной со своими алиби, диаграммами, доказательствами
виновности или ее противоположности, рыская в поисках отпечатков... Но ему
пришлось бы иметь дело с самым изощренным умом из всех моих местных
знакомых.
Может, я ошибался. Но Дун все выяснит.
Как черепаха, я продвигался вперед. В миле шестьдесят три тысячи триста
шестьдесят дюймов. То есть примерно одна целая шесть десятых километра, или
сто шестьдесят тысяч сантиметров.
Но кому это может быть в данном случае интересно, кроме меня?
Судя по всему, я прополз не менее восьми тысяч дюймов за час. А сколько
времени я потерял отдыхая? Тем не менее я прошел шестьсот шестьдесят футов.
Двести двадцать ярдов.
Целый фарлонг*! Блестяще. В моем состоянии фарлонг за час?! Рекордная
скорость.
"Мигай, мигай, моя звездочка!.. "*
Никакому дураку не пришло бы в голову попытаться пройти по лесу целую
милю со стрелой в груди. Позвольте вам представить мистера Джона Кендала,
самонадеянного идиота.
Поразительная самоуверенность, граничащая с легкомыслием.
Час ночи.
Луна сползала куда-то вниз и плясала уже над самыми верхушками
деревьев, совсем неподалеку от меня.
Вздор, не может такого быть. И все-таки так было. Я же видел ее.


Свет.

Внезапно до меня дошла ошеломляющая мысль: я видел свет. Он
двигался вдоль дороги.
Дорога, наконец-то дорога. Она оказалась рядом. Это был не мираж в
заколдованном лесу. Все-таки я выбрался на нее. Я закричал бы от радости,
если бы легким хватило кислорода.
Выйдя на опушку, я бездыханно привалился к дереву, соображая, что
делать дальше. Мне никак не верилось, что я наконец добрался до шоссе.
Полнейшая темнота, ни одной машины. Так и стоять? Ковылять к шоссе,
рискуя упасть в канаву? Попытаться остановить машину? Жутким своим видом
напугать до смерти какого-нибудь мотоциклиста?
Последние силы почти покинули меня. Скользя рукой по дереву, я плавно
опустился на колени, опираясь головой и левым плечом о ствол. Если я все
рассчитал более или менее правильно, "лендровер" должен был находиться
дальше и чуть правее дороги, но попытка добраться до него была заведомо
обречена на провал.
Неожиданно по глазам ударил свет фар проезжавшей не так далеко от меня
машины. Моя рука слабо упала в бесплодной попытке остановить автомобиль.
К моему изумлению, машина начала тормозить.
Противно заскрипели тормоза, автомобиль подал назад, к тому месту, где
стоял я. "Лендровер". Как он мог здесь оказаться?
Дверцы раскрылись. Все знакомые мне лица.
Мэкки.
Она бросилась ко мне, не переставая кричать:
-- Джон! Джон!
Приблизившись, она, пораженная, замерла.
--

Боже милостивый!

За ней поспешал Перкин: челюсть у него отвисла в безмолвном изумлении.
Гарет пробормотал:
-- В чем дело?
Увидев меня, он в ужасе опустился передо мной на колени.
--

Куда

вы пропали? Мы обыскались вас. Да вас подстрелили! -- голос его
упал.
Я промолчал -- не было сил ответить.
-- Беги навстречу отцу! -- приказала ему Мэкки, и он тут же рванул в
темноту.
-- Прежде всего нужно вытащить стрелу, -- сказал Перкин, пытаясь
вытащить ее. Стрела в груди едва шевельнулась, однако тело мое содрогнулось,
как от раскаленного железа.
Я возопил... Однако с уст моих не сорвалось ни звука -- это был стон
души.
-- Не надо...
Я попытался отстраниться от него, но стало только хуже. Вытянув руку, я
ухватился за брюки Мэкки с такой силой, которой сам не ожидал в себе.
Отчаяние придало мне силы.
Надо мной склонилось ее испуганное и полное участия лицо.
-- Не трогайте... стрелу... -- выговорил я через силу. -- Не давайте
ему...
-- Боже мой! -- Она замерла от испуга. -- Не прикасайся к ней, Перкин.
Ты причиняешь ему жуткую боль.
-- Лучше ее вытащить, -- упрямо заявил он. Дрожь его руки передавалась
через древко стрелы моему телу и наводила на меня ужас.
-- Нет! Ни в коем случае! -- Мэкки в панике отдернула его руку. --
Оставь! Это убьет его. Дорогой, ты должен оставить его в покое.
Не будь ее рядом, Перкин уже давно бы выдернул стрелу. Он наверняка
знал, что это убьет меня. Ему не потребовалось бы много усилий, чтобы
сделать это. Но вряд ли он подозревал о той ненависти, которая, таясь во
мне, все же вывела меня на эту дорогу. Эта ненависть клокотала у меня в
груди, и только силой воли я заставлял себя не клацать зубами. Пот
по-прежнему крупными каплями струился по моему лицу.
-- Тремьен вот-вот подъедет с врачами. -- Лицо Мэкки вновь наклонилось
надо мной.
Происшедшее до неузнаваемости изменило ее голос.
На ответ у меня не хватило сил.
Позади "лендровера" остановился автомобиль, из которого выскочил Гарет
и с трудом выбрался Тремьен. Сминая все на своем пути, подобно танку, он
двинулся ко мне, но не дойдя метра, замер как вкопанный.
-- Господи Иисусе! -- вырвалось у него. -- А я еще не поверил Гарету.
Не теряя присутствия духа и со своей природной властностью, он взял
командование на себя, но было видно, что это удавалось ему с трудом:
-- Не беспокойтесь, по радиотелефону я уже вызвал "скорую". Скоро за
вами приедут.
Я вновь промолчал. Тремьен торопливо вернулся к машине, и я услышал,
как он повторяет вызов. Он тут же вернулся со словами ободрения.
Тем не менее я заметил, что мой вид заставил содрогнуться и его.
-- Мы разыскиваем вас уже несколько часов, -- проговорил он
взволнованным голосом, давая мне понять, что моя персона не была забыта. --
Мы даже звонили в полицию и в больницы, но там нам не дали никаких сведений
относительно автокатастроф или чего-то подобного, поэтому-то мы и приехали
сюда...
-- Благодаря вашей записке на пробковой доске, -- добавила Мэкки. Ну
конечно. На руке Перкина висела камера Гарета.
-- Мы нашли ват след, -- объявила Мэкки, заметив мой взгляд, брошенный
на фотоаппарат. Подошел Гарет.
-- На дороге краска уже была смазана, -- сообщил он. -- Но мы не
прекращали наших поисков. Я хорошо запомнил, где мы вчера были, где мы
входили в лес. И Перкин нашел это место.
-- Перкин прошел весь ваш вчерашний путь с фонариком в руках, --
сказала Мэкки, беря мужа под руку, -- и он вернулся назад с камерой в руках
бог знает через сколько времени и сказал, что вас он там не нашел. И мы не
знали, что нам предпринять.
-- Но я не позволил им отправиться домой, -- неожиданно вмешался Гарет,
в голосе его звучали гордость и упрямство. Да возблагодарит его Господь за
это, подумал я.
-- Что конкретно с вами случилось? -- прямо спросил Тремьен. -- Что все
это значит?
-- Расскажу... потом, -- пробормотал я "два ли не шепотом.
-- Не беспокойте его, -- попросила Мэкки. -- Ему трудно говорить.
Они всячески подбадривали меня до того момента, как из Ридинга подошла
"скорая". Тремьен и Мэкки сразу же пошли навстречу человеку в белом халате,
видимо для того, чтобы вкратце объяснить ему случившееся. Гарет направился
было за ними, но я прохрипел ему вслед:
-- Гарет. Он тут же остановился, подошел и наклонился ко мне.
-- Да? Что? Чем я могу помочь?
-- Побудь со мной.
-- Конечно, хорошо, -- в его голосе прозвучало некоторое удивление. G
встревоженным видом он сделал шаг в сторону.
-- Эй, Гарет, иди за нами, -- в раздражении обратился к нему Перкин.
-- Нет, -- прохрипел я. -- Останься.
После некоторого молчания Перкин повернулся к Таре-ту спиной,
наклонился ко мне и с жутким спокойствием спросил:
-- Вы знаете, кто в вас стрелял?
Казалось бы, естественный в данной ситуации вопрос. Но нет.
Я промолчал. Впервые я прямо посмотрел в его залитые лунным светом
глаза: вот он стоял передо мной, Перкин -- сын, муж, мастер по дереву. Но
как бы я ни вглядывался, душу в его глазах я увидеть не смог.
Вот он, человек, который думал, что убил меня... лучник.
-- Так знаете или нет? -- вновь спросил он.
На лице его не отразилось никаких чувств, но я отдавал себе отчет в
том, что от моего ответа зависит его судьба.
После длительной паузы, в течение которой он сумел прочитать в моих
глазах ответ на свой вопрос, я сказал:
-- Да.
Я заметил, как внутри у него как бы что-то оборвалось. Однако он не
рассыпался на части, не впал в ярость, даже не попытался вырвать у меня из
груди стрелу или прикончить меня каким-нибудь иным способом. Он ничего не
объяснял и не пытался оправдываться. Он выпрямился и уставился на
приближающихся к нам Тремьена, Мэкки и врача. Сидевший в шаге от меня Гарет
слышал весь наш разговор.
-- Я очень люблю Мэкки, -- вдруг сказал Перкин. Этим он фактически
сказал все.
Я провел ночь в счастливом неведении относительно того, какую
кропотливую работу проделали над моей грудью хирурги. Придя в сознание
поздним утром, я с изумлением увидел вокруг себя массу трубок и приборов, о
существовании которых даже не подозревал. Кажется, выживу: на лицах врачей я
не увидел озабоченности.
-- У него лошадиное здоровье, -- произнес кто-то из них. -- Мы быстро
поставим вас на ноги.
Сестра сказала, что меня хотел видеть полицейский, но все посещения
запрещены до завтрашнего дня.
Назавтра, то есть в среду, я уже обходился без искусственного легкого,
хотя дыхание и было прерывистым. Я сидел в постели с разведенными в стороны
плечами и ел суп. По-прежнему увитый дренажными трубками, я что-то говорил,
испытывая легкое недомогание. Врачи говорили, что дело идет на поправку.
Против моего ожидания, первым пришел меня навестить не Дун, а Тремьен.
Он пришел после полудня, бледный, усталый, постаревший.
Он не интересовался моим самочувствием. Подойдя к окну
послеоперационной палаты, в которой, кроме меня, никого не было, он какое-то
время смотрел наружу, а потом повернулся и сказал:
-- Вчера случилось нечто ужасное. Я заметил, что его бьет какая-то
внутренняя дрожь.
-- Что? -- участливо поинтересовался я.
-- Перкин... -- голос его сорвался. Он был в полном отчаянии.
-- Присядьте.
Он сел в кресло для посетителей и поднес руку к лицу, так, чтобы я не
мог видеть, насколько он близок к тому, чтобы заплакать.
-- Перкин, -- после некоторой паузы сказал он. -- Кто бы мог подумать,
что после стольких лет своего увлечения он допустит такую оплошность.
-- Что случилось? -- спросил я, когда он замолчал.
-- Он вырезывал какую-то деталь для своего очередного сундучка... и
неосторожным движением ножа перерезал на ноге артерию. Он истекал кровью...
пытался доползти до двери... вся мастерская была залита его кровью... пинты
крови. Ему и раньше случалось порезаться, но сейчас... Его нашла Мэкки.

[Молния]

-- Нет, не может быть, -- поразился я.
-- Она в жутком состоянии, но отказывается принимать транквилизаторы,
чтобы не нанести вред своему бу-Ребенку. > его наполнились слезами, как
он ни пытался их сдержать. Чуть успокоившись, он вытащил носовой платок и
трубно высморкался.
-- Сейчас с ней Фиона. Она нам очень помогает. -- Он сглотнул. -- Я не
хотел говорить вам об этом, но вы бы сами спросили меня, почему не пришла
Мэкки.
-- Наоборот, хорошо, что сказали.
-- Мне уже пора. Я сам должен был сообщить вам эту неприятную новость.
-- Да, вы правы. Спасибо.
-- Предстоит еще столько горестных забот. -- Его голос снова сорвался.
-- Скорее выздоравливайте. Лошади ждут вас. И мне нужна ваша помощь.
Я был бы рад оказаться полезным, но он и сам видел, что в данный момент
от меня не стоило ждать особой пользы.
-- & го вопрос нескольких дней, -- уверил я его. Тремьен кивнул.
-- Не миновать следствия, -- сокрушенно заметил он.
Он еще посидел некоторое время в изнеможении от свалившейся на него
ноши, как бы откладывая тот момент, когда нужно будет встать и идти, чтобы
вновь погрузиться в заботы. Наконец он глубоко вздохнул, с трудом заставил
себя встать с кресла и с вымученной улыбкой вышел.
Замечательный он человек, Тремьен.
Сразу после его ухода появился Дун и тут же приступил прямо к делу.
-- Кто в вас стрелял?
-- Какой-то мальчишка, игравший в Робина Гуда.
-- Мне не до шуток. Я говорю вполне серьезно.
-- В меня стреляли сзади. Дун уселся в кресло и изучающе посмотрел на
меня.
-- Я видел Тремьена Викерса на автомобильной стоянке. Полагаю, он
сообщил вам о своем горе?
-- Да, это удар для него.
-- А вам не кажется, -- добавил Дун, -- что этот случай -- очередное
убийство?
-- Я не думал об этом. В глазах моих он заметил удивление.
-- Выглядит как несчастный случай, -- сказал он с некоторым сочувствием
в голосе. -- Однако молодой мистер Викерс мастерски владел ножом и
всяческими резцами... А после Анжелы Брикел, после мистера Гудхэвена, после
этой неприятной истории с вами...
Дальнейшая его мысль так и зависла в воздухе, я же не сделал ни
малейшей попытки опустить ее на землю. После некоторой паузы он вздохнул и
спросил о моем самочувствии.
-- Прекрасно.
-- Гм... Он наклонился к своему портфелю.
-- Думаю, вам будет интересно взглянуть на это, -- сказал он, доставая
прозрачный пластиковый пакет и поднося его к свету так, чтобы я мог видеть
содержимое.
Стрела, разрезанная на две части.
Одна половинка была чистой и светлой, другая -- потемневшей, в бурых
пятнах.
-- Мы отсылали стрелу на исследование в лабораторию, -- своим певучим
голосом продолжал Дун. -- Ив их заключении сказано, что нет никаких видимых
свидетельств того, каким инструментом она была изготовлена. Ее могли
заточить любым острым предметом, находящимся на территории нашего
королевства.
-- Да, -- согласился я.



Однако обугливать острие -- это явно одна из ваших рекомендаций.


Не только в моих книгах вы найдете подобные советы.


Дун кивнул.
-- Вчера утром в Шеллертонхаусе мистер Тремьен Викерс и молодые мистер
и миссис Перкин Викерс сообщили мне, что в понедельник ночью искали вас в
течение трех или четырех часов. Юный Гарет не позволял им прекращать поиски,
на что мистер Викерс-старший заметил -- даже если вы и заблудились, то с
вами ничего страшного не случится. А мотивировал он это тем, что вы,
дескать, всегда сумеете найти выход из любого положения. Они уже собрались
возвращаться домой, когда наткнулись на вас.
-- Мне повезло. Дун кивнул.
-- Мне известно, что стрела прошла в дюйме от сердца. И здесь вам тоже
повезло. Иначе бы про вас давно уже говорили в прошедшем времени. Я просил
их не беспокоиться, уверяя, что, как только вы придете в сознание, я вновь
начну работать с вами, и в конце концов мы раскопаем все это дело.
Вы так думаете?
Увлекшись, Дун не замечал моего прерывистого дыхания.
-- Мистер Тремьен Викерс сказал, что будет рад, если мы раскроем эту
серию убийств и покушение. -- Дун сделал паузу, затем продолжал: -- Вы
действительно шли к месту стоянки, как они утверждают, по светящимся пятнам?
И удар в спину вы почувствовали на ходу?
-- Да.
-- Рано или поздно мы это проверим. Я оставил это его замечание без
ответа, и на его лице отразилось разочарование.
-- Вам следует желать, чтобы нападавший предстал перед лицом закона, --
каким-то казенным языком заговорил Дун. -- А вы, как мне кажется, абсолютно
ко всему равнодушны.
-- Я устал.
-- Тогда вам будет неинтересно узнать и о клее?
-- Какой клей? Ах да, клей.
-- Клей, которым крепили мраморные плитки к доскам пола. Мы брали его
на анализ. Обычный клей. Продается повсеместно. Эта ниточка нас никуда не
вывела.
-- А алиби?
-- Мы продолжаем работать в этом направлении, однако, за исключением
молодого мистера Викерса, который все время находился у себя в мастерской,
все другие мужчины разъезжали где им только взбредет в голову.
Подобно рыболову, наживившему муху на крючок и ждущему поклевки, он
молча наблюдал за моей реакцией.
Я слабо улыбнулся и никак не выказал своего интереса. Казалось, у него
даже усы обвисли от постоянных неудач и отсутствия обнадеживающих
результатов следствия.
Он поднялся и на прощание пожелал мне следить за своим здоровьем.
Хороший совет, только несколько Запоздалый.
Обернувшись, Дун сообщил мне, что следствие на этом не заканчивается.
Мне ничего не оставалось, как пожелать ему успеха.
-- Уж слишком вы спокойны, -- закрывая за собой дверь, бросил он.
Когда он вышел, я долго лежал, размышляя о несчастном Перкине, Викерсе
и о том, что мне следовало рассказать Дуну и чего я не сказал.
Перкин, думал я, был одним из тех немногих, кто знал о забытом
фотоаппарате и дороге к нашей стоянке. Я слышал, как Гарет в субботу вечером
подробно рассказывал ему о наших опытах со светящейся краской.
Мэккн сообщила об зтом Сэму Ягеру только в понедельник утром.
Теоретически она могла также поведать все это по телефону Фионе, а та,
з свою очередь, рассказать Нолану или Льюису, но не такая уж это была
сногсшибательная новость, чтобы передавать ее из уст в уста.
В понедельник утром в Шеллертонхаусе объявился Дун и продемонстрировал
нам половую доску. Перкину было известно, что именно меня первого осенила
мысль о том, что дерево легче воды. А в понедельник он увидел ту же доску на
столе в столовой и заметил, как мы с Дуном уединились в отдельной комнате
для длительной приватной беседы. В то время ни Фиона, ни Тремьен никак не
сомневались в правильности моих действий: Джон Кендал выведет Дуна на
затаившегося зверя. А этим зверем был Перкин. И ему не оставалось ничего
иного, как выйти из своего логова. То есть предпринять упреждающие действия
и броситься на своих преследователей первым.
Днем Перкин сказал, что отправляется в Ньюбери делать закупки, на самом
же деле он, вероятнее всего, поехал в район Квиллерсэджских угодий.
Тремьен укатил к своему портному. Мэкки вместе с Ди-Ди ушла обедать.
Гарет был в школе. Я тоже покинул опустевший дом и в приподнятом настроении
отправился в лес, и, если бы не счастливая случайность, я бы так никогда и
не узнал, что ударило меня в спину.
В моем воображении предстал Перкин, пробирающийся ночью сквозь заросли
по светящимся меткам без всяких затруднений, ибо тот же путь он уже проделал
днем. Он испытывал тайное удовлетворение от своей предусмотрительности:
следы, которые он, возможно, оставил в первый раз, вполне естественно могут
быть объяснены тем, что он отправился на поиски меня. Однако вся его
самонадеянность улетучилась, когда он, выйдя к месту нашей стоянки,
обнаружил, что меня там нет. На его месте я испытал бы шок. Если бы он нашел
мой труп, он вернулся бы домой, иаобразил бы на своем лице ужас и с трепетом
в голосе сообщил бы о моей гибели. Однако ему на самом деле пришлось
ужаснуться, хотя и внутренне, когда он увидел меня.
Еще бы у него не отвисла челюсть! Как он только не

потерял дар речи.
Все планы рухнули.
Пойди я тем же путем, я бы наверняка наткнулся на него.
От этих мыслей даже в теплой больничной палате я почувствовал озноб. О
некоторых вещах лучше и не думать.
Сделать стрелу для Перкина -- что его жене сделать маникюр. К тому же в
комнате у него был очаг, в котором он мог с успехом обжечь острие. Мастеру
по дереву, ему не стоило труда изготовить мощный лук (учитывая мои подробные
инструкции)'. Вероятнее всего, что следов этого лука уже не найдет никакой
Дун. Я даже допускал, что он успел попрактиковаться в стрельбе до моего
прихода. Утверждать это не берусь -- для этого нужно пойти и разыскать
выпущенные им стрелы. А подобным идиотизмом я заниматься не собираюсь.
Весь остаток дня в голову мне лезли беспорядочные обрывки мыслей.
Например:
Так же, как я верил в силу языка, Перкин верил в силу дерева. И иной
ловушки, кроме как сделанной из дерева, он себе не мыслил.
Или:
Тот удар Нолана, которым он уложил Перкина на банкете в честь Тремьена.
Всем показалось, что я выставил Нолана на посмешище. Перкин же, после того,
что видел собственными глазами, не мог решиться на то, чтобы устранить меня
в более или менее честном поединке.
Или:
Перкин должен был быть поражен, когда нашел в эллинге мои ботинки и
лыжную куртку, и поражен в куда большей степени, когда нам с Гарри удалось
все-таки выбраться из той истории.
Будучи даже лучшим актером, чем Льюис, Перкин умело скрывал в душе все
переживания, вызванные крушением его планов, не позволяя своим эмоциям
проявиться абсолютно ни в чем. Подобное самообладание довольно часто
встречалось у многих клейменых убийц. Возможно, тут все дело было в том, что
он жил в нереальном, своем собственном мире. Такие случаи наверняка
описывались в книгах по психологии. Как-нибудь на досуге стоит прочесть.
Дружеские чувства, которые испытывала ко мне Мэкки, вызывали в Перкине
бурю негодования. Может, недостаточно сильного, чтобы толкнуть его к
убийству, но безусловно способного заставить испытывать сладостное
удовлетворение при мысли о моей возможной смерти.
А может, не стоит строить никаких предположений?..
Все почему-то привыкли считать, что Перкин постоянно занят работой в
своей мастерской, а наверняка бывало и такое, что он в ней днями не
показывался, особенно когда Мэкки работала с лошадьми. В среду, в день
покушения на жизнь Гарри, она сопровождала скакуна Тремьена в Эскот, где
проводился забег на три мили.
В действиях Перкина невозможно было усмотреть ни одной классической
ошибки. Он не ронял платков с монограммами, не пытался обеспечить себе
фальшивое алиби, не оставлял, якобы по рассеянности, датированных автобусных
билетов, не проявлял излишней осведомленности. Он больше слушал, чем
говорил, был коварен и осторожен.
Я размышлял об Анжеле Брикел и о тех послеполуденных часах, которые
Перкин проводил в одиночестве. Уж если она и Гарета хотела соблазнить...
Нетрудно представить, какими глазами она смотрела на Перкина. Даже
интеллигентные люди, нежно любящие своих жен, время от времени тоже
поддаются подобного рода соблазнам. Вспышка страсти. Украдкой сорванное
наслаждение. Конец эпизода.
Однако эпизод на этом мог и не закончиться: нежелательная беременность
-- а в результате целая проблема. Женщина могла потребовать денег, могла
угрожать оглаской. Могла даже пойти на то, чтобы разрушить чью-то счастливую
супружескую жизнь.
Предположим, Анжела Брикел действительно была беременна. Допустим, ей
было доподлинно известно, кто отец ее будущего ребенка. А поскольку она
имела отношение к чистопородным скакунам, то прекрасно знала, что
установление отцовства основано на данных точной науки. Отец не сможет
опровергнуть результатов биохимических исследований. И вот она тащит его в
лес, всячески настаивает и угрожает, давя на психику.
Перкин же совсем незадолго до этого видел мертвую Олимпию, лежащую у
ног Нолана. Он неоднократно слышал о том, как быстро и легко она умерла. Эта
картина наверняка отложилась у него в памяти. Самое удачное решение всех его
проблем лежало в его крепких руках.
Я представлял себе те чувства, которые должен был испытывать Перкин,
то, на что он должен был решиться.
Узнай об этом Мэкки, она вполне могла бы не вынести удара. Анжела
Брикел явно понесла от Перкина. А он любил Мэкки и никоим образом не мог
допустить, чтобы она об этом узнала. Вполне возможно, что его мучил стыд. Он
скрывал происшедшее даже от отца.
Он не смог побороть в себе искушения: Анжела Брикел должна была
умереть. Быстро и легко.
А может быть, вовсе и не она, а он завлек ее в лес. Заранее все
рассчитав. Вполне допустимо, что это'был не аффект, а первая из ловушек.
Сейчас невозможно узнать, по какому из двух сценариев он действовал.
Одни предположения. И все.
Интересно, что он чувствовал, вернувшись домой? Только облегчение?
Вероятно, Перкин решил, что если тело в конечном итоге будет найдено,
то он заявит инспектору, что вообще не помнит такой девушки. Никто не
заметил бы в этом ничего странного -- на конюшнях он почти не показывался.
Его фатальная ошибка заключалась в том, что, желая спрятать концы в
воду, он пытался инсценировать исчезновение Гарри.


По делам их узнаете их...

По его стрелам.
У меня мелькнула мысль, что Дун еще не успел додуматься до того, чтобы
обыскать мастерскую Перкина. Не исключено, что он нашел бы там заготовку, из
которой Перкин вытачивал стрелы. Вряд ли Перкин стал бы делать их из
каких-нибудь экзотических пород. Вполне может статься, что изготовил он их
из того же мореного дуба, который шел на его поделки.
А поскольку у него под рукой не оказалось подходящего материала, стрелы
вышли без оперения.
Не исключено, что Перкин допускал возможность криминологических
анализов образцов пород дерева в его мат стерской. А уж в дереве он
разбирался как никто другой.
Исключительная дотошность Дуна, видимо, лишила его последней надежды.
Он и в самом деле любил Мэкки. Но мир его рухнул. У него не было
выбора.
Я подумал о том, как Тремьен всегда гордился мастерством своего сына.
Подумал о беспокойном возрасте Гарета. Подумал о Мэкки, чье лицо светилось
тихой радостью от сознания того, что она носит в себе ребенка. Подумал о
том, каким этот ребенок вырастет.
Кто выиграет от того, что правда всплывет наружу? Разразится настоящая
трагедия. Все эти люди, ставшие мне столь близкими, будут мучиться и.
страдать. Больше всего достанется родным и близким.
А что уж говорить о ребенке, который будет расти с сознанием того, что
его отец -- убийца. Оставшись в неведении, Мэкки со временем избавится от
скорби и печали. Пятно несмываемого позора не падет на Тремьена и Гарета.
Всем будет только лучше, если эту тайну так и не раскроют. А для этого мне
нужно совсем немного -- держать язык за зубами. Ну что ж, сделаю им этот
подарок.
Промолчу.
После непродолжительного следствия, через неделю, дело о смерти Перкина
было прекращено. Заключение коронера однозначно гласило: "Несчастный
случай". Были принесены соболезнования семье. Приехав забрать меня из
госпиталя, Тремьен сказал по пути в Шеллертон, что Мэкки стойко прошла через
все мучительные судебные процедуры.
-- А как она переносит беременность?
-- Хорошо. Ребеночек только придает ей сил. Она говорит, что Перкин с
ней, и останется с ней навсегда.
-- Понимаю. Тремьен бросил на меня быстрый взгляд.
-- Дун уже успел выяснить, кто всадил в вас стрелу?



Не думаю.


-- А сами-то вы знаете?
-- Нет.
Некоторое время мы ехали в молчании.
-- Мне только интересно... -- неуверенно проговорил он.
-- Дун навещал меня дважды, -- видя, что Тремьен замолчал, начал я. --
Я сказал ему, что не знаю, кто стрелял в меня, и даже не имею ни малейшего
представления, кто бы это мог быть.
Конечно, я не сообщил ему, где искать заготовку, из которой были
выточены стрелы.
Дун полностью разочаровался во мне: он решил, что я сговорился с

ними.

Гудхэвены, Эверарды, Викерсы и Джон Кендал -- все они заодно. "Да, --
согласился я с инспектором. -- Извините". Дун также сообщил мне, что не
представляется возможным найти убийцу Анжелы Брикел. Лусть покоится с
миром", -- сказал я ему, кивнув головой. На прощание он посоветовал мне
следить за своим здоровьем. Я пообещал ему. Уходил он медленно, в наших
глазах отражалось взаимное сожаление и симпатия.
-- А не думаете ли вы, -- с болью в голосе сказал Тремьен, -- что в вас
стрелял кто-то, кому было известно о вашем намерении вернуться за камерой
Гарета?
-- Я сказал Дуну, что, вероятнее всего, это был какой-нибудь мальчишка,
вообразивший себя Робином Гудом.
-- Нет... боюсь, что...
-- Выбросьте это из головы. Какой-то мальчишка.
-- Послушайте, Джон...
Он знал. Он был умен. Он наверняка пришел к тем же выводам, что и я, и
тем же путем. Кроме того, кто лучше него знал его собственного сына?
-- И о книге... -- неуверенно начал он. -- Не знаю, стоит ли ее
продолжать.
-- Я буду писать ее, -- твердо ответил я. -- Книга явится признанием
вашего жизненного пути. Сейчас это для вас особенно важно, не менее важно
это и для Гарета, Мэкки и вашего еще не родившегося внука. И я сделаю это
для вас.
-- Вы знаете, кто стрелял в вас.
-- Какой-то мальчишка.
Весь остальной путь мы ехали молча.
Фиона, Гарри, Мэкки и Гарет сидели в гостиной. Я настолько привык к
тому, что Перкин всегда был вместе с ними, что его отсутствие вызвало во мне
нечто вроде шока. Мэкки была бледна, но, сознавая себя хозяйкой,
приветствовала меня сестринским поцелуем.
-- Привет, -- сдержанно поздоровался Гарет.
-- И тебе привет.
-- Сегодня я отпросился с занятий в школе.
-- Отлично.
-- Как вы себя чувствуете? -- спросил Гарри.
Подошедшая Фиона осторожно положила мне на плечи руки, обдав тонким
ароматом духов.
Гарри сообщил, что его тетка Эрика желает мне всего наилучшего.
Произнося эту фразу, он иронично улыбался.
Я поинтересовался состоянием его ноги.
Обычная светская беседа.
Мэкки принесла всем чаю. Традиционный для англичан способ избежать
нежелательной темы. Я вспомнил, как Гарри плескал коньяк в кофе, после того
как мы свалились на джипе в канаву. Сейчас я бы не отказался от такого
напитка. " Вчера был ровно месяц, как я приехал сюда.
Месяц в Шеллертоне...

-- Удалось ли выяснить, кто в вас стрелял? -- спросил Гарри.
В его вопросе, в отличие от вопросов Тремьена, не было никакого
подтекста. Я дал ему привычный ответ.
-- Дун считает, что это сделал какой-то мальчишка. Робин Гуд, ковбои,
индейцы... Нечто вроде этого. Узнать это невозможно.
-- Ужасно, -- Мэкки вздрогнула от воспоминания.
Я взглянул на нее с благодарностью, а Тремьен, похлопав меня по плечу,
заявил, что я останусь у них, чтобы продолжить работу над книгой.
Все были довольны. Я как бы стал членом их семьи. Но про себя-то я
знал, что где-нибудь весной, досмотрев до конца эту пьесу, вернусь в
привычную мне тень, к одиночеству и моему роману. Мне требовалась встряска,
и я ее получил, причем такую, что не забуду до конца жизни.
Допив чай, я вышел из гостиной, пересек огромный центральный холл и
направился в дальний конец дома, где была мастерская Перкина.
В ноздри ударил терпкий аромат древесины. Инструмент был, как всегда,
аккуратно разложен. На холодной плите стояла баночка с клеем. В комнате, где
оборвалась жизнь человека, все было вымыто и вычищено, на полированном полу
-- ни пятнышка.
Я не испытывал к нему никакой ненависти, Я даже сожалел о том, что
погиб такой талант. Я размышлял о причинах и следствиях. Что сделано, то
сделано, говаривал Тремьен, но тем не менее трудно было избавиться от
ощущения какой-то потери.
Экземпляр "Дикой местности" лежал на верстаке. Машинально я взял его и
начал листать.
Капканы. Луки и стрелы. Все это мне уже до боли знакомо.
Перевернув несколько страниц, я неожиданно наткнулся на схему точек,
которые необходимо прижать при сильном артериальном кровотечении. Я тупо
уставился на аккуратно выполненный рисунок: точки на предплечьях,
запястьях... и ногах.
Боже милостивый, оказывается, и это он узнал от меня.