"Испытай себя" Дик Фрэнсис

[Молния]

(LongShot).
OCR Халиман А. Т. FineReader 5.0, 17.10.00


ГЛАВА 1
Я принял предложение, отвергнутое четырьмя другими писателями, но в то
время я просто-напросто голодал и нуждался в деньгах.
Год назад я предполагал, что какое-то время мне придется вести
полуголодное существование в мансарде, однако теперешняя моя жизнь в
насквозь промерзшем доме тетки моего друга, да еще в снежном, январе, была
настолько близка к собачьей, что, не имея хорошего питания и достаточно
тепла, я был готов принять любое рискованное решение.
Безусловно, я сам был тому виной. Мне было проще найти какую-нибудь
работу, связанную с физическим трудом. Конечно, не стоило сидеть и дрожать
от холода в лыжном костюме, покусывая конец карандаша, уставившись в блокнот
в полной неуверенности в себе, в своих способностях и в том нимбе славы,
который когда-либо мог бы окружать мою голову.
Как бы то ни было, мое настоящее неважное состояние вовсе не являлось
следствием жалости к себе как к неудачнику; скорее, меня несколько знобило
от неуверенности в том, что мой недавно изданный первый роман будет тепло
встречен читателями. К-тому же я испытывал тревогу по поводу своих финансов.
Уже полученный аванс за книгу я должен был распределить следующим образом:
рассчитаться с долгами, оставить определенную сумму на существование и
заплатить за жилье за полгода вперед.
Хорошо, думал я, всех полученных денег мне хватит на пару лет, но, если
за это время у меня не будет новых публикаций, придется признать, что мои
писательские потуги были чистой воды фантазией, и вернуться на круги своя.
Можно было, конечно, в отчаянии гнать мысль о неоплаченных счетах,
однако ведь я пытался писать и перед работой и после нее -- в поездах и в
выходные дни, -- но все это было не то. Я надеялся на то, что никем не
нарушаемое одиночество так или иначе поставит все на свои места. И даже
близящаяся гипотермия не могла притупить ощущение счастья от того, что я
решился сделать первый шаг по весьма каменистому пути.
Я отдался на волю судьбы, зная достаточно о выживании в экстремальных
условиях, и мысль о грядущих невзгодах не пугала меня. Однако я просто не
предполагал, что, только сидя и размышляя, человеку очень легко замерзнуть.
Мне и в голову не приходило, что активно действующий мозг отнимает тепло у
ног и рук. Мой жизненный опыт напоминал, что в прошлом, испытывая холод, я
спасался от него движениями.
Письмо от Ронни Керзона пришло в то особенно холодное утро, когда
морозные узоры, подобно роскошным занавесям, разукрасили окно моего
теперешнего обиталища. А окно, с открывающимся из него видом на Темзу в
районе Чизвика, на грязь, принесенную приливом, на парящих в воздухе чаек --
это окно, источник моего наслаждения, -- как я полагал, открывало мне доступ
в мир слов. Я привык сидеть возле него и писать, поглядывая на торчащие у
горизонта верхушки деревьев Кью-Тардена. Я и одного предложения не мог
написать, если сидел, уставившись в пустую стену.
"Дорогой Джон! -- говорилось в письме. -- Может, заглянешь ко мне*в
контору? Есть необходимость обсудить вопрос об издании твоей книги в
Америке, тебя это заинтересует.
Всегда твой Ронни.
P. S. Почему бы тебе не поставить телефон, как у всех? "
Получить право на издание книги в Америке! Просто не верится!
День волшебным образом вдруг потеплел. Такое случается в основном с
преуспевающими авторами, а не с теми, кто вынужден приноравливаться к
непривычному пейзажу, бороться с вечными сомнениями и неуверенностью; не с
теми, кому необходимо постоянно твердить, что твоя книга в полном порядке,
что все нормально и не надо сходить с ума.
-- Не сходи с ума, -- сердечно сказал мне Ронни, пригласив к себе после
прочтения рукописи, которую я без всякого предупреждения выложил ему на стол
двумя неделями раньше. -- Не трясись; уверен, мы найдем издателя. Предоставь
это мне. Позволь мне самому судить, что из этого выйдет.
Ронни Керзон, с его хорошо подвешенным языком, действительно нашел мне
издателя, Причем престижного настолько, что я о нем и помышлять не мог.
-- У них полно заказов, -- снизошел Ронни до объяснения, -- но они
готовы рискнуть издать и новичка, хотя сейчас это гораздо труднее, чем
прежде. -- Он вздохнул. -- Черту под издательским планом они уже подвели;
вопрос в том, как бы тебя подсунуть под нее. Тем не менее, -- он послал мне
многозначительный взгляд, -- тебя пригласили на обед, чтобы познакомиться.
Не подкачай и надейся на лучшее!
Я уже привык к неожиданным переходам Ронни от пессимизма к оптимизму. С
той же самой интонацией он уведомил меня о том, что если удача будет на моей
стороне, то я смогу реализовать пару тысяч своих книжек. Одновременно он не
преминул сообщить о некоей писательнице, исчисляющей свои тиражи миллионами.
-- Все возможно! -- подбодрил он меня.
-- В том числе и удариться мордой об стол?
-- Не сходи с ума!
В тот день, когда я получил это письмо, я вышел, как обычно, из дома
тетки моего друга, направляясь пешком в контору Ронни, которая была милях в
четырех, на Кенсингтон Хай-стрит. Поскольку я уже кое-чему научился к тому
времени, то не бежал бегом, а, выйдя утречком, шел не спеша, с тем чтобы
подойти к полудню. В свое время я обнаружил, что примерно в час дня Ронни
имел обыкновение предлагать своим визитерам вино и посылать рассыльного за
бутербродами. Я не очень-то рассказывал ему о своих стесненных
обстоятельствах, поэтому щедрость его была бы ничуть не наигранной.
Я тешил себя подобными иллюзиями до тех пор, пока не уткнулся в
закрытую дверь его кабинета. Обычно она была распахнута настежь.
-- Он занят с другим клиентом, -- сказала мне Дэйси.
Она лучезарно улыбнулась -- для секретарши это было подвигом. Зубы на
ее черненьком личике ослепительно блеснули. Не прическа, а нечто
феерическое. Изысканный оксфордский акцент. Учит итальянский в вечерней
школе.
-- Я сообщу ему, что вы пришли, -- сказала она, поднимая телефонную
трубку и связываясь с боссом. -- Он просит вас подождать.
Я кивнул и приготовился терпеливо ждать, усевшись в одно из двух почти
удобных кресел, поставленных, похоже, просто так, на всякий случай.
Контора Ронни представляла собой довольно значительное помещение:
большая приемная, часть которой была занята столами Дэйси и ее сестры Алисы
-- они обе следили за различными счетами; в другой части находи-лись
стеллажи с папками и огромный стол, заваленный образцами издаваемой
литературы. В коридоре были видны двери трех кабинетов, два из которых
принадлежали коллегам Ронни, а в конце его располагалась комнатка без окон,
нечто вроде библиотеки, где на полках от пола до потолка стояли книги,
увидевшие свет благодаря усилиям самого Ронни и его отца.
Я сидел и рассматривал стеллажи, на которых покоились одетые в пыль
творения, еще только ожидающие своего рождения. Мне стало вдруг интересно,
как в данный момент мог бы выглядеть мой опус. Похоже, что авторы-новички не
пользовались большим почетом у оформителей.
-- Профессионалам нужно доверять, -- сказал как-то Ронни утешительно.
-- В конце концов, им лучше знать, какой товар пойдет.
"Как знать", -- мелькнула у меня тогда циничная мысль. Я мог только
надеяться.
Дверь его кабинета распахнулась, взору открылась голова Ронни, шея и
часть плеча.
-- Джон? Заходи!
Я вошел в комнату, где стояли стол, вращающееся кресло, два кресла для
гостей, шкаф, и еще там было где-то около тысячи книг.
-- Прости, что заставил ждать.
. Он выглядел настолько виноватым, как если бы назначил мне точное
время; весь его вид говорил о том, что мое присутствие доставляет ему
искреннюю радость. Таков он был со всеми. Он преуспевал, Ронни.
Выглядел он округлым и бодрым, готовым принять вас в свои объятия.
Невысокий, с гладкими темными волосами, мягкими и сухими ладошками; одевался
он только в строгие костюмы, белые рубашки; других галстуков, кроме
полосатых, не признавал. Своим внешним видом он как бы говорил, что автор,
если уж ему так хочется, может вырядиться в бледно-голубое или надеть лыжный
костюм и соответствующие ботинки, но серьезный бизнес требует приличной
одежды.
-- Прохладно сегодня, -- проговорил он, смерив мое одеяние извиняющим
взглядом.
-- Даже снег в. мансарде смерзся.
Он кивнул, слушая вполуха, не сводя глаз с другого клиента, который
сидел с таким видом, будто намеревался не вставать с кресла целый день. Мне
показалось, что Ронни скрывает свое раздражение под внешним фасадом
значительности -- удивительное для этого человека сочетание, поскольку
обычно его лицо выражало лишь неослабевающее искреннее добродушие.
-- Тремьен, -- веселым голосом "сообщил он своему гостю, -- это Джон
Кендал, блестящий молодой автор.
Так как Ронни обычно рекомендовал всех своих авторов исключительно как
блестящих, даже будучи полностью уверенным в обратном, то эти его слова
оставили меня абсолютно равнодушным. " Тремьен воспринял эту рекомендацию в
той же мере равнодушно. Седой, крупный, самоуверенный мужчина в возрасте
около шестидесяти лет, он явно не испытывал восторга от моего вторжения* - ^
-- Мы еще не закончили наш разговор, -- недовольно пробурчал он.
-- Самое время выпить вина, -- предложил Ронни, пропустив мимо ушей не
совсем любезный тон своего собеседника. -- Что будете пить, Тремьен?
-- Джин с тоником.
-- Э... Я имел в виду вино -- белое или красное?
-- Тогда красное, -- явно демонстрируя досаду и выдержав некоторую
паузу, буркнул Тремьен.
-- Тремьен Викерс, -- голосом, лишенным всяких ин-
тонаций, сообщил мне Ронни, наконец завершив процедуру взаимного
представления. -- И тебе красного, Джон?
-- То, что надо.
Ронни засуетился, отодвигая в сторону кипы книг и бумаг, освобождая
место, выставляя бокалы, бутылку, штопор; затем он с сосредоточенным видом
разлил вино.
-- За твою книгу, -- улыбнулся он, передавая мне бокал.
-- За твой успех, -- обратился он к Викерсу.
-- Успех! Какой успех? Все эти писатели слишком велики для своих
ботинок.
Ронни непроизвольно взглянул на мои ботинки, размеру которых
позавидовал бы любой мужчина.
-- Нет никакой необходимости убеждать меня в том, что я не предлагал
достойную плату, -- обратился Тре-мьен к Ронни. -- Им бы следовало быть
только благодарными за такую работу.
Он бросил на меня быстрый взгляд и без всякого перехода довольно
бестактно спросил:
-- Сколько вы имеете в год?
Подобно Ронни, я безразлично улыбнулся и не удостоил его ответом.
-- Что вы знаете о скачках? -- продолжал он.
-- Вы имеете в виду бега скаковых лошадей?
-- Именно скаковых лошадей.
-- Ну, -- задумался я, -- не так уж много.
-- Тремьен, -- протестующе вмешался Ронни, -- Джон не тот писатель,
который тебе нужен.
-- Писатель он и есть писатель. Любой из них может справиться с моим
заданием. Вот ты говоришь, что я был не прав, когда искал автора с громким
именем. Ну что ж, тогда найди мне кого-нибудь рангом пониже. Ты заявил, что
твой присутствующий здесь друг -- блестящий писатель. Так как насчет того,
чтобы договориться с ним?
-- Видишь ли, -- осторожно начал Ронни, -- блестящий -- это просто, так
сказать, фигура речи. Да, у него пытливый ум, он способный, впечатлительный.
Глядя на своего агента, я с удивлением улыбнулся. у -- Значит, он
все-таки не блестящий писатель? -- В голосе Тремьена послышалась ирония.
Обратившись ко мне, он добавил:
-- Что же вы в таком случае написали?
-- Шесть наставлений для путешествующих и один роман, -- любезно
ответил я.
-- Наставления для путешествующих? Что за наставления?
-- Как жить в джунглях. Либо в Арктике. Или в пустыне. Нечто в этом
роде.
-- Для тех, кто не мыслит своего отпуска без преодоления трудностей, --
заметил Ронни со снисходительной иронией человека, привыкшего к комфорту. --
Джонни работал в бюро. путешествий, специализирующемся на обслуживании
исключительно бесстрашных, готовых броситься сломя голову куда угодно.
-- Понятно. -- Тремьен равнодушно посмотрел на свой бокал с вином и
через некоторое время испытующе спросил:
-- Но все же кто-то должен взяться за мою работу?
-- А что вы хотитр, чтобы было написано? -- спросил я не столько из
любопытства, сколько из желания продолжить разговор.
Ронни сделал предостерегающий знак, мол, "не спрашивай", однако Тремьен
со всей прямотой ответил:
-- Мое жизнеописание.
Я заморгал. Брови Ронни поползли вверх, но тут же опустились.
-- Вы думаете, что эти писаки, специализирующиеся на теме скачек,
полезли из кожи вон за оказанную им честь? Нет, все они отвергли мое
предложение,. -- голос Тремьена звучал угрожающе. -- Все четверо.
Он назвал их имена, настолько известные, что даже мне, человеку весьма
далекому от конного спорта, они были знакомы. Я взглянул на Ронни -- тот с
покорным видом слушал излияния своего клиента.
-- Должны быть и другие, -- мягко заметил я.



Есть и другие, которых я не пущу и на порог своего дома.


Свирепость в голосе Тремьена, заметил я про себя, являлась, видимо,
одной из причин его неудач. Я потерял к нему всякий интерес; Ронни же,
заметив это, сказал несколько утешительных слов и предложил сандвичи на
обед.

[Молния]

-- А я полагал, что ты будешь угощать меня обедом в своем клубе, --
проворчал Тремьен, на что Ронни заметил: "Работа" -- и сделал жест рукой в
сторону бумаг на его служебном столе,
-- В последнее время мне в большинстве случаев приходится обедать на
бегу.
Он подошел к двери и тем же манером, как и в прошлый раз, высунулся в
коридор.
-- Дэйси? -- позвал он. -- Позвони в магазин и вели прислать
бутербродов, договорились? Обычный набор. - Приглашаются все. Пересчитай по
головам. Нас здесь трое.
Не говоря больше ни слова, он втянул голову в комнату. Тремьен
по-прежнему кипел от злости, я же" попивал свое вино.
В офисе у Ронни было жарко. Это также добавляло мне настроения. Я снял
куртку своего лыжного костюма, перебросил ее через спинку кресла, оставшись
в кроваво-красном свитере, и вновь с удовольствием уселся. Ронни, как
обычно, поморщился от. чрезмерной яркости моего туалета. Что касается меня,
то я всегда чувствовал себя теплее в красном и никогда не пренебрегал
психологией цвета. Я даже был уверен, что те из моих коллег по бюро
путешествий, которые одевались в хаки, явно чувствовали себя в душе
полководцами.
Тремьен продолжал сидеть с отсутствующим видом, однако явно
чувствовалось, что он не забыл о своем предложении.
-- Я пригласил их к себе, -- пожаловался он. -- Честнее нельзя было
поступить. И все они соглашались с тем, что работа окупится, но их не
устраивали мои условия. Самонадеянные ублюдки!
Он угрюмо выпил и скорчил гримасу, видимо, букет вина ему не
понравился.
-- Одно мое имя -- гарантия того, что книгу раскупят, говорил я им, а
они имели наглость не согласиться. Ронни говорит, что рынок сбыта слишком
мал. -- Тремьен пристально посмотрел на моего агента. -- Ронни говорит, что
не сможет оформить-заказ на книгу в издательстве без того, чтобы на ней не
стояло имя писателя высшего класса, что весьма проблематично. Кроме того, он
говорит, что ни один писатель такого класса не согласится заключить договор
без гарантии комиссионных. Какой же выход из этой ситуации у меня?
Видимо, он ожидал услышать ответ, поэтому я отрицательно покачал
головой.
-- А выход у меня в авторской публикации, или, как они ее величают,
"публикации ради собственного тщеславия"* Тщеславия! Это же, черт возьми,
оскорбление! Ронни говорит, что существуют компании, готовые напечатать и
переплести любую предложенную им книгу, но в этом случае уже ты должен
платить им. Кроме того, я должен еще заплатить тому, кто будет писать книгу.
Затем я же должен буду сам распродать весь тираж, поскольку сам буду
являться издателем. Ронни уверяет, что в этом случае распродажа не покроет
расходов, не говоря уже о доходе. Он говорит, что именно поэтому ни один:
профессиональный издатель и не возьмет генигу -- слишком мало покупателей.
Вот я и спрашиваю: почему? Почему, а?
Я вновь покачал головой. Казалось, он думает, что его имя на устах у
всех, и я тоже слышал его. Я же был уверен, что никогда не слышал об этом
человеке.
Частично он просветил меня.
-- В конце концов, -- сообщил он, -- я подготовил уйму призеров -- в
Гранд нэшнл*, в двух чемпионатах по скачкам с барьерами, в "Золотом кубке".
Полвека я отдал скачкам. И каждый эпизод жизни -- это тема для рассказа.
Детство... отрочество... успех... Моя жизнь была

интересной,

черт возьми.
Он с трудом находил слова, а я подумал, что жизнь любого человека
всегда интересна для него самого -- сколько трагедий, сколько событий.
Каждому есть что рассказать: все несчастье в том, что мало кому будет
интересно об этом читать, и еще меньше тех, кто заплатит за подобное
удовольствие.
Ронни, стараясь умиротворить своего гостя, вновь наполнил бокалы и
сделал печальный обзор положения на книжном рынке, который переживал
очередной период спада в связи с постоянно растущими процентными ставками и
их неблагоприятным влиянием на платежи по ссудам.
"Скачки с препятствиями, ежегодно проводящиеся на ипподроме Эйнтри близ
Ливерпуля (дистанция 7, 2 км). --

Здесь и далее примечания переводчика.

-- Именно залогодержатели обычно покупают книги, -- продолжал он. -- Не
спрашивайте меня почему. Каждая закладная -- это пять человек, получающих
доходы от сданной под залог недвижимости, а когда процентные ставки высоки,
их доходы растут. Но, как ни странно, имея больше денег, они покупают меньше
книг.
Тремьен и я никак не отреагировали на этот срциоло-гический пассаж.
Затем Ронни, не пытаясь поднять наше настроение, сообщил, что для издателя в
современном мире оборот -- это всегда хорошо, а убытки -- плохо и что день
ото дня становится все труднее заключать договоры на издание книг, в
рыночном успехе которых нет уверенности.
Я почувствовал себя как никогда благодарным Ронни за то, что он
все-таки взял одну конкретную "проблематичную" книгу. А также мне
вспомнились слова одной дамы, представляющей издателя, сказанные во время
обеда по случаю знакомства:
-- Ронни способен уговорить самого дьявола. Он считает, что нам
необходимо отлавливать молодых авторов вроде вас, которым тридцать с
небольшим, иначе через десять лет у нас не будет значительных имен в
литературе. Однако никому не известно, что из вас выйдет через десять лет.
Ронни говорит, что, прежде чем судить о вкусе лососины, ее следует
хорошенько распробовать. Поэтому мы не обещаем вам золотых гор, но...
возможности, да.
Возможности -- это было все, о чем я мог мечтать.
Наконец в дверях появилась Дэйси и сообщила, что заказ принесли; мы все
вместе прошли в большую комнату, где центральный стол был уже освобожден от
книг и уставлен тарелками, на нем лежали приборы, салфетки, в центре
помещались два больших блюда с аппетитно выглядящими бутербродами,
украшенными листочками кресс-салата.
Сотрудники Ронни повыскакивали из своих кабинетов, чтобы присоединиться
к нам. В общей сложности нас оказалось семеро, включая Дэйси и ее сестру. Я
сразу же подналег на еду, однако меня не покидала надежда, что делаю я это
не очень заметно. Говядина, ветчина, грудинка, сыр -- когда-то эти
считавшиеся обычными блюда нынче стали деликатесом. Бесплатный завтрак и
обед.

Хорошо бы Ронни присылал свои письма с деловыми приглашениями как можно
чаще.
Тремьен, блистая красноречием, вновь убеждал меня в недальновидности
писателей, специализирующихся на конноспортивноитеме; держа бокал в одной
руке, а бутерброд в другой, он кипел от негодования, в то время как я с
набитым ртом кивал в знак согласия, делая вид, что внимательно его слушаю.
Тремьен с большой убедительностью продемонстрировал мощный заряд
уверенности в себе, однако было в его настойчивости что-то, странным образом
опровергающее ее. Складывалось впечатление, что необходимость написания
книги вызвана желанием доказать, что он не зря прожил жизнь, как будто
фотографий и других документов ему недостаточно.
-- Сколько вам лет? -- неожиданно спросил он, прервав себя на
полуслове.
-- Тридцать два, -- промычал я, прожевывая очередной кусок.
-- Вы выглядите моложе.
Я даже не смог сообразить, что более подходит для ответа: "благодарю"
или "извините", поэтому слегка улыбнулся и продолжил трапезу.
-- Вы сможете написать биографическую книгу? -- вновь неожиданно
спросил он.
-- Не знаю, никогда не пробовал.
-- Я бы сделал это сам, -- негодующе заметил он, -- но у меня нет
времени.
Я понимающе кивнул. Если уж и существует чья-то биография, на которой я
бы не хотел сломать зубы, то это, точно, "его. Чересчур сложно.
Неожиданно рядом с ним возник Ронни и отвел в сторону; я же в
промежутке между дожевыванием куска говядины с чатни* и выслушиванием
сетований Дэйси на систему компьютерной защиты мог наблюдать за Ронни,
наигранно кивающим головой, и Тремьеном, продолжавшим кипеть от негодования.
Наконец, когда на блюдах осталось лишь несколько перышек кресс-салата, Ронни
весьма твердо попрощался со своим гостем, который все еще не желал уходить.
-- В настоящий момент нет ничего конкретного, что бы я мог предложить с
пользой для тебя, -- увещевал Ронни, пожимая вялую руку Тремьена и буквально
выталкивая его в дверь дружеским хлопком по плечу. -- Предоставь это мне, я
посмотрю, что можно сделать. Звони.
С явной неохотой Тремьен наконец удалился; Ронни же, не выказывая ни
малейших признаков облегчения, повернулся ко мне.
-- Теперь пойдем, Джон. Извини за то, что продержал тебя так долго, --
сказал он, направляясь обратно, в свой кабинет.
-- Тремьен спрашивал, писал ли я биографические очерки, -- сообщил я,
усаживаясь в свое прежнее кресло для посетителей.
Ронни бросил на меня быстрый взгляд, размещаясь в своем мягком
темно-зеленом кожаном кресле и как бы в нерешительности плавно раскачиваясь
из стороны в сторону. Наконец он прекратил эти манипуляции и спросил:
-- Он предложил тебе работу?
-- Не совсем так.
-- Мой совет тебе -- не думай об этом.
Не дав мне времени убедить его в том, что я и не собираюсь думать об
этом, он продолжал:
. -- Справедливости ради стоит сказать, что он хороший берейтор и
пользуется широкой известностью в конноспортивной среде. Так же,
справедливости ради, он гораздо лучше на самом деле, чем мог показаться тебе
сегодня. Нб менее справедливо будет согласиться и с тем, что у него была
интересная жизнь. Но этого мало. Все зависит от того, как это изложить на
бумаге. -- Он сделал паузу, помолчал, вздохнул. -- А Тремьен никак не хочет
этого понять. Ему нужно громкое имя, исключительно из-за престижа. Но ты же
сам слышал его: он считает, что каждый может быть писателем, и на самом деле
не видит никакой разницы между профессионалом и любителем.
-- Ты найдешь ему кого-нибудь? -- спросил я.
-- Но только не на тех условиях, которые он ставит. -- Ронни задумался.
-- Мне кажется, что тебе я могу рассказать, поскольку он уже подкатывался к
тебе. Он просит найти писателя, который согласился бы жить у него дома по
меньшей мере месяц для обработки всех его вырезок и записей и для
продолжительных бесед. Никто из маститых на это не пойдет, у всех у них иной
образ жизни. Кроме того, он хочет семьдесят процентов авторского гонорара,
который и в любом-то случае не будет высок. Никакой известный писатель не
станет работать за тридцать процентов.
-- Тридцать процентов... включая аванс?
-- Совершенно верно. Аванс не больше твоего, если я сумею его еще
пробить.
-- Это обрекает меня на голодное существование. Ронни улыбнулся.
-- Сравнительно мало людей живут только писательским трудом. Уж ты-то
должен знать об этом. Ну ладно, -- он наклонился вперед, как бы давая
понять, что тема Тремьена исчерпана, и выпалил: -- Теперь насчет этого
издания твоей книги в Америке...
Оказалось, что литературный агент в Нью-Йорке, иногда сотрудничавший с
Ронни, поинтересовался у моих издателей, есть ли что-нибудь интересное на
подходе. Они отослали его обратно к Ронни. Так вот не захочу ли я, сказал
Ронни, послать ему экземпляр своей рукописи, а он, если посчитает, что книга
найдет сбыт на американском рынке, постарается найти ей надежного издателя.
Я старался держать рот на замке, но внутри чувствовал, что задыхаюсь.
-- Ну как? -- спросил Ронни.
-- Я... э-э-э... С удовольствием.
-- Я так и думал. Ничего не обещаю, сам понимаешь. Ведь книгу вначале
нужно посмотреть.
-- Да-
-- Если ты помнишь, мы дали твоему издателю здесь права только на
Великобританию и страны Содружества. Это дает нам широкие возможности для
маневра. -- Некоторое время, раскачиваясь, по обыкновению, в кресле, он
обсуждал технические детали и перспективы издания. Эти его рассуждения
пробудили во мне сомнения. Рынок был перенасыщен, трудностей хоть отбавляй.
Но поскольку литературное горнило постоянно требовало угля, моя книга могла
оказаться хотя бы охапкой сена. Ронни сказал, что даст мне знать сразу же,
как только получит информацию из Нью-Йорка.
-- Ну, а как у тебя с новой книгой? -- спросил он.
-- Медленно.
Он кивнул.
-- Вторая всегда идет труднее. Но продолжай работать.
-- Буду.
Ронни поднялся и, глядя на заваленный бумагами стол, дал мне вежливо
понять, что время моего визита исчерпано, и пожал мне на прощание руку.
-- В любое время буду рад видеть тебя, -- машинально произнес он, уже
озабоченный своими рутинными проблемами; я же прошел по коридору,
задержавшись у стола Дэйси.
-- Вы собираетесь послать мою рукопись в Америку? -- спросил я,
застегивая молнию на лыжной куртке и сгорая от желания поделиться с
кем-нибудь этой доброй вестью.
-- Да, -- одарила она меня лучезарным взглядом. -- Я сделала это еще в
прошлую пятницу.
-- Неужели?!
Я направился к лифту, не зная, радоваться мне или негодовать от этой
вечной манеры Ронни спрашивать моего согласия на то, что он уже сделал. Я бы
ничуть не возражал, если бы он просто заранее сказал мне об этом. Это было
лучшее, что он мог для меня сделать, тем более что он имел на это все права.
Спустившись вниз и выйдя на морозный воздух, я вспомнил о том, как
впервые очутился в дверях его кабинета.
Написать книгу -- это одно, а найти издателя -- совсем другое. Прежние
мои шесть книжек, хотя и были опубликованы и уже поступили в продажу,
являлись частью моей работы на туристическое бюро, где мне платили неплохо,
но требовали моего длительного отрыва от цивилизации для сбора материала.
Владельцем моих книжек было бюро, оно же их и публиковало, но выхода на
литературный рынок у него не было.
Рукопись своей предыдущей книги я отнес сам в небольшое, но известное
издательство (найдя его адрес в телефонной книге) и передал ее симпатичной
девушке, которая обещала положить ее в рабочую папку и просле-: дить за
прохождением.
Рабочая папка, объяснила она, демонстрируя ямочки на щеках, служила
вместилищем тех не обсужденных!
еще сочинений, которые приходили по почте каждый день. Она уверила меня
в том, что моя книга будет обязательно прочитана, а за ответом я могу прийти
через три недели.
Через три недели с теми же ямочками на щеках она сообщила мне, что моя
книга не совсем в их "жанре", представленном в основном "серьезной
литературой". Она предложила мне обратиться к агентам, которые найдут
возможность ее пристроить. Она же дала мне список их имен и адресов.
-- Попробуйте обратиться к кому-нибудь из них, -- посоветовала она. --
Мне же книга очень понравилась. Желаю вам удачи.
К Ронни Керзону я направился лишь потому, что его контора находилась по
пути домой, на Кенсингтон Хай-стрит. Внутренний голос всегда играл большую
роль в моей жизни, а когда он звучал особенно громко, я без всяких сомнений
следовал ему. С Ронни он меня не подвел. У меня появились шансы избежать
нищеты.
Предложение Тремьена представлялось мне западней.

[Молния]

ГЛАВА 2

Возвращаясь в Низвик из конторы Ронни, я не имел ни малейшего намерения
когда-либо вновь встретить Тремьена Викерса. Я забыл о нем. Мои мысли были
заняты книгой, над которой я тогда работал, и в особенности тем, что делать
с одним иэ моих героев, который по воле моего воображения оказался между
небом и землей на экспериментальном воздушном шаре, наполненном гелием, с
вышедшими из строя воздушными насосами. У меня были сомнения насчет этого
воздушного шара. Возможно, придется переделывать весь сюжет. Возможно,
придется выбросить в корзину все, что я написал, и начать сначала. Этот мой
герой на воздушном шаре наделал под себя от страха. Мне были понятны его
ощущения. Занимаясь литературным трудом, я вдруг неожиданно для себя
осознал, что самое страшное -- это быть непонятым своими читателями.
Книга, включенная в издательский план под названием "Долгая дорога
домой", должна была рассказать о выживании вообще, и в особенности о
выживании, физическом и психологическом, группы людей, оказавшихся
отрезанными от мира в результате какого-либо несчастного случая. Вряд ли эту
тему можно считать оригинальной, но я всегда следовал тому основополагающему
совету, что писать следует о том, что знаешь, а тема выживания была известна
мне лучше любой другой.
Для того чтобы выжить самому в ближайшую неделю или десять дней, я
зашел в расположенный неподалеку от| дома супермаркет, истратив там
отложенные на еду деньги. Я купил достаточное количество провизии: кучу
пакетиков с супом, буханку хлеба, упаковку спагетти, коробку с овсяными
хлопьями, пинту молока, - цветной капусты и несколько штук морковок. Я
привык есть овощи сырыми, когда мне этого хотелось, и в любом случае мне был
по вкусу суп с накрошенным в него хлебом, или суп с макаронами, или овсянка
с молоком. Такие вещи, как чай, мармелад и соль, я всегда покупал от случая
к случаю. Когда же соблазн был непреодолим, я позволял себе сухариков и
масла. Помимо этого раз в месяц я покупал флакончик с витаминным драже, для
того чтобы напичкать себя различными микроэлементами, которых мне может не
хватать; это покажется скучным, но, несмотря на постоянное чувство голода, я
ощущал себя бодрым и здоровым.
Я открыл входную дверь своим ключом и в прихожей натолкнулся на тетку
друга.
-- Привет, дорогой, -- поздоровалась она. -- Все в порядке?
Я рассказал ей о том, что Ронни послал мою книгу в Америку, и ее худое
лицо сразу же расплылось в искренней улыбке. Ей было примерно пятьдесят, в
разводе, бабушка, очень любезная, седоволосая, добродушная и занудливая. Я
сознавал, что она рассматривает деньги, которые я плачу ей за свое жилье (в
пять раз меньше того, что я платил за предыдущую квартиру), скорее как
взятку за то, что пустила незнакомца в свой дом, а вовсе не как существенную
часть своего дохода. К тому же она позволила мне хранить молоко в ее
холодильнике, мыть посуду в ее раковине, принимать душ в ее ванной комнате и
раз в неделю пользоваться ее стиральной машиной. Я же должен был соблюдать
тишину и никого к себе не водить. Мы полюбовно обсудили все эти детали. Она
установила для меня индивидуальный электрический счетчик, тем самым дав
возможность пользоваться тостером, электрочайником, портативной
электроплиткой, телевизором и бритвой.
Мне ее представили как "тетушку", именно так я к ней и обращался; она
же, казалось, рассматривала меня как своего нового племянника. Десять
месяцев мы прожили в согласии, бок о бок, но не вмешиваясь в дела друг
друга.
-- На улице жуткий холод... Ты у себя наверху не мерзнешь? -- участливо
спросила она.


23
-- Все в порядке, спасибо. Электрообогреватель съедает много денег. Я
почти никогда не включаю его.
-- Ох уж эти старые дома... Всегда холодно на чердаках.
--

Со

мной все нормально, -- ответил я.
-- Хорошо, дорогой.
С этими словами мы раскланялись, и я направился к себе наверх,
размышляя о том, что мне приходилось бывать за Полярным кругом, после чего
позором было бы жаловаться на промерзший лондонский чердак. Обычно я носил
джерсовое белье с длинными рукавами, под свитер же надевал теплые рубашки, а
под лыжные брюки -- джинсы; спал же я в теплом спальном мешке, специально
пошитом для полярных условий. Страдать от холода меня вынуждала
необходимость писать.
Уже два часа у меня перед глазами маячил этот воздушный шар, но дальше
психологических аспектов проблемы я не продвинулся. Почему, например, моему
герою от страха бы не оглохнуть? Что помогает пчеле всегда находить дорогу к
улью? Мой воздухоплаватель этого не знал и был слишком ничтожен, чтобы
интересоваться такими вещами. Я уже подумывал о том, не воздвигнуть ли мне
перед ним сплошную горную гряду, заставив его, таким образом, пошевелить
мозгами. Тогда, по крайней мере, ему придется решать проблему, спуска с
высоты Эвереста, имея в своем распоряжении только решимость, руки и ноги.
Это было бы гораздо проще. В этом плане мне были известны одна-две уловки.
Первая заключалась в том, чтобы найти пусть более длинный, но более
безопасный путь. Обратные склоны крутых гор обычно бывают пологими.
На моем чердаке, когда-то являвшемся убежищем для младшей дочери
тетушки, имелся толстый розовый ковер, стены же были оклеены кремовыми
обоями с рассыпанными здесь и там красными розами. Обстановка состояла из
кровати, комода, небольшого платяного шкафа, двух стульев и стола; повсюду
лежали мои сумки, коробки, чемоданы, набитые пожитками, собранными со всего
све* та. Одежда, книги, домашняя утварь и спортивный инвентарь -- все
высшего качества и в хорошем состоянии. Все добро было куплено еще в годы
моей беспечной молодо* сти, когда у меня водились деньги. В углу стояли пары
дорогих лыж в чехлах. В футлярах покоились универсальные фото- и кинокамеры
со сменными объективами. В постоянной готовности у меня хранилась ветро- и
пыленепроницаемая, защищающая от насекомых палатка, которая раскрывалась
автоматически в считанные секунды и весила всего три фунта. Время от времени
я проверял свое альпинистское снаряжение и видеокамеру. Электронная пишущая
машинка с лазерным принтером, которой я пользуюсь, большую часть времени
стояла в плотной бумажной упаковке. В ящике стола лежали права на управление
вертолетом; срок их годности давно истек, поскольку уже больше года я не
садился за штурвал. Бродячая жизнь, подумал я. Вечная неопределенность.
Иногда я думал: продай я что-нибудь, питался бы лучше. Но я никогда не
получу, предположим, за лыжи столько, сколько в свое время за них отдал.
Кроме того, мне казалось глупым проедать те вещи, которые когда-то
доставляли мне немало удовольствия. В моей бывшей работе они сослужили мне
хорошую службу и в любой момент могут понадобиться опять. Это своего рода
моя страховочная сеть. В туристическом бюро мне сказали, что всегда готовы
взять меня назад, если я выкину из головы свою нынешнюю блажь. Знай я
раньше, что мне придется заниматься сейчас тем, чем я занимаюсь, я бы
заранее все рассчитал и, может быть, остался в значительной выгоде, однако
между моим окончательным неудержимым порывом и его воплощением лежало всего
шесть недель. Этот неосознанный порыв вызревал во мне
<SUB>
s
</SUB>
долгие
годы, почти всю жизнь.
Воздушный шар, наполненный гелием...
Вторую часть авторского гонорара за "Долгую дорогу домой" я получу
только после выхода книги, а ждать этого еще целый длинный год. Деньги,
которые я распределил на каждую неделю, явно закончатся раньше, но я
представить себе не мог, как можно жить на сумму еще меньшую. Заплаченных
вперед за мое жилище денег хватит лишь до конца июня. Эх, думал я,
разделаться бы мне с этим воздухоплавателем к тому времени, и если бы в
издательстве от него не отказались, да еще заплатили бы мне такой же аванс,
как и в прошлый раз, то тогда, возможно, мне удалось бы протянуть целых два
года.
Если же книга окажется неудачной, я сдамся и отправлюсь назад, к уже
преодоленным мною не раз трудностям дикой природы.
В ту ночь в Лондоне еще больше похолодало, и к утру дом тетушки
совершенно промерз.
-- В доме нет воды, -- с отчаянием в голосе сказала она, когда я
спустился вниз. -- Центральное отопление отключилось, и все трубы замерзли.
Я вызывала слесаря, он говорит, что все мы здесь в одинаковом положении, а
еще он сказал, что нельзя пользоваться электричеством. Сейчас он ничего не
может сделать. Когда же потеплеет, он придет, чтобы исправить все неполадки
и протечки. Мне очень жаль, дорогой, но я собираюсь жить в гостинице до тех
пор, пока все это не кончится, дом же я закрываю. Ты сможешь найти себе
какое-нибудь пристанище на недельку-другую? Естественно, я продлю срок
уплаты; в деньгах, дорогой, ты ничего не потеряешь.
Беспомощность -- слишком слабое слово, чтобы отразить то, что я тогда
почувствовал. Я помог ей закрыть все краны, которые смог найти, и убедился в
том, что она отключила все водонагревательные колонки; в свою очередь, она
разрешила мне воспользоваться ее телефоном, чтобы попытаться найти другую
крышу над головой. Я связался с ее племянником, по-прежнему работавшим в
туристическом агентстве.
-- У тебя есть еще тетки? -- поинтересовался я.
-- Боже милостивый, а что ты сделал с этой? Я объяснил.
-- Нет ли у тебя свободного угла, где бы я мог переночевать?
-- А почему ты не услаждаешь жизнь своих родителей в их доме на том
острове в Карибском море?
-- Кое-какие проблемы с оплатой проезда.
-- Если ты уж в таком отчаянном положении, то можешь провести у меня
пару ночей, -- сказал он. -- Но ко мне приехала Ванда, а ты знаешь* какая у
нас маленькая квартирка.
Ванда мне не очень нравилась. Я поблагодарил его и уведомил о том, что
подумаю.
Я тут же переключился и начал размышлять о каком-нибудь другом
варианте.
То, что я мысленно вернулся к предложению Тремьена Викерса, было просто
неизбежным.
Я позвонил Ронни Керзону и напрямую все ему выложил.
-- Ты сможешь запродать меня тому тренеру скаковых лошадей?
-- Что?
-- В свое время он предлагал мне стол и жилье.
-- Не части, расскажи все по порядку.
Я выполнил его просьбу, но он все равно был против.
-- Будет лучше, если ты продолжишь работу над своей новой книгой.
-- Гм, -- промычал я, -- чем выше поднимается воздушный шар, чем
разреженней становится воздух и чем ниже давление, тем больше этот баллон
распухает, подни маясь все выше и выше, и распухает он до тех пор, пока
просто не лопнет.

:



-- Что?
-- Сейчас слишком холодно для того, чтобы заниматься сочинительством.
Как ты думаешь, я смогу выполнить то, о чем просит Тремьен?
-- Думаю, что нечто сносное у тебя должно получиться.
-- Сколько времени это может отнять?
-- Не берись за это, -- вновь посоветовал он.
-- Напомни ему, что я, в конце концов, блестящий писатель и могу начать
работу без проволочек.
-- Ты сошел с ума!
-- Я ничуть не хуже других сумею разобраться в скачках. Почему нет? Я
обыграю это в книге, а к тому же я езжу верхом, скажи ему об этом.
-- Твои необузданные порывы как-нибудь сведут тебя в могилу.
Мне бы стоило прислушаться тогда к его мнению, но здравый смысл
проиграл.
Я так никогда и не узнал, что именно сказал Ронни Тремьену, но, когда
днем я перезвонил ему, его голос звучал торжественно, как на похоронах.
-- Тремьен согласился с тем, что ты сможешь написать для него книгу.
Похоже, что вчера ты понравился ему, -- пессимизм Ронни так и вибрировал в
телефонной трубке.
-- Он согласился гарантировать тебе, -- продолжал Ронни, -- твой
гонорар. -- Ронни назвал сумму, которая позволила бы мне прокормиться этим
летом.
-- Гонорар будет заплачен в три приема, -- - уточнил он. -- Четверть
суммы через месяц работы, еще четверть -- после того как он одобрит всю
рукопись, и половина -- после публикации. Если я смогу найти тебе
официального издателя, который возьмется ее напечатать, то заплатит он, в
ином случае сам Тремьен. Он также согласился на то, чтобы ты работал из
сорока процентов авторского гонорара, а не из тридцати. Он согласен
оплачивать все твои расходы за то время, пока ты будешь изучать его жизнь.
Это означает, что если тебе понадобится отправиться к какому-нибудь его
знакомому за интервью, то за транспорт будет платить он. В общем-то, это
довольно неплохие условия. Ему показалось странным, что у тебя нет
автомобиля, но я напомнил, что у людей, живущих в Лондоне, довольно часто не
бывает собственных машин. Он говорит, ты сможешь пользоваться одной из его.
Ему было приятно услышать, что ты умеешь сидеть в седле. Он сказал, тебе
следует взять конноспортивную форму, а также захватить смокинг, поскольку
Тремьен бывает в гостях и хочет, чтобы ты сопровождал его. Я сообщил ему,
что ты профессиональный фотограф, поэтому он просил, чтобы ты захватил свою
камеру. " Полное и абсолютно ясно различимое отсутствие энтузиазма в голосе
Ронни могло бы остудить мои порывы ничуть не хуже, чем это удалось тетушке,
когда она поставила меня в тупик своим требованием оставить ее дом в
трехчасовой срок.
-- Когда Тремьен ждет меня? -- задал я вопрос.
-- Мне показалось, он был трогательно рад, узнав, что кто-то хочет с
ним работать, особенно после того, как все наши писательские шишки отказали
ему. Он также добавил, что будет счастлив видеть тебя как можно скорее, даже
сегодня. Ты поедешь сегодня?
-- Да, -- сказал я.
-- Он живет в местечке Шеллертон, в графстве Беркшир. Он говорит, что
если ты сможешь позвонить и сказать, каким поездом выезжаешь, то он пришлет
когонибудь встретить тебя на станции Ридинг. Вот его телефон.
Ронни зачитал мне его.
-- Прекрасно, -- сказал я. -- Спасибо тебе, Ронни, большое.
-- Не благодари меня. Ты... просто напиши ему пару блестящих глав, а я
постараюсь подсунуть их какому-нибудь издателю. Но не забывай и о
собственных сочинениях, именно в них твое будущее.
-- Ты и в самом деле так думаешь?
-- Безусловно, я так думаю. -- Казалось, мой вопрос его удивил. -- Для
человека, не испугавшегося джунглей, ты демонстрируешь поразительную
нехватку уверенности в собственных силах.
-- В джунглях всегда знаешь, где ты находишься.
-- Поторопись на поезд, -- сказал Ронни и пожелал мне удачи.
Вместо этого я поторопился на автобус, поскольку это было намного
дешевле. На остановке автобуса у станции Ридинг меня встретила дрожащая от
холода молодая женщина, одетая в пальто на подкладке и вязаную шляпку.
Изучив меня взглядом, медленно переходившим от ботинок через лыжный костюм к
моим темным волосам, она пришла к заключению, что я был, как она выразилась,
"писателем".
-- Вы писатель, -- произнесла она голосом властным, но довольно
дружелюбным.
-- Джон Кендал, -- поклонился я.
-- А я Мэкки Викерс. Мэкки, эм, э, ка, ка, и, - произнесла она свое имя
по буквам. -- Прошу не путать с Мэгги. Что-то ваш автобус опоздал.
-- Плохие дороги, -- извиняющимся тоном ответил я,
-- За городом они еще хуже, -- предупредила она.
Было темно и ужасно холодно. Она повела меня к видавшему виды
автомобилю, напоминавшему джип, припаркованному не так далеко, и открыла
заднюю дверь.
-- Положите багаж сюда. По дороге мы можем встретить кого угодно.
В автомобиле сидело уже четверо; казалось, все они очень замерзли, и
поэтому, когда я наконец появился, вздохнули с облегчением. Я уложил свой
багаж и забрался в машину; ь тусклом свете я увидел две фигуры, которые
потеснились, уступая мне место на заднем сиденье. Мэкки Викерс уселась за
руль, завела двигатель, отпустила тормоз. Мы тронулись и влились в поток
машин. Ласковые потоки теплого воздуха из обогревателя заполнили салон.
-- Этот писатель говорит, что его имя Джон Кендал, -- сообщила Мэкки,
ни к кому конкретно не обращаясь. Это представление не произвело ни на кого
особенного впечатления.
-- Мужчина, сидящий около вас, является правой рукой Тремьена, --
продолжала она, -- а рядом с ним его
жена.
Тень мужчины рядом со мной промолвила:
-- Боб Уотсон.
Его жена хранила молчание.
-- Рядом со мной, -- сказала Мэкки, -- Фиона и Гарри Гудхэвен.
Ни Фиона ни Гарри также не произнесли ни слова.
Напряжение, повисшее между нами, исключало с моей стороны всякую
попытку поддержать беседу, даже если бы я этого хотел. Но это не имело
никакого отношения к температуре. Казалось, сгустился сам воздух.
Несколько минут Мэкки молча вела мапйшу, сосредоточив все свое внимание
на покрытой снежным месивом дороге, идущей на запад от станции и освещаемой
слабым желтым светом фонарей. Машин было много, и двигались они очень
медленно. Мы попали, в пресловутый час пик, когда они ползут одна за одной,
помигивая красными тормозными огоньками. Водители же в это время особенно
нелюбезны друг с другом.
Неожиданно Мэкки повернула ко мне голову, ибо я сидел как раз позади
нее, и сказала:
т Не очень-то мы веселая компания. Весь день мы провели в суде. Нервы у
всех на пределе. Уж вы как-нибудь примиритесь с этим.
-- Не беспокойтесь, -- сказал я.
Но слово "беспокойство", произнесенное мной, явно было не к месту.
Как бы выпуская собственные пары, Фиона громко сказала:
-- Я не могу

поверить,

что ты оказался таким дураком.
-- Оставим эту тему, -- попросил ее Гарри; он, видимо, уже неоднократно
слышал об этом.
-- Но ты же сам чертовски хорошо знаешь, что Льюис был пьян.
-- Это ничто не оправдывает.
-- Но это многое

объясняет.

Ты отлично знаешь, что он был пьян.
-- Все

говорят,

что он был пьян, -- голос дышал убежденностью. -- Но я
этого не

знаю.

Не так ли? Я не.

видел,

чтобы он много пил.
Боб Уотсон, сидящий рядом со мной, выдохнул:
-- Лжец.
Но Гарри его не услышал.
-- Нолана посадят в

тюрьму, --

с горечью пожаловалась Фиона. -- Ты это
понимаешь? Ему грозит

тюрьма.

И все это из-за тебя.
-- Ты не можешь этого

знать, --

возразил Гарри. -- Суд пока еще не
признал его виновным.
-- Но

признает,

разве нет? И это будет

твоя

вина. Черт побери, тебя же
приводили к

присяге.

[Молния]

А ведь все, что от тебя требовалось, это сказать, что
Льюис был пьян. Теперь же присяжные думают, что он не был пьян и вполне
может все вспомнить. Они думают, что он лжет, когда говорит, что не может
вспомнить. Боже всемилостивый, вся система защиты Нолана строилась на том,
что Льюис не может вспомнить. Как же ты мог оказаться таким

дураком?

Гарри молчал. Атмосфера сгустилась еще больше, хотя казалось, что это
уже невозможно. Я чувствовал себя зрителем, который, просмотрев половину
фильма, не может уловить сюжет.
Мэкки, храня свое мнение при себе, повернула с Грейт Уэст-роуд на шоссе
М4 и еще долго ехала в западном направлении по темной и пустынной дороге
среди" заснеженных холмов; в лучах фар поблескивали снежинки.
--

Боб

говорит, что Льюис был пьян, -- продолжала настаивать Фиона, --
а он уж должен знать, именно он занимался напитками.
-- Тогда, может быть, присяжные поверят Бобу.
-- Они верили ему до тех пор, пока ты своими показаниями все не
испортил.
-- Им следовало бы вызвать

тебя

в качестве свидетеля, -- защищался
Гарри. -- Тогда бы ты смогла показать под присягой, что он был в невменяемом
состоянии и его пришлось отскабливать от ковра.
-- Он не был в невменяемом состоянии, -- вмешался Боб Уотсон.
-- Держись подальше от этого дела, Боб, -- бросил Гарри.
-- Извини-и-и, -- опять на выдохе сказал Боб Уотсон.
-- Все, что от тебя требовалось, это показать под присягой, что Льюис
был пьян, -- голос Фионы дрожал от гнева. -- Это

все,

что от тебя просила
защита. Но ты же не сделал этого. Адвокат Нолана готов был убить тебя.
--

Ты

сама не должна была отвечать на вопросы прокурора. Ты слышала, он
спросил меня, откуда я знаю, что Льюис был пьян. Я что, делал ему
алкогольно-респираторный анализ, анализ крови и мочи? На чем я мог
основывать свои суждения? У меня что, есть медицинская практика? Ты слышала
его. Каждое слово. Как я мог видеть, сколько он выпил? Откуда я знал, что он
пил? Разве я когда-нибудь слышал, что Льюис хотя бы раз прежде отключался
цосле выпивки?
-- Это было недопустимо, -- заметила Мэкки.
-- Ты позволил прокурору вить из себя

веревки.

Ты выглядел полнейшим
дураком... -- продолжала нападать Фиона с неутихающим гневом.
Мне становилось немного жаль Гарри.
Мы доехали до перекрестка Чивли, съехали с автострады и повернули на
север, выезжая на магистраль А34, ведущую к Оксфорду. Мэкки со знанием дела
предпочитала расчищенные основные дороги езде через горы, хотя, судя по
карте, этот путь был длиннее. Я всматривался в окружающую местность и
размышлял о том, что такой умный челрвек, как Тремьен, должен был хорошо
представлять себе,, где ему обосноваться, в особенности учитывая, что
окрестности нижнего Беркшира, где мы сейчас проезжали, -- это известная
глухомань.
Слава богу, как только вдали показался указатель на Шеллертон, Фиона
внезапно умолкла. Мэкки сбавила скорость, включила сигнал поворота и
осторожно свернула с полотна главной дороги на узенькую однорядную; она была
едва расчищена -- смерзшаяся корка грязного снега покрывала проезжую часть
на значительном протяжении. На этих обледенелых участках машина буксовала,
из-под шин летело крошево. Ветровое стекло изнутри все время запотевало, и
Мэкки нетерпеливо стирала влагу перчаткой.
Никаких домов по обеим сторонам шоссе не было: позже я выяснил, что эти
места, лежащие более чем в миле от главной дороги, ведущей в поселок,
представляли собой голые необжитые пустоши. Несмотря на все старания Мэкки,
колеса иногда проскальзывали и машину чуть заносило. Не было кроме нас
никого и на самом шоссе: в такую погоду только неотложная нужда могла
заставить человека сесть за руль. Двигатель на низкой передаче выл, с трудом
преодолевая долгий подъем.
-- Сейчас еще хуже, чем было утром, -- сказала Мэкки обеспокоенным
голосом. -- Это не дорога, а каток.
В ответ не прозвучало ни слова.
Я надеялся, как, впрочем, думаю, надеялись и все, что мы преодолеем
подъем, не скатившись вниз; нам это удалось, но удалось лишь для того, чтобы
убедиться: спуск предстоит такой же, если не более опасный. Мэкки вновь
протерла ветровое стекло и с удвоенной осторожностью приняла вправо.
Ошеломленная светом наших фар, посреди дороги застыла лошадь. Темная
лошадь под темной попоной; морда ее была тревожно вздернута. Шерстинки на
боках поблескивали, в глазах светился испуг. Время застыло, как на картине.
-- Проклятье! -- воскликнула Мэкки, ударив ногой по тормозам.
Машину на льду занесло, и, хотя Мэкки секундой раньше отпустила педаль,
пользы от этого было не больше, чем вреда.
Лошадь в ужасе дернулась с проезжей части на обочину. В попытке
избежать столкновения и в то же время не дать машине перевернуться, Мэкки
П9пыталась объехать лошадь, но неверно рассчитала кривую, крутизну склона и
скорость, хотя справедливости ради стоит отметить, что в подобной ситуации и
более опытный водитель мог бы допустить такой промах.
Машину бросило в сторону, колеса пошли юзом по травянистой обочине,
занесенной снегом. Накренившись, джип сполз в невидимую дренажную канаву.
Под колесами со звуком пистолетных выстрелов затрещал лед.
Мы ехали довольно медленно, и только это спасло нас от мгновенной
смерти, однако удар был такой силы, что мог расшатать зубы кому угодно.
Попавшие в канаву колеса -- одно переднее и одно заднее -- оказались на
четыре фута ниже уровня дороги. Тому, что джип не перевернулся полностью, мы
были обязаны противоположному краю канавы, в который уперся борт машины.
Перед тем как мотор заглох, я успел открыть со своей стороны дверцу,
обращенную к небу, и выбраться из автомобиля.
Ветер, нередко свирепствующий в этих местах, с бешеной силой ударил мне
в лицо, как бы предупреждая об опасности замерзнуть. Ветер -- это
смертельный враг людей, не имеющих соответствующей одежды.
Боб Уотсон оказался брошенным на свою жену. Я наклонился, схватил его,
пытаясь вытащить наружу. Он же изо всех сил хотел вырваться из моих рук,
исступленно крича: "Ингрид! " Затем он в ужасе воскликнул:
-- Здесь мокро... Она же в воде!
-- Вылезайте, -- настойчиво сказал я. -- Только вдвоем мы сможем
вытащить ее. Вылезайте, вы же мешаете ей своим весом. Таким способом вы ее
никогда не вызволите оттуда!
Наконец он обрел некоторую способность здраво мыслить и дал мне
возможность вытянуть его настолько, чтобы он, повернувшись, сумел ухватить
свою жену. Я держал его, а он держал ее, и в результате наших совместных
усилий нам удалось извлечь ее из машины.
Канава была полна грязной мерзлой воды, покрытой слоем льда. Мы
вытащили Ингрид вовремя, так как вода быстро вливалась в салон; на переднем
сиденье Фиона истерическим голосом требовала от Гарри, чтобы он спас ее; я с
ужасом заметил, что Гарри, находившийся под ней, вот-вот захлебнется.
Единственная фара, которая до сих пор горела, неожиданно погасла.
Мэкки не выказывала ни малейшего намерения спастись. Я распахнул дверцу
с водительской стороны -- крепко пристегнутая к сиденью ремнем безопасности,
она была в полубессознательном состоянии.
-- Вызволите нас отсюда! -- пронзительно кричала Фиона.
Придавленный ею Гарри боролся с прибывающей водой, и невозможно было
понять, пытается ли он спасти ее или себя. Я возился вокруг Мэкки до тех
пор, пока не нашел замок ремня безопасности, щелкнул им, высвобождая
девушку, с усилием поднял ее и передал на руки Бобу Уотсону.
-- Усади ее на кромку дороги, -- велел я ему. -- Только разгреби
сначала снег. Постарайся защитить ее от ветра.
-- Боб, -- жалостливым голосом позвала Ингрид.
Она беспомощно стояла на дороге, видимо, считая, что в подобной
ситуации ее муж должен, думать лишь о ней одной и ни о ком больше.
-- Боб, я не могу без тебя, мне дурно.
Боб бросил взгляд на свою жену и, не говоря ни слова, поднял Мэкки и
помог ей сесть. Та шевельнулась, застонала и слабым голосом спросила, что
произошло; сознание к ней вернулось.
Крови нет ни капли, подумал я, хоть в этом нам повезло.
Мои глаза начали привыкать к темноте.
Впавшая почти в паническое состояние, Фиона протянула ко мне руки, и я
без труда вытащил ее. Не обращая больше на нее внимания, я устремился на
помощь к Гарри, которому наконец удалось расстегнуть ремень безопасности.
Его голова торчала над водой, от первого приступа страха он явно оправился.
Из джипа он выбрался сам и тут же с очевидной тревогой бросился к Мэкки,
оставленной на попечение Боба Уотсона.
Ингрид, мокрая, худая, испуганная, беспомощная, стояла на дороге и
плакала. Дул пронизывающий ветер... Очень опасный. Несведущий человек даже
не представляет себе, как быстро может убить холод.
-- Снимите с вашей жены всю одежду.
--

Что? --

спросил Боб.
-- Снимите с нее всю одежду, иначе она превратится в ледяную статую.
У того отвисла челюсть.
-- Начинайте с верхней части тела. Снимайте все и надевайте мой лыжный
свитер. Быстро. Он теплый.
Я расстегнул молнию, сорвал с себя куртку и держал ее в рложенном виде,
не давая улетучиться теплу моего тела. Холод пронизывал меня через свитер и
нижнее белье так, как будто их не было на мне вовсе. Я был благодарен судьбе
за то, что хотя бы не пр'омок.
-- Я помогу Ингрид, -- сказала Фиона, поскольку Боб все еще колебался.
-- Хоть бюстгальтер на ней можно оставить?
-- Нет. Снимайте все.
Предоставив женщин самим себе, я направился к багажнику нашей
перевернувшейся машины и с облегчением заметил, что крышку его не заклинило.
Я засучил рукава и в буквальном смысле слова выудил оттуда две свои сумки.
Гарри, стоя рядом со мной, скептически на-|&gt; людал, как с них стекает
вода.
-- Все промокло, -- грустно сказал он.
-- Нет.
Водо-, пыле- и насекомонепроницаемость -- этим правилам я следовал
всегда, даже путешествуя по доброй старой Англии. Вслед за сумками я извлек
из воды свою камеру в алюминиевом футляре и положил ее на дороге рядом с
сумками.
-- Что вы предпочтете, -- обратился я к Гарри, -- купальный халат или
смокинг? Гарри едва удержался от смеха.
-- Скидывайте с себя все, -- сказал я ему, -- не то превратитесь в
снелсного человека. Начинайте с верхней части тела.
Эти люди ехали из суда, и их одежда никак не соответствовала прогулкам
на открытом воздухе. Даже Мэкки и Боб Уотсон, оставшиеся сухими, были
недостаточно тепло одеты для тех условий, в которых мы оказались. Боб Уотсон
вновь подошел к Мэкки, а Гарри начал стягивать с себя свое насквозь
промокшее пальто, пиджак, рубашку и галстук, вздрагивая от боли всякий раз,
когда порыв ветра ударял по его телу.
Я протянул ему руку.
-- Как, вы сказали, ваше имя? -- трясясь от холода и стуча зубами,
спросил он.
-- Джон.
Я передал ему свою светло-голубую шелковую нижнюю рубашку и кальсоны,
два свитера, серые брюкв и купальный халат. Никогда не видел, чтобы
кто-нибудь так быстро одевался. Мои туфли оказались на размер больше. Не
теряя чувства юмора и прыгая на одной ноге, он пожаловался мне на это. От
сухих носков он тоже не отказался.
Фиона помогла Ингрид переодеться до пояса и ждала, когда я передам
остальную одежду. Я снял свои ботинки и лыжные брюки, которые Фиона натянула
на Ингрид, попытавшись перед этим скрыть от меня ее мгновенную наготу,
которая изумила меня. Вряд ли это было подходящее время для такой
щепетильности. Мои ботинки на ее ногах казались чудовищно огромными, а сама
она оказалась на девять дюймов короче, чем мой лыжный костюм.
Себе я выбрал темно-синий пиджак и сапоги. Мои ноги в шерстяных носках
немели от холода.
-- У меня сводит ноги от холода, -- сказала Фиона, дрожа и глядя на мои
сапоги. -- И я насквозь промокла. У вас ничего не осталось?
-- Возьмите это.
-- Ну, мне... -- она с сомнением смотрела на мои оставшиеся в одних
носках ноги.
Я вручил ей свои сапоги и пиджак. Мои вечерние туфли -- единственное,
что оставалось в сумке из обуви, -- спадали бы с нее на каждом шагу.
Я еще раз сунул руку в одну из сумок, вытащил черные носки, нижнюю
рубашку и бриджи для верховой езды.
-- Это вам подойдет? -- спросил я.
Она с благодарностью взяла одежду и, спрятавшись за Ингрид, начала
переодеваться. Я надел вечерние туфли и смокинг -- все лучше, чем ничего.
Когда Фиона появилась вновь, она даже не дрожала, а просто тряслась.
Слишком мало было, на ней одежды, пусть даже и сухой. Единственным из всех
моих вещей предметом, еще не нашедшим себе применения, оставался пластиковый
пакет, в котором лежал мой смокинг. В верхней части пакета я расширил
отверстие, предназначенное для вешалки, затем натянул пакет на Фиону,
заставив ее продеть голову в это отверстие. На обеих сторонах пакета
красовалась надпись "Эйс клипере" -- в нем я получил смокинг из химчистки; и
даже если Фионе не по нраву было предстать в глазах окружающих ходячей
рекламой, то пакет, во всяком случае, частично предохранял ее от ветра и
сохранял тепло.
-- Ну вот, -- с возросшей бодростью сказал Гарри, глядя на конечные
результаты перераспределения туалетов, -- благодаря Джону мы доживем до
Шеллертона. Вам
лучше тронуться в путь, а я останусь с Мэкки, и мы догоним вас, как
только это будет возможно.
-- Нет, -- - возразил я. -- Как далеко до Шеллертона?
-- Что-то около мили.
-- Тогда мы отправляемся немедленно все вместе. Мы понесем Мэкки.
Поверьте мне, сейчас слишком холодно, чтобы дискутировать. Как насчет того,
чтобы нести ее на "стульчике"?
Гарри и я посадили Мэкки на скрещенные руки. А ее руки мы положили себе
на шею. Вот таким образом мы направились в сторону Шеллертона. Боб Уотсон в
одной из моих сумок нес всю мокрую одежду, Фиона в другой сумке несла сухие
вещи. Возглавляла шествие Ингрид в "луноходах" и с моей камерой, освещая
путь моим фонариком из походного набора.
-- Жмите на рычажок, -- показал я ей, -- у этого фонарика нет батареек.
Светите на дорогу так, чтобы мы все видели.
-- Слава богу, что еще не идет снег, -- заметил Гарри, однако
подозрительные облака уже начали заволакивать звезды. Единственным плюсом
лежащего вокруг снега было то, что его белизна позволяла лучше видеть.
Меня радовало то, что идти нужно было не так далеко. Мэкки нельзя было
назвать тяжелой, но шли мы все-таки по льду.
-- Разве по этой дороге не ездят машины? -- безнадежным голосом спросил
я после того, как мы прошли полмили и не увидели ни одного автомобиля.
-- На Шеллертон ведут еще две дороги, -- ответил Гарри. -- О боже,
какой дьявольский ветер, у меня отваливаются уши.
Мою собственную голову тоже ломило от холода. Мэкки и Фиона были в
вязаных шапочках, теплее всего чувствовала себя Ингрид в капюшоне моего
лыжного костюма; Боба Уотсона спасала кепка. Свои перчатки я отдал Ингрид.
Наши с Гарри скрещенные руки онемели. Эх, если бы у меня было еще несколько
пар носков -- мы могли бы использовать их как варежки.
-- Осталось уже недалеко, -- сказал Боб. -- Еще один поворот, и станут
видны дома.
Он оказался прав. Впереди вскоре замелькали электрические огоньки,
обещая нам убежище и тепло. Я молил Бога, чтобы мы не выбились из сил.
Неожиданно к Мэкки полностью вернулось сознание, и она стала требовать
от нас объяснения происходящего.
-- Мы свалились в канаву, -- ответил Гарри, не вдаваясь в объяснения.
-- А лошадь! С лошадью все в порядке? Почему вы несете меня? Опустите
меня.
Мы остановились и поставили ее на ноги, она покачнулась и приложила
руку к голове.
-- Мы не сбили ее? -- спросила Мэкки.
-- Нет, -- ответил Гарри. -- Давай мы лучше тебя все-таки понесем.
-- Что случилось с лошадью?
-- Она ускакала. Пойдем, Мэкки. Мы замерзнем до смерти, если будем
стоять здесь. -- Гарри втянул кисти рук в рукава моего халата, затем повел
плечами и спрятал руки под мышками. -- Пойдемте, ради всего святого.
Мэкки не разрешила нам вновь взять ее на руки, и мы медленно побрели в
сторону городка, качаясь, как тени, держась друг за друга, чтобы не упасть,
промерзшие до костей.
Я думал о том, что мне следовало прихватить с собой лыжи, и не верил
тому, что с утра прошло всего несколько часов.
Как только мы приблизились к первым на нашем пути постройкам, стала
ясна одна из причин отсутствия транспорта: два столкнувшихся автомобиля
полностью перекрыли дорогу и выехать из городка по этому пути стало
невозможно.
-- Будет лучше, если мы зайдем к нам, -- дрожащим голосом предложила
Фиона после того, как мы миновали место катастрофы. -- Наш дом отсюда ближе
всего.
Возражений не последовало.
Мы свернули на длинную неосвещенную проселочную улицу, прошли мимо
наглухо закрытых гаражей и бара, который все еще работал.
-- А не выпить ли нам чего-нибудь на скорую руку? -- полушутя выдвинул
идею Гарри.
-- Мне кажется, что на сегодняшний день ты уже вполне достаточно
наслушался о выпивке. Кроме того, как можно идти на люди в таком виде? -- в
своей прежней резкой манере возразила Фиона.
Было слишком темно, чтобы я мог рассмотреть выражение лица Гарри. Никто
никак не реагировал на лх слова, и мы в свете фонаря Ингрид подошли к
проезду, огибающему несколько коттеджей и выходящему на обширное заснеженное
пространство перед огромной усадьбой в георгианском стиле.
-- Сюда, -- сказала Фиона и повела нашу молчаливую процессию к боковому
входу. Она достала из-под валуна ключ и открыла дверь.
Наконец-то в наших ушах прекратил завывать пронизывающий ветер -- мы
испытали как бы второе рождение. Тепло же солидных размеров кухни, куда мы
сразу направились, оказалось поистине жизнетворным. Именно здесь, на свету,
я впервые смог хорошенько разглядеть своих попутчиков.

[Молния]

ГЛАВА 3
Всех, кроме Ингрид, пробирала дрожь, и Джон Кендал не был исключением.
На наших мертвенно-бледных лицах застыло страдальческое выражение.
-- О боже, -- вырвалось у Фионы, -- это был какой-то кошмар.
Фиона оказалась старше, чем я думал. Не тридцать, а где-то около
сорока. В пластиковом пакете, доходящем ей до колен и сковывающем движения
рук, она выглядела довольно комично.
-- Снимите с меня эту чертову штуковину, -- продолжала она, -- и
прекратите свой дурацкий смех.
Гарри услужливо стащил через ее голову пакет вместе с вязаной шапочкой,
Открыв нашему взору копну светло-пепельных волос. Мы явились свидетелями
поистине coup de theatre* -- существо, похожее на беженку, неожиданно
превратилось в обаятельную, уверенную в себе женщину, одетую в спортивные
верховые бриджи и голубой камзол, из-под которого выглядывал высокий
завернутый воротник моей нижней рубашки и манжеты белого цвета.
Хотя Фиона была довольно высокого роста, однако рукава ей были все
равно явно длинны; в этом ей повезло, поскольку она имела возможность
прятать в них руки, используя как перчатки. Она пристально посмотрела на
меня, в ее глазах читалось явное любопытство: кто же он такой, чью одежду
она носит? Увидела она, я полагаю, высокого, худощавого, сравнительно
молодого кареглазого субъекта в джинсах, красном свитере и в нелепом для
данной обстановки смокинге.
Я улыбнулся ей, и она, уверенная в том, что прочитала на моем лице
восхищение, повернулась к другим неожиданным гостям; скользнув по ним
взглядом, подошла к массивной раскаленной печи -- живительному источнику
тепла, подняла крышку, выпустив наружу горячий воздух. Ее плохое настроение,
вызванное поездкой в суд и последующими злоключениями, улетучилось; передо
мной предстала здравомыслящая деловая женщина.
-- Всем нам необходимо горячее питье, -- решительно заявила она. --
Гарри, налей в чайник воды и раздобудь кружки.
Гарри, мужчина моего роста, но в отличие от меня блондин с голубыми
глазами, не заставил просить себя дважды. Он явно привык к подчинению: сразу
же засуетился в поисках ложек, растворимого кефе и сахара. В моем голубом
купальном халате он выглядел так, будто собирался ложиться спать. Кстати, он
также оказался старше, чем я думал.
Жили они в явном достатке, если не сказать в богатстве. Огромная кухня
-- своего рода нашпигованная техникой гостиная, а также стиль поведения и
манера говорить -- все это несомненно свидетельствовало о весьма высоком
социальном статусе хозяев этого дома.
Мэкки неуверенно подошла к массивному столу в центре кухни и села,
осторожно ощупывая пальцами висок.
-- Меня отвлекла лошадь, -- сказала она. -- Должно быть, ударилась
головой о ветровое стекло. С джипом все в порядке?
-- Не думаю, -- бесстрастно ответил Гарри. -- Машина лежит в воде,
которая за ночь превратится в лед. Дверь с моей стороны прогнулась во время
удара, и грязная вода из канавы так и хлынула в салон.
-- Проклятье, -- устало произнесла Мэкки, -- этого нам еще не хватало.
Все одно к одному.
Ее продолжало трясти, и она зябко куталась в свое желтовато-коричневое
пальто; я даже не мог представить, как бы она выглядела согревшейся и
улыбающейся. В данный момент я видел лишь рыжеватые кудряшки надо лбом,
полузакрытые глаза и бледные губы на страдальчески напряженном лице.
-- Перкин дома? -- спросила ее Фиона.
-- Должен быть, я надеюсь.
Фиона, которая, видимо, от того, что находилась в собственном доме,
пришла в себя быстрее нас всех, взяла трубку висящего на стене телефона и
набрала номер.
Перкин -- хотел бы я знать, кто это такой, -- вероятно, снял трубку
сам, потому что Фиона сразу же сообщила ему все безотрадные новости.
-- Да, -- вновь повторила она, -- я же сказала, что джип в канаве... В
той низине, да, у этого холма, после выезда с магистрали А34... Не знаю я,
черт побери, чья это лошадь... Нет, мы провели

ужасный

день в суде.
Послушай, ты можешь приехать ко мне и забрать всех их? С Мэкки все в
порядке, но она ушибла голову... Боб Уотсон с женой у меня... Да, мы
встретили этого писателя, он с нами. Скорее

приезжай,

Перкин. Ради всего
святого. И прекрати мандражировать.
Фиона с треском опустила трубку на рычаг.
Гарри разлил кипяток по кружкам с растворимым кофе и, держа в одной
руке пакет с молоком, а в другой -- бутылку бренди, предложил нам сделать
свой выбор. Все, кроме Ингрид, предпочли кофе с бренди. Гарри плеснул в
кружки такое количество коньяку, что отпала необходимость остужать кипяток,
и, хотя мы уже находились не на холоде, а в теплом помещении, выпивка все
равно пришлась очень кстати -- дрожь начала стихать, а затем и вовсе
исчезла. Боб Уотсон снял кепку и оказался значительно моложе, чем я
предполагал, -- коренастый мужчина с жесткими как проволока волосами и
непреходящим налетом независимости. Со стороны он казался школьником:
круглые щечки и природное высокомерие, находящееся, однако, под постоянным
контролем, позволяющим избегать всевозможных неприятностей. Я вспомнил, как
в машине он назвал Гарри лжецом, однако сказал это слишком тихо, явно в
расчете, что тот не услышит. В этом, на мой взгляд, был весь Боб Уотсон.
Ингрид, утонувшая в моем лыжном костюме, взирала на мир молча и только
периодически шмыгала носиком, прилепившимся к хорошенькому, с тонкими
чертами личику. Она сидела за столом рядом со своим мужем. Судя по всему, ей
на роду было написано вечно находиться в его тени.
Стоя спиной к печи и обхватив горячую кружку руками, Гарри обратил на
меня свои насмешливые глаза. Это насмешливое выражение, видимо, было вообще
характерно для него и отражало привычный образ мыслей в нормальных, не
связанных с дачей свидетельских показаний ситуациях.
-- Добро пожаловать в Беркшир, -- сказал он.
-- Покорнейше благодарю.
-- Мне кажется, что я смог бы продержаться у джипа после аварии до
прихода подмоги.
-- Кто-нибудь наверняка бы помог, -- согласился я.
-- Надеюсь, что с лошадью ничего не- случилось, -- вновь начала
прокручивать свою навязчивую мысль Мэк-ки, причем, кроме нее, как мне
показалось, никого не волновала судьба животного, ставшего причиной всех
наших злоключений; я также подозревал, впрочем, может быть, и
безосновательно, что ее постоянные упоминания о лошади -- это не что иное,
как стремление убедить нас в своей невиновности: дескать, не моя ошибка
является причиной аварии.
Постепенно к нам стало возвращаться внутреннее тепло; подобно вину в
буфете, мы обрели комнатную температуру. Ингрид сбросила капюшон моей лыжной
куртки-- ее пушистые, пепельно-каштановые волосы явно нуждались в расческе.
Никто из нас не имел особого желания разговаривать, и какое-то уныние,
вроде того, что было перед аварией, повисло в воздухе. Поэтому, услышав шум
подъезжающей машины, звуки хлопнувшей двери и приближающихся шагов,
возвестивших о приезде Перкина, все мы испытали истинное облегчение.
Перкин приехал не один. Первым в кухню ворвался Тремьен Викерс, его
громкий голос и мощная фигура подействовали на нашу подавленную кофейную
компанию подобно живой воде.
-- Ухитрились вляпаться в кучу дерьма, не так ли? -- громыхнул он с
порога, однако без злобы, даже с оттенком дружелюбия. -- Дорог вам мало, а?
Мэкки, оправдываясь, вновь завела свою пластинку насчет лошади, причем
говорила так, будто репетировала заранее.
Мужчина, вошедший вслед за Тремьеном, являл собой как бы смазанную
копию первого: тот же рост, то же телосложение, почти те же черты лица,
однако я не ощутил в нем внутренней силы и природной задиристости,
свойственных Тремьену. Это Перкин, подумал я. Скорее всего, он сын Тремьена.
Копия, обращаясь к Мэкки, раздраженно молвила:
-- Почему ты не поехала в объезд? Нужно совсем лишиться рассудка, чтобы
в такую погоду ехать напрямую.
-- Утром все было нормально, -- возразила Мэкки. -- К тому же я всегда
езжу этим путем. Всему виной эта лошадь...
Взгляд Тремьена скользнул по моей персоне.
-- Вот вы и добрались сюда. Прекрасно. Вы со всеми знакомы? Мой сын
Перкин. Его жена Мэкки.
Я же, насколько помню, предполагал, что Мэкки либо жена самого
Тремьена, либо, возможно, его дочь, но никак не думал, что она его невестка.
-- А по какому поводу на вас смокинг? -- уставился на меня Тремьен.
-- Мы промокли в той канаве, -- коротко ответил за меня Гарри, -- и ваш
друг писатель одолжил нам сухую одежду. Себе он выбрал смокинг, мне же не
доверил, хитрец, вот и приходится щеголять в его купальном халате. На Ингрид
-- его лыжный костюм, а Фиону он экипировал с ног до головы.
По лицу Тремьена промелькнула тень смущения, однако он не стал
вдаваться в подробности. Вместо этого спросил Фиону, не пострадала ли она во
время аварии:
-- Фиона, моя дорогая...
Фиона, его дорогая, уверила, что все в порядке.
В его отношении к Фионе проскальзывал какой-то оттенок плутовства, она
же с необычайной легкостью реагировала на все его заигрывания. Фиона, на мой
взгляд, вызывала у всех мужчин неистребимое желание флиртовать с ней.
С некоторым запозданием Перкин поинтересовался у Мэкки о ее
самочувствии, довольно неуклюже выражая свою озабоченность после весьма
нелюбезных критических замечаний. В ответ Мэкки устало и понимающе
улыбнулась; у меня же сложилось впечатление, что в этом браке именно она
решает все вопросы, за всем присматривает и является старшей по отношению к
своему симпатичному мужу-ребенку.
-- Однако, -- продолжал Перкин, -- я совершенно уверен, что с твоей
стороны было глупо ехать по той дороге.
Его реакция на травму жены выразилась в заявлении, что она сама
является тому виной, мне же показалось, это не что иное, как реакция после
испуга: ведь лупят же родители своих потерявшихся, но впоследствии
нашедшихся горячо любимых отпрысков.
-- Кроме того, -- не унимался он, -- на повороте должен был стоять
временный знак дорожной полиции о том, что проезд закрыт, а закрыт он с
полудня, с того самого момента, как столкнулись эти две машины.
-- Не было никакого предупредительного знака, -- возразила Мэкки.
-- Должен быть. Вы просто его не заметили.
-- В пределах видимости знака не было, -- заявил Гарри, и мы все с ним
согласились.
-- Все равно... -- стоял на своем Перкин.
-- Послушай, -- сказала Мэкки, -- если бы у меня была возможность
повторить все сначала, то я не выбрала бы эту дорогу; тогда же она выглядела
вполне нормально, и утром я по ней без осложнений проехала. Поэтому не стоит
обсуждать то, что уже

сделано.
--

Мы все видели

лошадь, --

сообщил Гарри, намеренно растягивая
слова; в его голосе и интонациях нетрудно было уловить явную насмешку,
свидетельствующую о личном отношении к манере поведения Перкина.
Перкин бросил на него смущенный взгляд и прекратил свои нападки на
Мэкки.
-- Что сделано, то сделано, -- заключил Тремьен таким тоном, будто
изложил нам основной постулат своей жизненной философии. Затем он добавил,
что по приезде домой он немедленно позвонит в полицию и что это произойдет
очень скоро.
-- Что делать с вашей одеждой? -- обратилась ко мне Фиона. -- Мне
отправить ее в химчистку вместе с нашими мокрыми вещами?
-- Нет, не беспокойтесь, -- сказал я. -- Завтра я приду и все заберу.
-- Хорошо, -- она слегка улыбнулась. -- Я прекрасно понимаю, насколько
мы вам обязаны. Не такие уж мы забывчивые.
-- Интересно, а что вы можете забыть? -- не выдержал Перкин.
-- Парень спас всех нас от обледенения, -- в своей обычной манере
ответил Гарри.
-- От

чего?

Ингрид хихикнула, и все посмотрели на нее.
-- Извините, -- смущенно прошептала она.
-- Очень похоже на то, что он спас нас от смерти, -- просто сказала
Мэкки. -- Поехали домой.
Она поднялась из-за стола. Тепло и горячий кофе оказали на нее
благотворное воздействие. Мне также показалось, что она испытывает
облегчение, поскольку ее тесть не выступил на стороне сына.
-- Завтра, -- медленно добавила она, -- кто из нас поедет в Ридинг?
-- О боже, -- вырвалось у Фионы, -- совсем вылетело из головы.
-- Кто-то должен ехать, -- сказала Мэкки, хотя было ясно, что ехать
туда никто не хочет.
Прошло некоторое время, прежде чем Гарри наконец зашевелился:
-- Я поеду. Захвачу с собой Боба. Фионе ехать не надо, Ингрид тоже.
Мэкки... -- он замолк на полуслове.
-- Я поеду с вами, -- сказала она. -- Это мой долг по отношению к нему.
-- И я с вами, -- заявила Фиона. -- Он мой кузен, в конце концов. Он
заслуживает того, чтобы мы поддержали его. Хотя после того, что сегодня
сделал Гарри, я не знаю, смогу ли посмотреть ему в глаза.
-- А что натворил Гарри? -- спросил Перкин.
-- Мэкки расскажет, -- пожав плечами, ушла от ответа Фиона.
Фиона, видимо, привыкла нападать на Гарри сама, но не бросать его на
растерзание другим волкам. Гарри же, несомненно, предстояло еще многое
выслушать после нашего ухода, и он смотрел на жену со смешанным чувством
опасения и готовности подчиниться неизбежному.
-- Поехали, -- сказал Тремьен. -- Собирайся, Боб.
-- Иду, сэр.
Я вспомнил, что Боб Уотсон является правой рукой Тремьена, то есть
главным конюхом. Боб вместе со своей Ингрид проследовал к выходу, по пятам
за ними шли Мэкки и Перкин. Я поставил свою кружку на стол и поблагодарил
Гарри эа гостеприимство и наше чудесное возрождение.
-- Приходите за своей одеждой завтра примерно в это" же время, --
сказал Гарри. -- И вообще приходите, выпьем. В обычной, а не чрезвычайной
ситуации.
-- Благодарю вас, ничего не имею против.
Он любезно кивнул, то же сделала и Фиона; я подхватил свой чемодан,
футляр с кинокамерой и выбежал на заснеженную улицу догонять Тремьена и его
спутников.
Наконец нам всем шестерым удалось втиснуться в "вольво" Тремьена.
Хозяин сел за руль, рядом разместился Перкин. Ингрид угнездилась на коленях
у Боба. Мы с Мэкки тоже рядышком уместились на заднем сиденье. На окраине
городка Тремьен остановил машину, чтобы высадить Боба и Ингрид. На прощание
Ингрид одарила меня быстрой улыбкой и пообещала, что если я не возражаю, то
мой лыжный костюм и ботинки Боб привезет завтра утром.
Я не возражал.
Повернувшись, они направились через садовые ворота к небольшому дому,
едва видневшемуся в полумраке. Тремьен развернул машину и, сетуя на то, что
в связи с этим судебным разбирательством завтра ему опять придется работать
без главного конюха, выехал на загородную дорогу. Ни Мэкки, ни Перкин не
проронили ни слова, и я по-прежнему оставался в полном неведении
относительно этого пресловутого судебного процесса. Спрашивать же хозяев я
не осмеливался, поскольку не был с ними достаточно знаком.
-- Не очень-то радушный прием получился, а, Джон? -- не оборачиваясь,
бросил Тремьен через плечо. -- Вы захватили пишущую машинку?
-- Нет, только карандаш. И диктофон.
-- Полагаю, вы свое дело знаете. -- В бодром голосе его звучало
одобрение. Я же был уверен в себе явно в меньшей степени.
-- Мы можем начать с завтрашнего утра, -- предложил он.
Проехав с величайшей осторожностью примерно милю по скользкой дороге,
ничем не отличающейся от той, на которой произошла авария, мы наконец
въехали в шикарные двухстворчатые ворота и подрулили к огромнейшему дому, из
окон которого через шторы пробивался слабый свет. Поскольку обитатели таких
роскошных усадеб, как я успел заметить, редко пользуются парадным входом, то
мы вошли также через боковую дверь, однако на сей раз очутились не на кухне,
а в теплом, застеленном коврами холле, из которого можно было двинуться в
любом направлении.
Тремьен со словами: "Ну и холодная сегодня ночь, будь она неладна" --
направился куда-то по проходу через левую дверь. Обернувшись, он сделал мне
знак следовать за ним..
-- Заходите, чувствуйте себя как дома. Это наша семейная комната. Здесь
вы найдете газеты, телефон, выпивку и все такое прочее. Не стесняйтесь,
пользуйтесь всем, что вам будет необходимо. Вы у меня дома.
Несмотря на беспорядок и отсутствие должной планировки, а только
благодаря своим внушительным габаритам комната выглядела очень
привлекательной и удобной, являя собой сочетание различных стилей, с
множеством фотографий, подарков и украшений, оставшихся с Рождества, и с
огромным кирпичным камином, в котором весело потрескивали внушительных
размеров поленья дров.

[Молния]

Тремьен снял телефонную трубку и сообщил местным властям о том, что
случилась авария и что джип свалился в канаву, -- причин для беспокойства
нет, завтра утром его вытащат. Исполнив этот свой долг, он протянул к огню
озябшие руки:
-- У Перкина и Мэкки собственная половина дома, в этой же гостиной мы
собираемся все вместе, -- сообщил он. -- Если вам понадобится оставить мне
какую-нибудь информацию, то приколите ее вон к той доске.
Он указал мне на стул, служащий опорой для доски из пробкового дерева,
-- точь-в-точь как в конторе у Ронни. Доска была утыкана чертежными
кнопками, и на одной из них держалась записка с лапидарным сообщением,
исполненным большими буквами:

"Вернусь к ужину".
--

Это мой младший сын, -- объяснил Тремьен, ухитрившись еще издали
прочитать записку, -- ему пятнадцать лет. Совершенно неуправляем.
В голосе его, однако, звучала снисходительность.
-- Э-э-э, -- забросил я пробный шар, -- а

миссис

Викерс?
-- Мэкки? -- в голосе Тремьена послышалось недоумение.
-- Нет, ваша жена.
-- А, вот вы о ком. Она путешествует, и не скажу, что это меня хоть
сколько-нибудь волнует. Мы живем вдвоем -- я и Гарет, мой сын. У меня есть
еще дочь, которая вышла замуж за лягушатника и сейчас живет в пригороде
Парижа; у нее трое детей, иногда они приезжают сюда, чтобы перевернуть все
вверх дном. Она старшая, затем идет Перкин, Гарет -- младший.
Все эти факты, как я заметил, он скармливал мне совершенно бесстрастно.
Ничего путного из этого не выйдет, подумал я; его необходимо
расшевелить, впрочем, может быть, еще рано подключать эмоции. Тремьен был
явно рад, что я приехал, однако на людях он проявлял нервозность, а сейчас,
когда мы остались вдвоем, -- застенчивость. Казалось, что, после того как он
достиг своей цели, после того как заполучил себе собственного биографа, вся
его страстность, вся его убедительность, проявленные в конторе Ронни,
куда-то улетучились. Сегодняшний Тремьен тянул только на половину того, что
я увидел в первый раз. Приход Мэкки помог Тремьену обрести его прежнюю
уверенность. Держа в руках ведерко со льдом, она бросила быстрый взгляд на
свекра, как бы пытаясь угадать его настроение, определить, насколько
сохранилась его терпимость, проявленная в кухне у Фионы и Гарри; затем, в
некотором сомнении, она положила лед на столик с подносом для бутылок и
стаканов и начала что-то смешивать. Она уже сняла свое пальто и вязаную
шапочку, сейчас на ней был голубой джерсовый костюм и черные в обтяжку
сапоги до колен. Ее коротко стриженные медно-ры-жие волосы обрамляли точеную
головку; она по-прежнему была бледна, на лице ее не было и следа косметики.
Смешивала она джин с тоником, и предназначался он Тремьену. Тремьен
привычно кивнул в знак благодарности.
-- А вам, Джон? -- обратилась Мэкки ко мне.
-- Кофе был превосходным, -- ответил я. Она слегка улыбнулась:
-- Да.
Сказать по правде, жажда меня не мучила, я был просто голоден. Из-за
того, что в доме тетки моего друга отключили воду, весь мой сегодняшний
рацион, не считая кофе в доме Фионы, состоял из куска хлеба, мармелада и
двух стаканов молока. Причем пакет с молоком почти превратился в ледышку.
Единственное, на что я уповал, это на неизбежность возвращения Гарета, чья
записка: "Вернусь к ужину" -- стояла у меня перед глазами.
Появился Перкин с полным стаканом какой-то бурой жидкости, напоминающей
кока-колу. Он уселся в одно из кресел и вновь начал плакаться по поводу
потери джипа, не понимая того, что ему следует радоваться, -- еще чуть-чуть,
и он вполне мог потерять свою жену.
-- Эта чертова железяка застрахована, -- оборвал его Тремьен, --
ремонтники из гаража вытащат завтра машину из канавы и скажут, подлежит ли
она восстановлению. А если даже и нет, то это еще не конец света.
-- А как мы будем обходиться без джипа? -- пробурчал Перкин.
-- Новый купим, -- отрезал Тремьен.
Такое простое решение поставило Перкина в тупик, и он замолчал, а Мэкки
с благодарностью посмотрела на своего свекра. Она устроилась на диване и
сняла сапоги, заметив, что они промокли от снега и у нее замерзли ноги.
Мэкки принялась растирать ступни, время от времени поглядывая на мои
шикарные черные штиблеты.
-- Эти ваши туфли предназначены для танцев, -- наконец заключила она,
-- а не для переноски дам по скользкому льду. Я чувствую себя виноватой.
Поверьте мне, это действительно так.
-- Переноски? -- Брови Тремьена поползли вверх.
-- Именно. Разве я вам не говорила? Джон и Гарри несли меня на руках,
как мне кажется, не меньше мили. Я помню момент аварии, затем провал в
памяти, очнулась уже на подходе к городку. Смутно вспоминаю, что они меня
тащили... но все как-то смазано... они сцепили кисти рук и посадили меня...
я чувствовала, что не упаду... все, как во сне.
Перкин вытаращил глаза вначале на нее, потом на меня.
-- Черт меня побери, -- вырвалось у Тремьена.
Я улыбнулся Мэкки, она улыбнулась мне в ответ. Перкину, судя по всему,
это явно не понравилось. Следует быть более осторожным, подумал я. Меня
позвали сюда не для того, чтобы мутить воду, меня наняли для работы, и
только. Мое дело -- сторона, все должно оставаться в том виде, в каком и
было до моего приезда.
Жар полыхающего камина поднял температуру в гостиной до уровня,
позволившего мне наконец снять смокинг и почувствовать себя более
естественно для данной обстановки.
Меня продолжал мучить вопрос, как скоро можно будет, не нарушив правил
хорошего тона, заговорить о еде. Если бы я не истратил последние деньги на
автобусный билет, то наверняка купил бы чего-нибудь сытного, чего-нибудь
вроде шоколада. Я также размышлял о том, просить ли Тремьена возместить мне
стоимость этого билета.
Пустые мысли. Вздор.
-- Садитесь, Джон, -- предложил Тремьен, указывая на кресло.
Я послушно сел.
-- Что произошло в суде? -- обратился он к Мэкки. --
Как было дело?
-- Это был просто ужас, -- содрогнулась Мэкки. -- Нолан выглядел
таким...

уязвимым.

Присяжные считают его виновным, я в этом уверена. Кроме
того, Гарри не захотел показать под присягой, что Льюис был пьян... -- она
закрыла глаза и глубоко вздохнула. -- Будь проклята эта вечеринка.
-- Что сделано, то сделано, -- тяжелым голосом заключил Тремьен, а я
подумал, сколько же раз они высказывали друг другу эти взаимные сожаления.
Тремьен взглянул на меня и обратился к Мэкки:
-- Ты рассказала Джону, что произошло? Она отрицательно покачала
головой, тогда Тремьен меня немного просветил:
-- В апреле прошлого года мы устроили вечеринку, чтобы отпраздновать
победу моей лошади, Заводного Волчка, в скачках Гранд нэшнл. Отпраздновать!
Собралась масса народу, больше ста человек, включая, естественно, Фиону и
Гарри, с которыми вы уже знакомы. Я тренирую их лошадей. Были также кузены
Фионы -- Полан и Льюис, они родные братья. Никто точно не знает, как все
произошло, но к концу вечеринки, когда уже почти все разошлись, одну из
девушек обнаружили мертвой. Нолан клянется, что это несчастный случай. Там
еще был Льюис... Он бы мог прояснить этот вопрос, но уверяет, что был
мертвецки пьян и ничего не помнит.
-- Он

действительно был

пьян, -- протестующе заметила Мэкки. -- Боб
показал это под присягой. Он прямо заявил, что приготовил за вечер Нолану
дюжину коктейлей.
-- Боб Уотсон выступал в роли бармена, -- пояснил Тремьен. -- Мы всегда
поручаем ему это во время наших вечеринок.
-- Другого бармена у нас никогда и не было, -- уточнила Мэкки.
-- Нолана обвиняют в убийстве? -- вклинился я в паузу.
-- В нападении, повлекшем за собой смерть жертвы, -- ответил Тремьен.
-- Обвинение пытается доказать преднамеренность действий, а это означает
убийство. Адвокаты Нолана настаивают на обвинении в нанесении телесных
повреждений, причем делают основной упор на непредумышленность действий. В
этом случае дело можно свести к простой неосторожности или к несчастному
случаю. Процесс тянется уже несколько месяцев; может быть, наконец хоть
завтра закончится.
-- Нолан подает апелляцию, -- сказал Перкин.
-- Присяжные официально еще не признали его виновным, -- возразила
Мэкки.
Тремьен продолжал свое повествование:
-- Мэкки и Гарри зашли в гостиную Перкина и увидели там Нолана,
склонившегося над лежащей на полу де-вушгеой, Льюис сидел, развалившись в
кресле. Нолан уверяет, что схватил ее за горло лишь для того, чтобы легонько
встряхнуть, однако девушка почему-то сразу обмякла и стала заваливаться на
пол. Когда Мэкки и Гарри попытались привести ее в чувство, то обнаружили,
что она мертва.
-- Патологоанатом сегодня в суде заявил, что она умерла от удушения, --
объяснила Мэкки. -- Еще он сказал, что в некоторых случаях даже очень
небольшое давление может привести к фатальному исходу. Причиной смерти
явилось торможение блуждающего нерва, а это означает, что нерв прекращает
функционировать. Еще он показал, что перекрыть этот нерв очень легко, а ведь
он поддерживает работу сердца. Патологоанатом также высказался в том плане,
что любой неожиданный хлопок по шее всегда опасен, что не следует этого
делать даже в шутку. Естественно, нет никаких сомнений в том, что Нолан
кипел бешеной злобой на Олимпию -- это имя той девушки, причем такое
настроение не покидало его в течение всего вечера, и обвинение нашло
свидетеля, который якобы слышал, как он заявил: "Я удушу эту суку"; отсюда,
естественно, следует вывод о том, что он умышленно схватил ее за шею... --
Мэкки прервалась и снова глубоко вздохнула. -- Если бы не отец этой Олимпии,
процесса вообще можно было избежать. В первоначальном заключении о
результатах вскрытия ясно сказано, что это вполне мог быть несчастный
случай, не предусматривающий преследования в судебном порядке. Тем не менее
отец настоял на том, чтобы против Нолана было возбуждено дело лично от его
имени, и он неТГобирается сдаваться. Он одержим своей навязчивой идеей. В
суде он сидит и сверкает на нас глазами.
-- Если присяжные станут на его сторону, -- заключил Тремьен, -- Нолана
будут содержать под стражей и не выпустят под залог.
Мэкки согласно кивнула.
-- Обвинение, по наущению отца Олимпии, настаивало на том, чтобы Нолан
провел эту ночь в тюрьме, однако судья отказал. Нолан и Льюис сейчас
находятся в доме Льюиса, и одному богу известно, в каком они состоянии после
всех этих судебных передряг. Отца Олимпии -- вот кого бы следовало удушить
за все несчастья, которые он навлек на наши головы.
Я придерживался иного мнения: если судить беспристрастно, именно Нолан
явился причиной всех неприятностей. Но от замечаний я воздержался.
-- Да, -- Тремьен пожал плечами, -- все это произошло в моем доме,
однако, хвала Всевышнему, прямого отношения к моей семье не имеет.
-- Тем не менее они наши друзья. -- Мэкки как-то неуверенно посмотрела
на своего свекра.
-- Я бы даже сказал больше, -- подал голос Перкин, глядя на меня. --
Фиона и Мэкки подруги. С этого все и началось. Мэкки приехала погостить к
Фионе, в доме Фионы мы впервые и встретились... -- он вновь улыбнулся, -- а
дальше, как говорится, "они сыграли свадебку"...
-- И прожили долгую счастливую жизнь, -- закончила за него Мэкки. -- Мы
женаты уже два года, почти два с половиной.
Я, впрочем, про себя заметил, что если Мэкки и была счастлива, то не
без усилий с ее стороны.
-- Надеюсь, вы не собираетесь включать всю эту чертовщину с Ноланом в
мою книгу? -- спросил Тремьен.
-- Даже и не думал об этом, если вы сами этого не захотите, -- добавил
я.
-- Нет, не захочу. Я как раз провожал своих гостей, когда умерла эта
девушка. Перкин сообщил мне об этом, и я невольно явился свидетелем этого
дела, однако девушку эту я никогда не знал. Она пришла вместе с Ноланом,
прежде я ее никогда не видел. Она не является частью моей жизни.
-- Я вас понял.
Тремьен не выказал видимого облегчения, а просто кивнул. Я смотрел на
мощную фигуру мужчины, стоящего у очага собственного дома, и думал об
основательности его бытия, бытия человека, привыкшего как нести бремя
ответственности, так и повелевать в собственных владениях. Да, это
несомненно личность, и темой книги должен быть портрет человека, умеющего
править, набравшегося мирской мудрости и добившегося успеха.
Пусть будет так, думал я. Ради ужина я был готов спеть любую песню на
его выбор. Однако

где

же он, этот ужин?
-- Утром, -- обратился ко мне Тремьен, явно устав от всех этих
разговоров на судебные темы, -- я думаю, вы - . можете поехать со мной и
посмотреть моих лошадок на утренней проездке.
-- Прекрасно, -- согласился я.
-- Хорошо, я разбужу вас в семь. Первая смена начинает тренировку в
семь тридцать, как раз перед рассветом. Конечно, сейчас такой мороз -- и
речи не может быть о специальной подготовке, но галоп предусмотрен почти в
любую погоду. Завтра все сами увидите. Если будет сильный снегопад, то мы не
поедем.
-- Согласен.
-- Полагаю, что ты не пойдешь на первую смену, -- . обратился он к
Мэкки.
-- К сожалению, не смогу. Рано утром нам нужно опять отправляться в
Ридинг.
Тремьен согласно кивнул, а мне сказал:
-- Мэкки -- мой первый помощник.
Я посмотрел на Мзкки, затем на Перкина.
-- Все правильно, -- согласился Тремьен, читая мои мысли. -- Перкин со
мной не работает. Он никогда не хотел быть тренером, у него своя жизнь;
Taper... тот... Гарет мог бы перенять мое дело, но он слишком молод и сам
пока еще не знает, чего хочет. Женившись на Мэкки, Перкин, сам того не
ведая, раздобыл мне чертовски понятливую и деловую помощницу. Все получилось
как нельзя лучше.
Это искреннее признание Мэкки выслушала с явным удовольствием, да и
Перкину, как мне показалось, оно было приятно.
-- Этот дом очень большой, -- продолжал Тремьен, -- а поскольку Перкин
и Мэкки не могли себе позволить приличного жилья, то мы разделили пополам
эти мои хоромы. Впрочем, скоро вы сами все увидите. -- Он допил свой джин и
пошел за второй порцией. -- Эту столовую я предоставляю в ваше распоряжение,
-- не оборачиваясь, предложил он. -- Завтра я покажу вам, где найти газетные
вырезки, видеокассеты и формуляры. Все, что вам понадобится, можете принести
из конторы сюда. Я распоряжусь, чтобы здесь установили видеомагнитофон.
-- Прекрасно, -- согласился я, подумав, что в столовой еда всегда
кажется вкуснее.
-- Как только потеплеет, я возьму вас на скачки, вы быстро разберетесь,
что к чему.
-- Разберетесь? -- с удивлением переспросил Перкин. -- Он что-нибудь

понимает

в скачках?
-- Не очень много, -- ответил я.
-- Он писатель, -- встал на мою защиту Тремьен, -- он во всем должен
уметь разбираться.
Я кивнул с обнадеживающим видом. Тремьен был прав -- если я сумел
разобраться в обычаях и нравах обитателей мест, расположенных невесть где,
то уж здесь, в Англии, наверняка освоюсь в этой конноспортивной чертовщине.
Слушать, наблюдать, анализировать, проверять -- эти принципы не подвели меня
в шести случаях. Не подведут и в этом, думал я, тем более на сей раз я не
нуждаюсь в переводчике. А вот смогу ли я подать материал так, чтобы он
понравился придирчивым читателям, -- это уже вопрос, причем вопрос весьма
спорный.
Я так и не успел решить эту проблему, как дверь распахнулась и в
комнату, весь в ореоле холодного воздуха, влетел Гарет, на ходу срывая с
себя какую-то сногсшибательную теплую куртку.
-- Что будем есть на ужин? -- с порога обратился он к отцу.
-- Все, что сам пожелаешь. -- Тремьену были явно чужды гастрономические
изыски.
-- Тогда пиццу. -- Его взгляд остановился на мне. -- Здравствуйте, я
Гарет.
Тремьен представил меня и объяснил, что я буду писать его биографию и
некоторое время поживу у них в доме.
-- Вот это да! -- глаза Гарета широко раскрылись. -- Вы будете прямо
сейчас есть пиццу?
-- Да, спасибо.
-- Через десять минут все будет готово, -- заверил он и, повернувшись к
Мэкки, спросил: -- А вы?
Мэкки и Перкин синхронно покачали головами и пролепетали какие-то
слова, смысл которых сводился к тому, что им необходимо быть у себя; у меня
сложилось впечатление, что это не явилось неожиданностью для Тремьена и
Гарета.
Рост Гарета тянул примерно на пять с половиной футов, уверенностью в
себе он очень походил на отца, а вот голос подкачал -- юношески ломкий,
хриплый и неровный. Он пристально осмотрел меня, как бы оценивая, с чем ему
придется примиряться на протяжении моего пребывания у них, однако не выказал
ни уныния, ни ликования.
-- У небезызвестного тебе моего приятеля Кокоса я слышал прогноз
погоды, -- сообщил он отцу. -- Сегодня был самый холодный день за последние
двадцать пять лет. Отец Кокоса распорядился укрывать своих лошадей пуховыми
попонами, подбитыми джутом.
-- Точно так же укрыты и наши, -- сказал Тремьен. -- Что там еще в
прогнозе? Снег обещают?
-- Нет, только мороз в течение еще нескольких дней, восточный ветер из
Сибири. Ты не забыл перевести деньги за мое обучение?
Судя по всему, Тремьен явно забыл.
-- Если ты сейчас подпишешь чек, то я сам смогу отнести его. А то они
уже начинают метать икру.
-- Чековая книжка в конторе, -- ответил Тремьен.
-- Я мигом, -- Гарет подхватил свой форменный пиджак, скрылся за
дверью, но тут же появился вновь. -- Полагаю, вероятность того, что вы
умеете готовить ужин, равна нулю? -- спросил он меня.

[Молния]

ГЛАВА 4
Утром, спустившись вниз, я обнаружил, что семейная комната все еще
погружена во мрак, свет горел только на кухне.
Кухня не была такой величественной, как в доме Фи-оны, однако вмещала
солидных размеров стол со стульями и огромную печь, без особого труда
противодействующую предрассветному морозу. Я надеялся взять у Тре-мьена
напрокат какое-нибудь пальто, чтобы дойти До конюшен и посмотреть на
лошадок, однако на одном из стульев я нашел свои ботинки, перчатки и лыжный
костюм, к которому булавкой была приколота записка со словами: "Огромнейшее
спасибо".
Улыбнувшись, я открепил это послание и облачился в свой привычный
наряд. Не успел я закончить переодевание, как появился Тремьен, привнося в
кухню дух Арктики. Одежду его составляли меховая куртка и желтый шарф, на
голове красовалась суконная кепка, а поскольку перчатки отсутствовали, то он
ожесточенно дул себе на руки.
-- А, вот вы где, -- пыхтя сказал он, -- очень хорошо. Боб Уотсон
приходил проследить, как задают утренний корм, и попутно принес вашу одежду.
Вы готовы?
Я кивнул.



Захвачу только перчатки, -- бросил он, убедившись, что мои перчатки
на месте.


Ну и мороз сегодня, такого еще не было на моем веку. Мы быстро
управимся. Жуткий ветер. Пошли.


В прихожей я спросил его о процедуре утреннего кормления.



Боб Уотсон приходит в шесть, -- коротко ответил он.


Лошадям необходимо задавать корм рано утром. Высокое содержание
протеина. Обеспечивает тепло. Снабжает энергией. Чистокровные, породистые
лошади, получая корм с большим содержанием белка, генерируют много тепла.
При такой погоде это просто необходимо. Попробуйте найти ведро с замерзшей
водой хотя бы в одном из денников -- практически невозможно при любом
морозе. Мы делаем все возможное, чтобы избежать сквозняков, но имейте в виду
-- животным необходим свежий воздух. Изнеженные лошади быстрее всего
становятся жертвами различных вирусных заболеваний.


Мы вышли на двор, и из-за порыва ветра я не расслышал его последних
слов. У меня перехватило дыхание, и я понял, что сегодняшнее утро ничуть не
лучше вчерашнего вечера -- примерно десять ниже нуля плюс сильный порывистый
ветер. Насколько я мог вспомнить, последний раз такие морозы были в тысяча
девятьсот шестьдесят третьем году -- самом холодном даже после тысяча
семьсот сорокового.
Конюшенный двор был рядом, и дорога не заняла много времени. Вчера, в
темноте, двор казался вымершим, сегодня же везде горел свет и повсюду кипела
работа.
-- Боб Уотсон, -- сообщил Тремьен, -- не просто главный конюх. У него
богатый опыт, и он с честью справляется со многими обязанностями. Боб
самостоятельно берется за любую работу, необходимую для поддержания
конюшенного двора в должном состоянии и для его совершенствования:
пиломатериалы, цемент, водопроводные трубы -- все на нем.
Не успел Тремьен закончить свою хвалебную речь, как навстречу нам вышел
объект сего панегирика. Заметив, что он смотрит на мой лыжный костюм, я не
преминул поблагодарить его за своевременную доставку.
-- Все готово, хозяин, -- обратился он к Тремьену.
-- Хорошо. Распорядись, чтобы выводили. Потом, если собираешься ехать в
Ридинг, можешь отчаливать.
Боб кивнул и подал какой-то знак -- из открытых дверей конюшен
появились фигуры, ведущие в поводу лошадей, -- то были наездники в прочных
касках. На лошадях красовались теплые попоны. На фоне причудливой игры света
и тени эти величественные создания природы с вырывающимся из ноздрей паром,
в перестуке копыт по мерзлому, покрытому льдом паддоку, настолько
взволновали меня и доставили такое наслаждение, что я впервые за все это
время почувствовал прилив сил и не пожалел о своем решении. Почему я не умею
рисовать, подумал я, однако тут же отогнал эту мысль, поскольку пбнЯл, что
ни на холсте, ни даже на кинопленке невозможно запечатлеть это ощущение
первобытной жизни и передать все движения и запахи окутанного морозным
туманом двора.
Боб помог каждому из конюхов вскочить в седло; всадники, а их было
примерно двадцать, выстроились в линию и направились в сторону дальнего
выезда: головы наездников плавно покачивались в такт движению длинных и
стройных конских ног.
-- Изумительно! -- я не пытался скрыть свой восторг. Тремьен взглянул
на меня:
-- А вы запали на лошадок, не так ли?
-- А вы? Вам же это не в новинку? Он кивнул.
-- Я люблю их, -- как нечто само собой разумеющееся констатировал
Тремьен и в том же тоне добавил: -- Поскольку джип все еще в канаве, нам
придется добираться до тренировочной дорожки на тракторе. Как вы на это
смотрите?
-- Положительно, -- ответил я, готовясь получить представление о том,
как тренируют лошадей для стипль-чеза*.
Пока я забирался в кабину трактора по обвязанным цепями колесам,
Тремьен объяснил мне, что он и его работник, ответственный за тренировочное
поле в Даунсе, уже позаботились о подъездном пути и беговых дорожках,
которые было необходимо разровнять для утренней проездки. Тремьен управлял
трактором очень уверенно -- явно чувствовалась длительная привычка. Почти
весь путь он крутил головой и смотрел на что угодно, только не на дорогу.
Его особняк и конюшенный двор, как теперь я понял, располагались на
краю травянистого нагорья, поэтому было достаточно пересечь лишь одну
проезжую дорогу, чтобы оказаться на холмистом пастбище, служащем
тренировочным полем, с беговыми дорожками. Дорога к полю была покрыта тонким
слоем какого-то специального неизвестного мне вещества, позволяющего
избежать скольжения.
Чтобы шумом трактора не испугать лошадей, Тремьен дождался, пока они
благополучно минуют переезд; только затем на приличном расстоянии последовал
за своими питомцами. Потом наши пути разошлись -- всадники на лошадях
повернули вправо, мы же начали вскарабкиваться на холм, двигаясь в сторону
горизонта, медленно выползающего из темноты в слабых лучах восходящего
светила. Сквозь порывы ветра Тремьен успел поведать мне, что тихое и
спокойное утро в низинах к востоку и западу от Беркшира и Уилтшира это такая
же редкость, как честный грабитель. День, тем не менее, прояснялся --
бледно-серое небо, очищаясь от облаков, начинало прозрачно синеть над грядой
заснеженных холмов.
Когда Тремьен заглушил двигатель, кругом воцарилась заповедная,
проникающая в самую душу тишина; возникло такое чувство, что этот покой, это
уединение царят здесь уже тысячи лет и что открывшийся нашему взору пейзаж
существовал в этом своем первозданном виде еще задолго до появления на Земле
человека.
Мои возвышенные размышления прервал голос Тре-мьена, прозаически
сообщившего, что если бы мы не остановились, а подъехали к следующей бровке,
то оказались бы рядом с системой препятствий и барьеров тренировочного поля.
Сегодня, добавил он, предусмотрен только галоп вполсилы на всепогодной
дорожке. Мы направились к небольшой, покрытой снегом насыпи, с которой
хорошо была видна длинная темная лента свободной от снега земли, лента,
сбегающая куда-то вниз и исчезающая из поля зрения на каком-то витке у
подножия холма.
-- Они будут двигаться по направлению к нам, -- пояснил он. --
Всепогодная дорожка покрывается деревянной стружкой. Впрочем, может быть, я
говорю об известных вам вещах?
-- Нет, -- заверил я. -- Рассказывайте обо всем, пожалуйста.
Он уклончиво и неопределенно хмыкнул в ответ, затем поднял мощный
бинокль -- мне подумалось, что в бинокль с таким увеличением вполне можно
разглядеть душу наездника. Я обратил свой взор туда же, куда и он, однако
мне с большим трудом удалось наконец рассмотреть три тени, движущиеся по
темной дорожке. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем они приблизились к
нам, однако на самом деле медленный бег был лишь иллюзией. Как только лошади
подскакали ближе, их скорость стала очевидной -- напряженная работа мускулов
и бешеный стук копыт.
В два или три проезда всадники проскакали мимо нас.
-- Две лошади из этой группы принадлежат Фионе, -- комментировал
Тремьен, не отрывая бинокля от глаз и наблюдая за очередной парой гнедых,
мчавшихся мимо нас. -- Тот, слева, из этого заезда -- Заводной Волчок: мой
призер в Гранд нэшнл:
С интересом я смотрел на эту живую гордость конюшен, я даже немного
подался вперед, чтобы лучше видеть, как неожиданно услышал какое-то
беспокойное сопение, а затем голос Тремьена:
-- Какого черта?..
Я взглянул вниз, туда, куда был направлен бинокль, однако кроме трех
лошадей очередного заезда -- двух впереди и одной сзади -- ничего не
заметил; только когда они приблизились почти вплотную, мне стала ясна
озабоченность Тремьена: лошадь, идущая последней, была без всадника.
Лошади проскакали и начали переходить на шаг.
-- Дерьмо, -- в сердцах ругнулся Тремьен.
-- Сбросила наездника? -- будничным голосом спросил я.
-- Без сомнения, -- пробасил Тремьен, не расставаясь со своей оптикой и
вглядываясь в даль. -- Но это не моя лошадь.
-- Что вы имеете в виду?
-- Я имею в виду то, -- громыхал Тремьен, -- что это не моя лошадь. Вы
только взгляните. У меня нет таких попон. К тому же лошадь без седла и
уздечки. Разве вы не видите?
Я взглянул, причем взглянул с учетом его слов, и только тогда все
разглядел. У лошадей Тремьена были попоны желтовато-коричневого цвета с
красными и голубыми горизонтальными полосами, и сшиты они были так, чтобы,
укрывая бока и круп, оставлять ноги свободными. Попона же на этой лошади
была темно-серой, не такой плотной и застегивалась у шеи и под брюхом.
-- -- Вам может показаться, что я не в своем уме, -- заметил я, -- но
не исключена возможность, что именно эту потерявшуюся лошадь мы встретили на
дороге, когда произошла авария. Конечно, видел я ее лишь мельком, но
выглядит она очень похоже. Темной масти, да и попона примерно такая же.
-- Почти всех скаковых лошадей ночью в зимнее врет мя укрывают примерно
одинаковыми попонами. Впрочем, я не отрицаю, что вы правы. Скоро все
выяснится. Минуточку.
Он вновь уткнулся в бинокль, поскольку появилась пара лошадей из нового
заезда, спокойно прокомментировал бег и только затем вновь обратил свое
внимание на коня без всадника.
-- Это последний заезд, -- сказал он, когда лошади миновали нашу
"смотровую площадку". -- А сейчас давайте разбираться, что к чему.
Он пошел вдоль тренировочной дорожки в направлении площадки для выгула.
Я следовал за ним. Вскоре мы подошли к лошадям, медленно кружащимся по
травянистому заснеженному полю. Благородные животные с валящим из ноздрей
после быстрой скачки паром, со сверкающими шкурами великолепно смотрелись на
фоне восходящего солнца. Ослепительное зрелище -- мороз! солнце! движение!
неукротимый порыв! -- незабываемое утро.
Слева, также в украшении солнечных бликов, но как-то одиноко, перебирал
стройными ногами наш незнакомец. Он был явно встревожен -- врожденный
инстинкт тянул его к своим собратьям, природа неудержимо звала в бешеный
галоп.
Тремьен подошел к конюхам.
-- Кто-нибудь знает, чья это лошадь? Все дружно покачали головами.
-- Возвращайтесь тогда домой. Ведите лошадей по всепогодной дорожке.
Кроме нас ею сегодня никто не пользуется. Будьте осторожны, переходя шоссе.
Конюхи выстроили лошадей в линию -- по порядку конюшен -- ив утренней
дымке вместе со своими подопечными исчезли из виду в конце дорожки.
-- А вы возвращайтесь к трактору, хорошо? И не делайте резких движений.
Не вспугните этого "парня", -- попросил меня Тремьен, его глаза
сфокусировались на потерявшейся лошади. -- В кабине трактора вы найдете
толстую гибкую веревку. Возьмите ее. Когда будете возвращаться, двигайтесь
медленно и осторожно.
-- Понял.
Тремьен быстро кивнул. Повернувшись, чтобы идти выполнять его просьбу,
я заметил, как он достал из кармана несколько кубиков брикетированного корма
и протянул их нашему новому-знакомому.
-- Давай, приятель. Не смущайся. Очень вкусно. Пойдем, ты, должно быть,
голоден?.. -- Он говорил ровным спокойным голосом, без тени принуждения, в
интонациях слышались даже какие-то умасливающие нотки.
Я медленно отошел, взял из кабины веревку, а когда осторожно
приблизился к насыпи -- так, чтобы Тремьен мог меня увидеть, -- заметил, как
тот правой рукой скармливает лошади брикетированный корм, а левой --
поглаживает гриву. Я остановился, затем медленно двинулся вперед. Лошадь
вздрогнула, повернув морду в мою сторону; испуг, подобно электрическому
току, явно вызвал у животного какое-то внутреннее напряжение. Незаметным
движением я сложил веревку так, чтобы получилась большая петля, завязал ее
бегущим узлом и вновь медленно пошел вперед. Чтобы опять не испугать
животное, я не стал затягивать петлю, а так и шел, держа веревку за узел.
Тремьен наблюдал за моими манипуляциями, не переставая что-то
нашептывать и скармливать лошади корм -- кубик за кубиком. Я осторожно,
подавляя в себе малейший намек на волнение или сомнение, приблизился и замер
в двух шагах от лошади.
-- Хороший, хороший, не бойся, -- шептал на ухо лошади Тремьен.
Так же шепотом он обратился ко мне:
-- Бели можете накинуть ему петлю на шею, то не стесняйтесь.
Я сделал последние два шага, приблизившись "плотную, и, не
останавливаясь, прошел мимо лошади с обратной от Тремьена стороны.
Одновременно мне удалось пронести веревку так, что петля, как бы сама собой,
оказа-
лась на шее животного. Тремьен, держа очередной кубик корма, поманил
лошадь на себя, я же в этот момент не очень сильно, но прочно захлестнул
петлю.
-- Отлично, -- оценил нашу работу Тремьен, -- давайте мне свободный
конец. Я отведу этого "парня" на свой двор. Вы умеете управлять трактором?
-- Да-
-- Дождитесь, пока мы скроемся из виду. Не хочу, чтобы он дернулся от
испуга, когда вы будете заводить двигатель. Если он рванется, то я его не
удержу.
-- Понятно.
Тремьен выудил из кармана очередную порцию кубиков и, как прежде,
поднес их к губам животного, однако на этот раз он одновременно крепко
ухватил конец бечевки. Как будто поняв нас, как будто осознав, что его ждет
приют и фураж, это величественное создание природы мирно двинулось за
человеком; они начали спускаться к чернеющей внизу, усыпанной опилками и
стружкой беговой дорожке, а затем повернули в сторону дома.
Еда и тепло, думал я. Возможно, у меня есть много общего с этой
лошадью. Разве все мое существование -- это не форма плена? Я пожал плечами.
Что сделано, то сделано, сказал бы Тремьен. Я подошел к трактору и по
известному мне теперь пути отогнал машину к тому месту, откуда мы начали
свой вояж.
На сей раз кухня была залита солнечным светом; Тремьен, облокотившись
на стол, что-то энергично выговаривал в телефонную трубку.
-- Вы считаете, что к этому времени уже кто-нибудь спохватится о
пропаже своей лошади? -- Он немного помолчал, слушая ответ, затем загрохотал
вновь. -- Хорошо, скажите, что лошадь у меня, и если она будет
соответствовать описанию, то известите.
Он резко бросил трубку на рычаг.
-- Невозможно поверить -- до сих пор еще никто не заявил в полицию.
Тремьен снял пальто, шарф и кепку, повесив все это на единственную
вешалку. Под пальто обнаружился толстый свитер для игры в гольф, причем
какой-то ослепительно-алмазной расцветки, из-под которого выглядывал широко
распахнутый ворот рубахи. Пристрастие Тремьена к ярким тонам, замеченное
мною в убранстве столовой, не изменило ему и в одежде -- тот же вкус.
-- Кофе? -- спросил он, подходя к плите. -- Вас не затруднит самому
побеспокоиться о своем завтраке? Выбирайте все, что вам будет по душе.
Он поставил массивный чайник на конфорку, затем подошел к холодильнику
и извлек нарезанные хлебцы, масло, какую-то желтую пасту и банку с
мармеладом.
-- Тосты? -- Он начал укладывать ломтики хлеба в специальный
проволочный держатель, затем установил это сооружение в духовку. -- Есть
кукурузные хлопья, если предпочитаете. Можете приготовить также яйца.
-- Тосты -- лучше не придумаешь, -- согласился я.
Тремьен тут же не преминул попросить меня позаботиться о том, чтобы
хлебцы не подгорели, пока он будет говорить по телефону. Он позвонил в два
места, причем тема разговоров оказалась совершенно неподвластной мо-ему
пониманию.
-- Тарелки, -- указал он на буфет. Из буфета я также достал кружки, а
из ящика -- ножи, вилки и ложки.
-- Вашу куртку можете повесить в раздевалке, следу-ющая дверь, --
продолжал он отдавать распоряжения, не прекращая своих телефонных
переговоров.
Говорил он уверенно, решительно. Я повесил куртку, приготовил кофе,
поджарил еще несколько тостов и только тогда вновь услышал оглушающий треск
падающей на рычаг трубки.
Тремьен вышел в прихожую.
-- Ди-Ди, -- крикнул он. -- Кофе.
Он вернулся на кухню, уселся за стол и начал трапезу, жестом приглашая
меня составить ему компанию, что я и сделал. В этот момент в дверях
появилась светлая шатенка, в джинсах и огромном сером, доходящем ей до колен
свитере.
-- Ди-Ди, -- с набитым ртом промычал Тремьен, -- это Джон Кендал, мой
писатель. Ди-Ди -- моя секретар-ша; -- Это уже было обращено ко мне.
Я вежливо поднялся, на что мне было сухо, без тени улыбки, предложено
сесть. Я смотрел, как она подходит к плите приготовить себе кофе, и по
первым моим впечатлениям она напоминала кошку -- мягкой походкой,
грациозностью движений, поглощенностью собой.
Тремьен смотрел, - как я наблюдаю за ней, и на его губах играла улыбка
-- он явно развлекался.
-- Вы поладите с Ди-Ди, -- уверил он меня, -- я же без нее просто не
могу обходиться.
Ди-Ди никак не отреагировала на комплимент, а только присела на краешек
стула с таким видом, будто вот-вот должна уйти.
-- Обзвони владельцев конюшен и спроси, не пропадала ли у них лошадь,
-- распоряжался Тремьен. -- Если кто-нибудь паникует, то передай, что лошадь
у меня. Жива и здорова. Мы дали ей воды и корма. Кажется, она всю ночь
гуляла по Даунсу.
Ди-Ди кивнула.
-- Мой джип в канаве на южном подъезде к магистрали А34. Мэкки не
справилась с управлением, и машина перевернулась. Пострадавших нет. Позвони
в гараж, пусть его выудят.
Ди-Ди кивнула.
-- Джон, -- повернул он ко мне голову, -- будет работать в столовой.
Какой бы материал он ни попросил, дай ему; о чем бы ни спросил -- ответь.
Ди-Ди кивнула.
-- Договорись с кузнецом, чтобы явился и подковал двух лошадей,
потерявших сегодня во время утренней проездки подковы. Подковы конюхи нашли,
новых нам не надо.
Ди-Ди кивнула.
-- Если меня не будет, когда придет ветеринар, попроси его, чтобы после
того жеребенка он осмотрел Поплавка. У этой лошадки что-то неладно с
голенью.
Ди-Ди кивнула.
-- Проследи, чтобы возчики вовремя доставили сено. Наш запас на исходе.
Никаких оправданий насчет снежной погоды не принимай.
Ди-Ди улыбнулась, и ее треугольное личико вновь напомнило мне о
семействе кошачьих, но не о домашних кисках, а о более крупных
представителях. Мелькнула даже мысль о выпущенных когтях.
Тремьен, доев тост, продолжал отдавать отдельные мелкие распоряжения,
которые Ди-Ди, как мне показалось, с легкостью запоминала. Когда словесный
поток Тремьена иссяк, она подхватила свою кружку и, сказав, что допьет кофе
в конторе, поскольку дела не терпят отлагательств, удалилась.
-- Абсолютно надежная, -- сказал Тремьен, глядя ей вслед. -- Добрый
десяток тренеров, будь они неладны, пытались переманить ее у меня. -- Он
понизил голос. -- А какой-то дерьмовый жокей-любитель обошелся с ней просто
по-свински, втоптал ее в грязь. Она до сих пор не может этого пережить. Мне
приходится это учитывать. Если заметите, что она плачет, то дело как раз в
этом.
Такое неподдельное сочувствие поразило меня, и я был вынужден признать,
что следовало бы раньше понять, сколько нераспознанных пластов лежат в
основе этого человека, скрываясь за резкими манерами, громовым голосом и
непреклонностью в решениях. И речь даже идет не только о его любви к
лошадям, не только о его стремлении к самовыражению, не только о его
неприкрытом восхищении Гаретом, а в большей степени о каких-то подспудных
личностных ценностях, к которым, возможно, мне удастся прикоснуться, а
возможно, и нет.
Следующие тридцать минут опять ушли на телефонные переговоры: звонил
он, звонили ему; позже я понял, что это самое напряженное время дня у
тренеров -- единственный промежуток, когда можно застать их дома.
Тосты были съедены, кофе выпит. Тремьен вытащил иа пачки, лежащей на
столе, сигарету и извлек из карма* на одноразовую зажигалку.
-- Вы курите? -- спросил он, пододвигая пачку в мою сторону.
-- Никогда не пробовал.
-- Успокаивает нервы, -- заявил он, делая глубокую затяжку. -- Надеюсь,
вы не фанатичный противник курения.
-- Запах мне вполне приятен.
-- Это хорошо, -- Тремьен был вполне удовлетворен, -- что дым не будет
мешать нашей совместной работе.
Он соошцил мне, что в десять часов первой смене лошадей будет задан
корм, и конюхи отправятся завтракать. Сам же он намеревается вновь оседлать
трактор и поехать на тренировочное поле, посмотреть на работу второй смены.
Он посоветовал мне не беспокоиться, а заняться оборудованием столовой --
расположить вещи так, чтобы мне было удобно и привычно работать.
Затем, после окончания утренних проездок, он готов, если я не возражаю,
посвятить послеполуденные часы рассказам о своем детстве. С началом вечерних
проездок у него не будет времени.
-- Прекрасная идея, -- согласился я. Он кивнул.
-- Тогда пойдемте, я покажу вам, что где Лежит. Мы вышли из кухни,
пересекли покрытую коврами прихожую, и он указал мне на противоположный
вход.
-- Там наша семейная комната, как вам уже известно. Рядом с кухней, --
он прошел вперед и открыл дверь, -- моя столовая. Мы ею почти не пользуемся.
Поэтому советую включить отопление.
Я осмотрел комнату, в которой мне предстояло творить: просторное
помещение с мебелью из красного дерева, роскошными малиновыми портьерами,
стенами в золотистых и кремовых полосах и темно-зеленым ворсистым ковром.
Явно не в стиле Тремьена, подумал я. Слишком все в тон и гармонично
подобрано.
-- Нет слов, чтобы выразить восхищение, -- заключил я.
-- Хорошо, -- он закрыл дверь и посмотрел вверх на лестницу, по которой
мы вчера отправлялись на ночлег. -- Эту лестницу мы соорудили, когда делили
дом. Этот проход ведет на половину Перкина и Мэкки. Идемте, я покажу вам.
Мы прошли по широкому коридору, устланному ковром светло-зеленого
цвета; вдоль коридора на стенах висели картины, изображающие лошадей, в
конце коридора Тремьен распахнул двустворчатую белую дверь.
-- Сюда, -- показал он. -- Через эту дверь мы попадем в главную
прихожую. Это старинная часть дома.
Мы вошли в огромную залу, выложенную паркетом, натертым до зеркального
блеска. По обеим сторонам на верхнюю галерею вели лестницы с изящными
ступеньками. Под галереей, между лестницами, виднелась еще вара дверей, к
которым и направился Тремьен. Он аккуратно распахнул створки, и моему взору
открылось пространство со стенами, сверкавшими золотом, и мебелью в
бледно-голубых тонах. Стиль соответствовал убранству столовой.
-- Это наша общая центральная гостиная, -- пояснил Тремьен. -- Мы редко
собираемся здесь. Последний раз мы устраивали в ней эту проклятую
вечеринку... -- . Он сделал паузу. -- И как сказала Мэкки, неизвестно, когда
устроим новую.
Жаль, подумал я. Вся эта усадьба была как бы создана для подобных
мероприятий. Тремьен прикрыл дверь в гостиную, приглашая меня следовать за
ним. Мы пересекли прихожую.
-- Там главный вход, а эти двойные двери справа ведут на половину Мэкки
и Перкина. Мы построили для них новую кухню и соорудили еще одну лестницу.
Мы планировали сделать два отдельных дома с этой большой общей секцией, как
вы могли заметить.
-- Просто великолепно, -- польстил я ему. Однако лесть моя была вполне
искренней. Он кцвнул.
-- Разделить дом не составило труда. Кому в наши дни нужны такие
хоромы? Да и отопления требуется много. Действительно, в прихожей было
холодно.
-- Особняк и большинство служебных построек относятся примерно к началу
прошлого века. Стиль времен Эдуардов. Бывшая загородная резиденция семейства
Уиндберри. Впрочем, не думаю, что вы слышали о таком.
-- Не слышал, -- согласился я.
-- т Мой отец за бесценок купил этот особняк во время Великой
депрессии. Я прожил в нем всю жизнь.
-- Ваш отец тоже был тренером? Тремьен усмехнулся:
-- О нет. Папаша получил наследство. В жизни не проработал ни дня. Ему
нравилось ходить на бега, поэтому он купил пару скакунов, благо были
конюшни, которые не использовались с тех пор, как автомобили заменили
экипажи, и нанял тренера. Когда я подрос, то сам начал ухаживать за
лошадьми. Построил по случаю новый двор. Сейчас у меня пятьдесят денников, и
ни один не пустует.
Затворив двери, он направился на свою половину. По пути он заметил:
-- Вот вроде бы и все владения, если не считать конторы!
Очутившись в своей прихожей, он направился к последнему проходу этой
анфилады комнат.
Я следовал за ним.
Контору также нельзя было назвать маленькой. Ди-Ди же просто терялась
за огромным письменным столом.
-- Когда-то, при Уиндберри, тут располагалась бильярдная, -- пояснил
Тремьен. -- Будучи детьми, мы любили здесь играть.
-- У вас есть братья и сестры?
-- Одна сестра, -- бросил он, взглянув на часы. -- Оставляю вас на
попечение Ди-Ди. До встречи.
С деловым видом он вышел из конторы и неизвестно с какой скоростью
успел облачиться в пальто, шарф и кепку. Дверь за ним с треском
захлопнулась. Это был прирожденный громыхала и хлопатель, хотя в этом я не
усматривал ни крупицы злости.
-- &lt; -- Чем могу быть вам полезна? -- без особого энтузиазма
спросила Ди-Ди.
-- Вам не нравится эта идея с автобиографией? -- поинтересовался я.
-- Я этого не говорила, -- опустила она глаза.
-- Но об этом говорит выражение вашего лица. Не поднимая глаз, она
нарочито медленно начала перебирать какие-то бумаги.
-- Он одержим этой идеей уж который месяц, -- наконец соизволила она
подать голос. -- Это для него важно. Я думаю... если вы хотите знать... что
ему следовало бы подыскать кого-нибудь получше.
Она замялась:
-- Более

известного,

в любом случае. Одно случайное знакомство, и вот
вы уже здесь. Полагаю, что все это слишком

быстро. Я

советовала ему, по
крайней мере, справиться о ваших писательских способностях, но он отрезал,
что слова Ронни Керзона для него вполне достаточно. И вот вы уже здесь.
Неожиданно ее глаза сверкнули злобой:
-- Он заслуживает большего.
-- Ах.
-- Что вы подразумеваете под своим "ах"?
Я выдержал паузу, рассматривая своеобразную обстановку этой конторы:
сочетание былого величия классического декоративного стиля с нагромождением
каких-то ультрасовременных стеллажей для книг, регистраторов для бумаг,
шкафов, ксерокса, факса, компьютера, телефонов, огромного сейфа, телевизора,
принтера, картонных коробок, толстой, примерно мне по колено, подшивки газет
и уже знакомой мне доски из пробкового дерева с красными чертежными
кнопками. Мое внимание. привлек старинный двухтумбовый стол с приставленным
к нему поистине безразмерным кожаным креслом. Это уже владения Тремьена,
подумал я. Пол был устлан красочными персидскими коврами в каких-то
фантастических узорах, которые почти полностью покрывали старый серый палас.
Стены были'увешаны картинами с изображением берущих препятствия и
финиширующих лошадей, а одна из панелей была превращена в вешалку, на
которой красовались сверкающие жокейские костюмы.
Свое визуальное турне я закончил там же, где в начал: на мордочке
Ди-Ди.
-- Чем больше вы будете мне помогать, -- наконец изрек я, -- тем больше
шансов на успех книги.
-- Не вижу никакой логики.
-- Тогда сформулируем иначе: чем больше вы будете мне мешать, тем
меньше шансов на успех" книги.
Она уставилась на меня, в глазах читалась явная неприязнь, мои
логические пассажи никак не отразились на ее лице.
Ей где-то около сорока, предположил я. Худощавая, но не сухая,
насколько можно было судить по формам, вырисовывавшимся через свитер. Чистая
кожа, коротко подстриженные волосы, простые черты лица, розовая губная
помада, никаких дорогих побрякушек, маленькие сильные руки. Общее
впечатление замкнутости, готовности к отпору. Возможно, это уже выработанная
привычка, возможно -- результат работы того дерьмового жокея-любителя,
который обошелся с ней по-свински.
-- Как долго вы здесь работаете? -- бесстрастным голосом спросил я.
-- Около восьми лет, -- последовал четкий ответ.
-- Мне понадобятся альбомы с вырезками, -- приступил я к делу.
Она слегка улыбнулась.
-- Их нет. Ни одного.
-- Должны быть. Тремьен говорил мне об этом, -- обескураженно
запротестовал я.
-- Вырезки хранятся не в альбомах, а в коробках, -- объяснила она,
повернув голову в сторону одного из шкафов. -- Там вы все найдете. Дерзайте.
Я подошел к шкафу и открыл окрашенные в белый цвет дверцы. Все полки
сверху донизу были уставлены стандартными коробками, наподобие коробок для
рубашек, однако дюймов на восемь глубже. На каждой из них чернилами была
проставлена дата.
-- Последний раз я перекладывала вырезки в новые коробки три или четыре
года назад, -- подала голос Ди-Ди. -- Старые уже начинали рассыпаться.
Газетная бумага пожелтела и стала ломкой. Увидите сами.
-- Могу я забрать все это хозяйство в столовую?
-- Все, что пожелаете.
Я подхватил четыре коробки и уже направился к выходу, как вдруг
обнаружил, что Ди-Ди следует за мной.
-- Подождите, -- сказала она, когда мы очутились у дверей в столовую.
-- Красное дерево легко поцарапать.
Она подошла к большому встроенному шкафу и из его недр извлекла
полотнище зеленого сукна, которое тут же расстелила на огромном пространстве
овального стола.
-- Теперь можете здесь работать.
-- Благодарю.
Я положил коробки и отправился за следующей порцией. Ди-Ди тем временем
вернулась за свой рабочий стол и развила бурную деятельность, которая в
основном состояла из бесконечных телефонных переговоров. Я перетаскал все
коробки и под аккомпанемент телефонных звонков, доносящихся из конторы,
начал располагать материалы в хронологическом порядке. Затем взялся за
первую коробку, по дате на которой понял, что документы, находящиеся в ней,
восходят к временам, когда Тре-мьен еще не мог быть тренером, поскольку был
ребенком.
Ветхие, пожелтевшие клочки бумаги поведали мне, что мистер Локсли
Викерс из Шеллертона, графство Беркшир, приобрел шестилетнего жеребца по
кличке Триумфатор за баснословную сумму для лошадей, участвующих в
состязаниях по стипль-чезу, -- двенадцать сотен гиней. Ошеломленный репортер
писал, что за такую и даже за меньшую сумму можно купить дом.
Улыбнувшись, я поднял глаза и увидел Ди-Ди, которая в нерешительности
топталась в дверях.
-- Я разговаривала с Фионой Гудхэвен, -- отрывисто сказала она.
-- Что с ней?
-- Все в порядке. И кажется, благодаря вам. Почему вы ничего не сказали
мне о том, что спасли людей?
-- Не считал, что в этом есть необходимость.
-- Вы в своем уме?
-- Ну хорошо. В какой мере это важно в контексте того, смогу я или не
смогу хорошо написать биографию Тремьена?
-- Боже милостивый!
Она вышла, но тут же вернулась.
-- Если вы повернете тот термостат, -- показала она, -- то будет
теплее.
Прежде чем я успел ее поблагодарить, она вновь выскользнула из комнаты.
Я же пришел к выводу, что мне предложен мир или, по крайней мере, временное
прекращение боевых действий.
Тремьен вернулся вовремя. Я услышал его раскатистый голос, доносящийся
из конторы, -- он говорил с кем-то по телефону. Затем появился сам и сообщил
мне, что пропажа лошади обнаружилась.
-- Этот конек спустился с холма, он из соседней деревушки. Хозяева
высылают за ним фургон. А как ваши дела?
-- Читаю о вашем отце.
-- Был явно не в своем уме. У него была навязчивая идея -- знать, как
то, что он съест, будет выглядеть у него в желудке. Он заставлял прислугу
готовить все вдвойне, класть предназначенную ему еду в ведерко и все это
смешивать. Если папаше не нравился вид этого месива, он не ел. Доводил
поваров до исступления.
Я рассмеялся.
-- А ваша мать?
-- К тому времени она отправилась на погост. Пока она была жива, он не
был таким сумасбродом. Рехнулся он позже.
-- А сколько вам было лет, когда... э... она отправилась на погост?
-- Десять. Столько же, сколько и Гарету, когда смоталась

его

мать.
Можете не сомневаться, я знаю, что значит быть в шкуре Гарета. Только его
мамочка жива и невредима, иногда они даже видятся. Свою же мать,
справедливости ради стоит заметить, я почти не помню.
-- Насколько глубоко я могу влезать в вашу жизнь? -- спросил я после
некоторой паузы.
-- Спрашивайте обо всем. Если я не захочу отвечать, то так и скажу.
-- Хорошо. Тогда... вы сказали, что ваш отец получил наследство. Он...
что... оставил его вам?
Тремьен зашелся каким-то горловым смехом.
-- Наследство семьдесят или восемьдесят лет назад -- сейчас уже не
наследство. Но в некотором роде оставил, да. Этот дом. Научил меня некоторым
принципам ведения хозяйства, которые перенял у

своего

отца, но вряд ли
когда-либо сам использовал. Отец транжирил, дед копил. Я больше пошел в
деда, хотя никогда его не знал. Иногда я говорю Гарету, что мы не можем
позволить себе мотовства. Я не хочу, чтобы он вырос транжирой.
-- А Перкин?
-- Перкин? -- Тремьен недоумевающе посмотрел на меня. -- Перкин вообще
ничего не смыслит в хозяйстве. Живет в своем собственном мире. Говорить с
ним о деньгах совершенно бессмысленно.
-- Чем же он занимается? -- переспросил я. -- В этом своем собственном
мире?
По выражению лица Тремьена мне стало понятно, что он не очень хочет
распространяться насчет увлечений сына, однако где-то в "глубине глаз я
прочитал нескрываемую гордость.
-- Он мастерит мебель. Сам делает эскизы и потихоньку мастерит.
Сундучки, столики, ширмочки -- все, что угодно. Через две сотни лет его
поделки станут антиквариатом. Вот вам его чувство собственности. -- Тремьен
вздохнул. -- Впрочем, лучшее, что он сделал, так это то, что женился на
такой чудесной девушке, как Мэкки. Она иногда продает, причем не без выгоды,
его творения. Пер-кина же всегда обдуривают. В денежных вопросах он
абсолютно безнадежен.
-- Главное, что он обрел счастье в своей работе. Тремьен никак не
отреагировал на мое замечание относительно счастья в работе. Вместо этого он
спросил:
-- Где ваш диктофон? Он не промок прошлой ночью? Не испортился?
-- Нет. Я храню все свои вещи в водонепроницаемых пакетах. Привычка.
-- Ах, джунгли и пустыни? "-- вспомнил он.
-- M-м... -- промычал я в ответ.
-- Тогда, может быть, вы принесете его, а я тем временем перетащу из
конторы телевизор и видеоплейер, чтобы вы могли просмотреть видеозаписи
скачек, на которых побеждали мои лошади, и начнем работать. Если захотите
перекусить, -- добавил он, как будто о чем-то вспомнив, -- то у меня всегда
в запасе бутерброды с говядиной. Я покупаю их в упаковках по пятьдесят штук,
уже готовыми, прямо в супермаркете, и кладу в морозилку.
Потом мы работали, ели оттаявшие безвкусные бутерброды с мясом, а у
меня в голове крутилась неотвязная мысль о том, что, какими бы странноватыми
мне ни казались методы ведения хозяйства, принятые в этом доме, Тремьен, по
крайней мере, не смешивал еду в ведерке.

[Молния]

ГЛАВА 5
Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и
Гарри свою одежду. Сумерки уже сгустились, температура же воздуха, как мне
показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром.
К тому времени я уже успел записать трехчасовую пленку с рассказами
Тремьена о его удивительном детстве и совершить вместе с ним вечерний обход
конюшен.
В ходе этой вечерней инспекции Тремьен остановился у каждого из
пятидесяти денников, проверил состояние их обитателей, порасспрашивал
конюхов. По ходу дела он совал морковки в тянущиеся к нему лошадиные губы,
нежно хлопал своих питомцев по холкам и что-то довольно мурлыкал себе под
нос.
В перерывах, пока мы переходили от одного денника к другому, он
объяснил мне, что в такую холодную погоду лошадей следует укрывать
шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых надеваются попоны,
подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления,
во время которого лошади получают свой дневной рацион фуража, их нельзя
тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются.
-- Кто-нибудь из нас -- Боб, Мэкки или я -- каждую ночь обязательно
обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень
аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.
"Как пятьдесят деток, -- подумал я, -- в кроватках с подоткнутыми
одеялами".
Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он,
плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх,
водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и
Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка
скаковых лошадей, съязвил Тремьен, -- это не торговля книгами.
Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и
Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его
автомобилем.
-- Предпочитаю пешие прогулки, -- отказался я.
-- Бог мой, в такую погоду.
-- Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.
-- Этого не надо делать, -- запротестовал он, -- не поддавайтесь на
угсворы Гарета.
-- Однако я обещал, что займусь этим.
-- Я не привередлив в еде.
-- Может быть, это как раз и хорошо, -- усмехнулся я. -- Думаю, что
вернусь не позднее Гарета.
К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое
утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за
десять миль в город, а затем привозят обратно -- обычная практика дневных
пансионов.
В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к
семи, а то и позже. Его записка: "Вернусь к ужину" являлась как бы
неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала
она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что
вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда
направляется.
-- Организованный парень, -- заметил я.
-- Всегда был таким.
Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов,
заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой
мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.
Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем
выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности
к радушному гостеприимству,
-- Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге
мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех --
конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?
Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня
за руку.
-- Прежде всего должен сказать вам, -- предупредил он, -- Нолан и Льюис
у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили
на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от
этого не легче.
-- Я не собираюсь здесь долго оставаться.
-- Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит
атмосферу.
-- Если дела уж так плохи, то...
Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко
Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.
Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:
-- Кто там? -
Увидев, чтчтаа Гарри иду я, она воскликнула:
-- О боже! У меня совсем вылетело из головы.
Фиона подошла ко мне в протЯнула руку, которую я пожал, -- пустая
формальность после нашей предыдущей встречи.
-- Представляю вам моих кузенов, -- сказала она. -- Нолан и Льюис
Эверард.
Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко
открытых глаз и быстро добавила:.
-- А это друг Тремьена. Джон Кендал.
Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и
сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и
мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить,
что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял -- виски.
До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и
Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста,
Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать.
Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был
уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут
похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях.
Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость,
наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого
высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.
Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая
покорность.
Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено,
что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и
нимфу.
-- Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той
злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, -- спокойно сказал
Гарри.
Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой
улыбкой.
-- Любой может знать об этом процессе, -- заметила Мэкки. -- В конце
концов о нем писали все утренние газеты.
Гарри кивнул:
-- Ив новостях наверняка показывали.
-- Это нешуточное дело, -- вставил Льюис, -- эти долбаные
корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.
Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше,
и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел
привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это
звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.
-- Препояшь чресла и соберись с силами, -- миролюбиво посоветовал
Гарри. -- Через неделю все об этом забудут.
Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо,
тот не забудет, особенно в жокей-клубе.
-- Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, -- сказал
Гарри. -- Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем
иное дело.
-- Гарри! -- строгим голосом оборвала его Фиона.
-- Извини, дорогая, -- промычал тот, скрывая под полуопущенными веками
свои истинные чувства.
Тремьен и я, каждый в отдельности, уже читали о вчерашнем процессе,
правда, Тремьен черпал сведения из какого-то спортивного листка, а я -- из
некоей скандальной газетенки. Во время нашей бутербродной трапезы Тремьен
кипел от негодования; мне же стали известны кое-какие дополнительные факты
из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал.
Оказалось, что двоюродный брат Фионы Нолан является жокеем-любителем
("хорошо известным" -- это отмечали обе газеты), который участвует в скачках
на лошадях, принадлежащих Фионе, а тренирует этих скакунов Тремьен Викерс.
Кроме того, я узнал, что Нолан Эверард когда-то, правда в течение весьма
непродолжительного времени, был помолвлен с Магдаленой Маккензи (Мэкки),
которая впоследствии вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена.
"Осведомленные источники" утверждали, что семейства Викерсов, Гудхэвенов и
Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло
предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их
стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия.
На фотографии (предоставленной отцом потерпевшей) Олимпия выглядела
незрелой светловолосой школьницей -- явно смахивая на невинную жертву.
Никто, как я понял, и не пытался объяснить фразу Нолана о том, что он
задушит эту суку. Сейчас же, когда я познакомился с его стилем речи, то
перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова.
-- Дело не в том, -- подала голос Фиона, -- поставят ли вопрос в
жокей-клубе о его пребывании там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда
были хорошими наездниками, -- шутливо добавила она. -- Другое дело, что его
могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя.
-- Полагаю, твои амбиции больше удовлетворит пребывание

членом

жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище?
Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога
и в душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде,
что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса.
Гарри никак не отреагировал на эту тираду, он просто пожал плечами и
вновь наполнил. стакан Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался
пустым.
Начни кто-нибудь уверять меня в том, что Нолан достоин снисхождения,
что все его поведение является результатом неопределенности в ожидании
тюремного заключения, что все это можно объяснить стрессовым сот стоянием
после непредумышленного, чисто случайного убийства молодой женщины, пусть
даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет вечно
преследовать его после обвинительного заключения, -- даже если кто-то
поручится за все это своей честью, -- я отвечу: тип этот мне отвратителен
своей черной неблагодарностью.
Его семья и друзья сделали для него все возможное. У меня сложилось
впечатление, что, скорее всего, Льюис сблефовал относительно своей отключки.
Гарри, видимо, знал об этом, но в последний момент начал колебаться --
подтвердить этот факт или откровенно солгать. Я был готов биться об заклад,
что второе предположение больше соответствует действительности. Они же все
вместе вновь отправились в суд, чтобы поддержать Нолана, в то время как
могли бы остаться в стороне.
-- Я по-прежнему считаю, что тебе необходимо подать апелляцию, --
заявил Льюис.
В своей обычной порнографической манере Нолан ответил, что его адвокат
советовал не предвосхищать события и что Льюису это прекрасно известно.
-- Долбать твоего адвоката, -- буркнул Льюис.
-- Апелляционные суды обычно

увеличивают

срок, я в этом уверена, --
предупреждающе заявила Фиона. -- Они вправе аннулировать отсрочку. Не
забывайте об этом.
-- Вспомните, каким раскаленным добела был отец Олимпии в конце
заседания, -- мрачно кивнула Мэкки. -- Он требовал жизни Нолана. Жизнь за
жизнь -- вот что он сказал.
-- Разве можно подавать апелляцию на решение суда, если оно тебе просто
не нравится, -- заметил Гарри. -- Для этого требуется какая-то юридическая
зацепка, обосновывающая необходимость судебного разбирательства.
-- Если Нолан не подаст апелляцию -- это будет равносильно признанию
его гребаной вины, -- упрямо продолжал настаивать Льюис, играя своими
эвфемизмами.
Установилась какая-то напряженная тишина. Видимо, все считали его
виновным, правда, каждый в различной степени. "Не предвосхищать события" --
этот практический совет явно устраивал всех.
Я задумчиво смотрел на Мэкки, размышляя о ее былой помолвке с Ноланом.
Сейчас по отношению к нему она не выказывала ничего, кроме разве
обеспокоенности и дружбы. Никакой томительной любви, никаких глубоких чувств
я не заметил.
На лице же Нолана, кроме заботы о собственной пер* соне, ничего нельзя
было прочесть.
-- Оставайтесь ужинать, -- предложила Фиона, а Гарри добавил:
-- Не отказывайтесь. Я покачал головой:
-- Обещал приготовить ужин для Гарета и Тремьена.
-- Боже милостивый! -- воскликнул Гарри.
-- Наконец-то наступит перерыв в бесконечной пицце! Они едят ее девять
вечеров из десяти. Гарет готовит ее в микроволновой печи, причем так же
регулярно, как заводит будильник, -- прокомментировала Фиона.
Мзкки поставила стакан и устало поднялась:
-- Думаю, что мне пора. Перкин наверняка ждет от меня новостей.
Нолан вскипел и между бесконечными ругательствами заметил, что, появись
Перкин в Ридинге, ему уже давно* все было бы известно.
-- Ему нечего там было делать, -- примирительно изрек Гарри.
-- Олимпия умерла на его половине дома, -- возразил Льюис. -- Он тоже
является заинтересованным лицом.
Нолан, опять же сдабривая, причем весьма щедро, свою мысль какими-то
анально-генитальными изысками, напомнил, что Тремьен тоже не оказал ему
поддержки.
-- Они были заняты, -- улыбнувшись, ответила Мэкки. -- Как вам
известно, оба работают.
-- Хочешь сказать, что мы нет? -- ерническим тоном переспросил Льюис.
-- Хочу сказать, что ты можешь считать все, что угодно, -- вздохнула
Мэкки и, обращаясь ко мне, добавила: -- Вы приехали на машине Тремьена?
-- Нет, добрался пешком..
-- О, тогда... подвезти вас до дома? Я поблагодарил, выразив согласие.
Гарри вышел проводить нас.
-- Вот ваша одежда, -- он протянул мне пакет. -- Не знаю, как вас и
благодарить.
-- Всегда к вашим услугам.
-- Грешно злоупотреблять.
Мы обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось взаимное уважение,
предваряющее начало дружбы, и я подумал, почему из них всех Гарри наименее
озабочен тем, очутится ли Нолан за решеткой или нет.
-- Он не всегда такой, -- начала разговор Мэкки, когда мы отъехали. --
Я имею в виду Нолана. Он может быть обаятельным и веселым. Или, вернее
сказать, был таким до всей этой истории.
-- В сегодняшней газете я прочитал, что вы были с ним помолвлены.
-- Да, была. В течение трех месяцев. Пять лет тому назад.
-- Что же произошло?
-- Мы встретились на Охотничьем балу. К тому времени я уже знала, кто
он. Врат Фионы, жокей-любитель. Это было какое-то наваждение. Я с детства
любила лошадей -- еще не научилась ходить, а уже каталась на пони. А тут
жокей-любитель! Познакомились, я рассказала ему, что иногда остаюсь у Фионы.
Мы провели вместе весь вечер и... и... всю ночь. Это случилось как-то
неожиданно, молниеносно. Не говорите Перкину. Интересно, почему иногда
совершенно незнакомым людям выбалтываешь то, что скрываешь даже от близких и
вообще от кого бы то ни было. Извините, забудем этот разговор.
-- Гм, -- пробормотал я, -- а что произошло, когда вы проснулись?
-- Все это потом закрутилось, как в американских горках. Каждую
свободную минуту мы проводили вдвоем. Через две недели он попросил моей
руки, и я согласилась. Какое это было блаженство. Я не чувствовала под собой
ног. Бегала смотреть скачки, в которых он участвовал... Нолан околдовал
меня, говорил, что я приношу ему Удачу.
Мэкки замолчала, на губах ее играла улыбка.
-- А что потом?
-- Сезон скачек закончился, и мы начали планировать наше
бракосочетание... Даже не знаю, как стсазать... Может быть, мы надоели друг
другу. Не помню, когда я осознала, что все это ошибка. Нолан сделался
раздражительным. Вспышки гнева, какая-то злость. И вот в один прекрасный
день я сказала: "Ничего у нас не получится", он согласился: "Именно так". Мы
обнялись напоследок, выдавили по слезе, и я вернула ему кольцо.
-- Вам повезло, -- заключил я.
-- Да, а что вы под этим подразумеваете?
-- Выбрались из этой помолвки без драчливого супружества и
омерзительной процедуры развода.
-- Здесь вы правы.
Мы подъехали к усадьбе Тремьена, и Мэкки притормозила у стоянки.
-- С тех пор мы не перестали быть друзьями. Перкину это создает
определенный дискомфорт. Видите ли, Нолан блестящий и бесстрашный наездник.
Перкину до него далеко. Поэтому, когда мы одни, то стараемся избегать
разговоров о лошадях. В этом есть смысл, поверьте. Я говорю Перкину, что ему
следует быть благодарным Нолану -- ведь он отпустил меня и теперь я
принадлежу только

тебе.

[Молния]

Однако эти мои увещевания вряд ли облегчают его
душу.
Она вздохнула, отстегнула ремень безопасности и открыла дверцу.
-- Послушайте, вы мне нравитесь, но Перкин очень подвержен чувству
ревности.
-- Постараюсь поменьше обращать на вас внимания, -- пообещал я.
На губах ее заиграла откровенная улыбка.
-- Оттенок старомодных формальностей никогда не подводил. -- Она
повернулась, чтобы уйти, но затем вновь обратилась ко мне. -- Я пройду через
наш вход, вход в нашу половину дома, мою и Перкина. Посмотрю, как он там.
Пора ему уже прекратить работать. Не исключено, что мы нагрянем к вам
немного выпить. Такое часто случается в это время дня.
-- Прекрасно.
Она кивнула и шмыгнула в дверь.
Я же повернулся и пошел на половину Тремьена, причем очутился у входа
так быстро, будто в этой усадьбе и родился, а не мерз еще вчера утром на
чердаке тетушки моего друга.
В семейной комнате я застал Тремьена, который уже разжег камин и
наполнил свой стакан джином с тоником. Блики света от полыхающего огня
отражались на его лице -- Тремьен бесстрастно выслушивал отчеты о
результатах процесса над Ноланом.
-- Виновен, но не наказан, -- наконец сделал он свое заключение. --
Удалось выскользнуть. Не он первый, не он последний.
-- Подлежит ли вина безусловному наказанию? -- спросил я.
-- Этот вопрос касается моих оценок личности вообще?
-- Думаю, что да.
-- В любом случае на этот вопрос невозможно ответить. Что же до моей
оценки этого конкретного дела, то мой ответ таков: "Я не знаю".
Он повернулся и подтолкнул ногой полено глубже в камин:
-- Наливайте себе, не стесняйтесь.
-- Благодарю. Мэкки сказала мне, что они зайдут.
Тремьен кивнул -- он явно в этом не сомневался, и действительно,
вскоре, когда я раздумывал, что предпочтительнее -- джин или виски (и То и
другое я недолюбливал), в дверях центрального входа появились Мэкки и
Перкин.
Перкин сразу решил для себя проблему выпивки -- он прошествовал на
кухню и вернулся со стаканом кока-колы.
-- А что вы

предпочитаете? --

обратилась ко мне Мэкки, доливая тоник в
свой стакан с джином.
Моя нерешительность в выборе напитков явно бросалась в глаза.
-- Думаю, вино. Желательно красное.
-- В конторе должно быть. Тремьен держит его для владельцев лошадей --
на тот случай, когда они приходят полюбоваться на свою собственность. Сейчас
я принесу.
Не дожидаясь ответа, Мэкки исчезла в дверях и вскоре вернулась с
емкостью, по форме напоминающей бутылку из-прд бордо, и со внушительных
размеров штопором.
-- Это пойло вам нравится? -- спросил Тремьен, когда я наконец
справился с бутылкой шато кирван.
-- Очень, -- ответил я, наслаждаясь ароматом, источаемым массивной
пробкой.
-- Фруктовый сок, насколько я понимаю. Если вам нравится эта водичка,
то включите ее в наш закупочный список.
-- Закупочный список, -- пояснила Мэкки, -- это лист бумаги, приколотый
к пробковой доске в кухне. Кто делает покупки, тот берет его с собой.
Перкин, ссутулившись в кресле, посоветовал мне привыкать к идее самому
делать покупки, особенно если я люблю поесть.
-- Тремьен иногда берет с собой в супермаркет Гаре-та, -- пояснил он.
-- Это один вариант. Второй вариант -- это Ди-Ди, когда подряд три дня нет
молока для кофе. -- Он перевел взгляд на Мэкки. -- Все это казалось мне
вполне нормальным, пока я не женился на такой прекрасной хозяйке.
Перкин, удовлетворенный ответной улыбкой жены, показался мне сегодня
более спокойным и приятным, нежели вчера вечером, хотя его недружелюбное
отношение ко мне явно не исчезло.
Тремьен спросил сына, как тот относится к решению суда по делу Нолана.
В ответ Перкин долго рассматривал свой стакан, будто видел в нем
иллюминацию.
-- Считаю, -- наконец изрек он, -- мне приятно, что он не в тюрьме.
После столь длительных размышлений это изречение прозвучало весьма
двусмысленно, однако Мэкки отреагировала на него с явным облегчением. Мне
даже показалось, что из всех троих только она одна была всерьез обеспокоена
судьбой Нолана. Тюремное заключение Нолана явно было нежелательно для отца и
сына -- всякого замешательства и неуверенности здесь старались избегать.
Я смотрел на них и удивлялся, насколько они одинаковые и в то же время
разные. Если отбросить в сторону цвет волос -- у Тремьена они поседели, а у
Перкина были темно-каштановые -- плюс некоторую грузность отца: более мощную
шею и массивную фигуру, то во всем остальном оба оставались одного поля
ягодой, но за одним существенным исключением: Тремьен источал силу, Перкин
-- безволие и какую-то аморфность. Там, где Тремьен наступал, Перкин
отступал. Тремьен имел дело с живой природой, Перкин -- с мертвым деревом.
Неожиданно меня как током ударило: может быть, Тремьен торопится издать
свое жизнеописание сейчас из-за Перкина, поскольку боится, что труды его
сына станут антикварной ценностью через две сотни лет, а он так и останется
забытым. Странная мысль -- сильный отец не хочет уступать своему слабому
сыну.
Я прекратил свои размышления,. поскольку все мои доводы были
бездоказательными и явно шли вразрез с моим статусом нанятого биографа.
В комнату ворвался Гарет -- он не изменял своей манере жить на ходу --
и посмотрел на меня неодобрительно: моя расслабленная поза в кресле ему явно
не понравилась, особенно со стаканом вина в руке.
-- Вы же обещали... -- начал он, но тут же осекся, пожав плечами.
Привычка вести себя достойно в обществе взяла свое.
-- Я так н сделаю, -- ответил я.
-- Неужели прямо сейчас? Я кивнул.
-- Прекрасно. Пойдемте, я покажу вам холодильники.
-- Оставь его в покое, -- вступилась за меня Мэкки. -- Дай человеку
допить вино,
-- Если оп сказал, что умеет готовить, не мешай ему, -- с негодованием
в голосе бросил Перкин.
-- Конечно, -- благодушно отозвался я, вставая с кресла, и, взглянув на
Тремьена, спросил:
-- Нет возражений?
-- С моей стороны возражений нет, но с его -- могут последовать, --
ответил Тремьен.
Перкину явно не понравилось это скупое одобрение.
-- Считайте, что вы у себя дома. Отец не даст вас в обиду, -- щебетал
Гарет, пока мы шли на кухню. -- Что вы сделали для него?
-- Ничего.
-- А что для меня? -- шутливо переспросил он и сам же ответил. --
Полагаю, тоже ничего. Вам и не требуется что-то делать. У вас все сразу
получается. Такой уж вы человек. Холодильники там дальше, в подсобке. Если
через нее пройти, то вы очутитесь прямо в гараже.
Он указал на массивную дверь с солидными засовами.
-- Я храню там свой велосипед. В подсобке оказалось два холодильника,
содержимое обоих изумило меня.
-- Этот, -- Гарет открыл дверку одного из них, -- папа называет
пиццехранилищем.
-- Или пиццедержателем? -- предложил я свой вариант.
-- Тоже очень хорошо, -- согласился он. Действительно, холодильник был
наполовину набит пиццей. Только пицца и ничего другого.
-- Когда мы опустошаем холодильник наполовину, -- серьезно начал
объяснять Гарет, -- то делаем новую закупку. Примерно каждые два или три
месяца.
-- Резонно, -- согласился я.
-- Все считают нас ненормальными.
Закрыв этот холодильник, мы принялись за другой, в котором я сразу же
заприметил четыре упаковки бутербродов с мясом по пятьдесят штук в каждой.
Также там было около десяти пакетов с нарезанным хлебом ("для тостов",
объяснил Гарет), огромная индейка (подаренная Тремьену еще на Рождество)"
неимоверное количество брикетов шоколадного мороженого (пристрастие Гарета)
и кубиков льда для джина с тоником.
"И за это я продаю свою душу", -- пришла в голову дикая мысль, но
вербальной реализации она не получила. Напротив, я очень спокойно спросил:
-- А что в кладовой?
-- Какой кладовой?
-- Ну тогда в буфете.
-- Посмотрите сами, -- посоветовал Гарет, закрывая дверь второго
холодильника. -- А что вы собираетесь приготовить?
Я не имел ни малейшего представления, но вспомнил, что мы ели в
последний раз: какую-то дикую смесь из подогретого пирога, приготовленного
из теста и мяса, вынутого из двадцати размороженных бутербродов, сухого
грибного супа (находка! ) и панировочных сухарей, тонким слоем покрывающих
этот кулинарный изыск.
Гарет с восхищением наблюдал за моими простейшими манипуляциями, в то
время как я рассказывал ему
(совершенно для себя неожиданно) о том, чему меня в свое время научили:
о системе выживания в загородной местности при отсутствии продуктов и
магазинов.
-- Жареные черви вполне съедобны, -- заметил я.
-- Вы шутите.
-- Они набиты белком. Иначе их бы не ели птицы. Какая разница между
ними и устрицами?
-- Вы действительно можете прожить на необитаемом острове? Вы лично?
-- Да, вполне смогу. Ты же умрешь от недоедания, питаясь одними
кроликами.
-- Откуда вы это

знаете?
--

Это моя работа. Да, мой бизнес. -- Я принялся рассказывать ему о
своих шести путеводителях. -- Туристическое агентство направляло меня в
отдаленные районы предполагаемых экспедиций. Я исследовал эти места и
излагал на бумаге свои соображения относительно выживания в них. Я должен
был на месте изучать все возможности спасения путешественников, оказавшихся
в той или иной непредвиденной ситуации, например в случае, если все их
снаряжение утонуло в стремительном речном потоке. Книги с моими
рекомендациями каждый покупатель путевки должен брать с собой. Конечно, я
допускаю и такую ситуацию, когда мои книги окажутся в бушующем потоке реки
вместе с остальным снаряжением, но, кто знает, может быть, кто-то из
покупателей заранее прочитает и запомнит мои советы.
Я взглянул на Гарета -- тот готовил панировочные сухари.
-- Почему вы выбрали такую профессию? С чего все началось? -- в
некоторой задумчивости спросил он.
-- Мой отец был помешан на туризме. Натуралист. Он был банковским
служащим, он и сейчас работает в банке, кстати сказать, однако раньше каждую
свободную минуту предпочитал проводить среди дикой природы, таская за собой
мать и, естественно, меня. Я воспринимал это как нечто само собой
разумеющееся. Затем, окончив колледж, я осознал, что уроки отца не прошли
даром. Вот так я и пришел к этой профессии. Оказался в выигрыше.
-- Он по-прежнему продолжает путешествовать? Ваш отец, я имею в виду.
-- Нет, мать начала страдать артритом и отказалась
91
от этих поездок, а без нее отцу скучно. Они уже три года, почти четыре,
живут на Каймановых островах. Отец работает в банке, а мать наслаждается
погодой -- при ее болезни тот климат ей очень полезен.
-- А где находятся эти Каймановы острова? -- наивно спросил Гарет.
-- В Карибском море, к югу от Кубы и к западу от Ямайки.
-- Что мне делать с этими панировочными сухарями?
-- Положи на противень.
-- А вы сами были когда-нибудь на Каймановых островах?
-- Да, ездил на Рождество. Родители оплатили мой проезд в качестве
новогоднего подарка.
--

Везет

же вам!
Я прекратил резать мясо и, задумавшись, ответил:
-- Да, я им благодарен. Но ведь и у тебя прекрасный отец.
Мои слова явно доставили Гарету огромное удовольствие, я же подумал о
том, что, как ни оценивай принятую в этом доме систему ведения хозяйства,
Тремьен хорошо воспитал своего младшего сына.
Несмотря на полнейшую индифферентность Тремьена к еде, ему явно
понравился мой пирог, и мы втроем с изрядным аппетитом умяли его до
последней крошки. Я был произведен в почетные шеф-повара, что меня вполне
устраивало.
Тремьен заявил, что завтра я могу поехать за покупками, затем молча
вынул бумажник и отвалил мне сумму, достаточную для закупки месячного запаса
провизии для нас троих, однако Тремьен заметил, что эти деньги предназначены
на недельное существование. Я начал возражать, говоря, что этого слишком
много; Тремьен добродушно ответил, что я не имею ни малейшего представления
о ценах. Это заявление вызвало во мне внутреннюю улыбку -- уж я-то знаю все
цены до последнего пенни, -- однако необходимости в препирательстве не
усмотрел. Отложив деньги, я спросил, какая еда вызывает у них наибольшее
отвращение.
-- Спаржа, -- встрепенулся Гарет. -- У-ух.
-- Салат-латук, -- отрезал Тремьен. Гарет рассказал отцу о жареных
червях и спросил, не захватил ли я с собой мои путеводители.
-- Нет, как-то не думал, что они здесь понадобятся.
-- А есть ли какая-нибудь возможность раздобыть их? Я бы купил их на
свои карманные деньги. Я хочу их иметь. Они бывают в продаже?
-- Иногда. Впрочем, я могу попросить приятеля, который работает в
агентстве, чтобы он мне их выслал, -- предложил я.
-- Будьте любезны, -- сказал Тремьен. -- Я заплачу. Всем хотелось бы
взглянуть.
-- Но, папа!.. -- протестующе воскликнул Гарет.
-- Хорошо. Попросите прислать в двух экземплярах.
Мне начинала нравиться манера Тремьена быстро и легко решать все
проблемы.
Утром, после того как я отвез его на тракторе в Дауне контролировать
очередную тренировку, а затем привез, после апельсинового сока, после кофе с
тостами, я позвонил своему другу в агентство и попросил его организовать
пересылку книг.
-- Сегодня? -- спросил он.
-- Да, будь любезен.
Он заверил меня, что если это необходимо и я того желаю, то он перешлет
их почтовым поездом. Я посоветовался с Тремьеном -- тому понравилась эта
идея, и он порекомендовал отправить книги на станцию Дидкот, куда я смог бы
заехать и забрать их во время моего продуктово-закупочного вояжа.
-- Вполне подходит, -- согласился мой приятель. -- Сегодня днем они
будут у вас.
-- Передай своей тетушке, что я восхищен ею. И сердечно благодарю.
-- Она упадет в обморок, -- рассмеялся он. -- До встречи.
Тремьен занялся сегодняшней прессой. Обе его газеты содержали
информацию о результатах судебного процесса, но ни одна из них не заняла
конкретной позиции по поводу того, виновен Нолан или нет, зато в своих
весьма пространных оценках газеты не расходились во мнении относительно отца
Олимпии. Они характеризовали его как угрюмого, одержимого навязчивой идеей
человека, которого несчастье ввергло в пучину саморазрушающего гнева. Судьба
этого человека не могла не вызывать сочувствия. Тремьен читал, что-то мычал
про себя, но своего мнения так и не высказал.
День катился по наезженной колее и ничем не отличался от вчерашнего. В
кухню зашла Ди-Ди, чтобы выпить кофе и получить очередные инструкции, а
когда Тремьен вновь ушел наблюдать за проездкой второй смены, я вернулся в
столовую к своим коробкам с вырезками.
Мне пришла в голову мысль поменять мою вчерашнюю систему: начать с
вырезок последнего года, а затем идти назад.
Я обнаружил, что Ди-Ди, делая вырезки из газет и журналов, проявляла
большую ретивость в работе, нежели ее предшественницы, поскольку вырезок за
последние восемь лет оказалось больше всего.
Отложив коробку с текущими материалами -- их там почти и не было, я
принялся за вырезки, датированные январем -- декабрем прошлого года. В этот
период удача явно сопутствовала Тремьену -- помимо того что его Заводной
Волчок выиграл скачки Гранд нэшнл, он одержал еще целую серию блистательных
побед. С фотографий на меня смотрело застывшее в улыбке лицо Тремьена, --
даже с тех из них, сообщения под которыми извещали о смерти той девушки,
Олимпии.
Погруженный в работу, я прочитал целую пачку заметок, касающихся этой
смерти, причем из самых различных источников, и у меня сложилось
впечатление, что кто-то намеренно покупал такую кучу газет. В целом эти
заметки не добавили ничего нового к тому, что я знал; правда, в двух
сообщениях Олимпию называли жокетес-сой -- я сразу же почувствовал какое-то
отвращение к этому слову.
Оказалось, что Олимпия принимала участие в престижных женских скачках,
которые одна газета, чтобы просветить невежественных читателей,
охарактеризовала как "прекращение сезона охоты на лис и начало гонок друг за
другом". Жокетессе Олимпии было двадцать три года, она происходила из
обеспеченной семьи, живущей в пригороде, и работала инструктором в школе
верховой езды в графстве Суррей. Ее родители, говорилось в сообщении,
"обезумели от горя".
В столовую вошла Ди-Ди и предложила мне кофе. Увидев, что я читаю, она
сухо заметила:
-- Эта Олимпия была похотливой сучонкой. Я присутствовала на той
вечеринке, и ее испорченность сразу же бросалась в глаза. "Инструктор
верховой езды из обеспеченной семьи" -- какая чушь.
-- А на самом деле?
-- Это отец выставил Олимпию таким ангелочком. Возможно, он даже
искренне сам верил в ее непорочность. Нолан не возражал, потому что ему это
все равно бы не помогло. Вот и получилось -- никто не сказал правду!
-- А в чем же правда?
-- На ней не было нижнего белья, -- спокойно сказала Ди-Ди. -- Только
какой-то розовый балахон без бретелек и едва прикрывающий бедра. Спросите у
Мэкки. Она знает. Она пыталась привести ее в чувство.
-- Э-э... многие женщины не носят нижнего белья, -- возразил я.
-- Этот факт вам достоверно известен? -- иронически посмотрела на меня
Ди-Ди.
-- Кончились те времена, когда я краснел от смущения.
-- Так вы будете пить кофе или нет?
-- Да, будьте любезны.
Она удалилась на кухню, а я вновь принялся за свое чтение вырезок,
начав с той, где говорилось: "... не проводится никаких следственных
действий по делу о смерти в Шеллертоне... *, и закончил сообщением: "Отец
Олимпии выдвинул частное обвинение". "Городские власти передали дело по
обвинению Нолана Эверарда на рассмотрение Королевского суда". На этом тема
исчерпывалась.
Я перешел к чтению бесконечных статистических отчетов об итогах
завершившегося сезона скачек и неожиданно натолкнулся на интересное
сообщение, вырезанное из местной газеты и опубликованное в одну из пятниц
июня.
"Анжела Брикел, 17-ти лет, работавшая конюхом у известного тренера
скаковых лошадей Тремьена Викерса, не явилась на работу во вторник, и с тех
пор ее никто не видел. Викерс сообщил, что конюхи часто исчезают без
предупреждения, однако выразил недоумение в связи с фактом ее исчезновения
без востребования причитающейся ей суммы денег. Всех, кому известно о
местонахождении Анжелы Брикел, просят известить полицию".
О родителях Анжелы Брикел, как и в случае с Олимпией, говорилось, что
они "обезумели от горя".

[Молния]

ГЛАВА 6
Ежедневные газеты за следующую неделю продолжали сообщать об
исчезновении Анжелы Брикел, упоминалось также о смерти Олимпии в Шеллертоне
двумя месяцами раньше, однако никаких конкретных выводов не делалось.
Я узнал, что Анжела проживала в общежитии при конюшенном дворе вместе с
пятью другими девушками, которые охарактеризовали ее как "человека
настроения". С нечеткой газетной фотографии на меня смотрело личико ребенка,
а не женщины, и я подумал, что призыв

"Найдите эту девушку"

вряд ли
осуществится, если пытаться опознать ее по этому снимку.
Сообщений о том, что девушка нашлась, не было, и примерно через неделю
упоминания об ее исчезновении прекратились.
Июльских вырезок я не обнаружил: видимо, сезон скачек закончился и
конноспортивное братство ушло на каникулы. Августовские же вырезки были
напичканы отчетами об открытии очередного сезона в Девоне. "Викерс
продолжает побеждать" -- это было основной темой.
Кроме того, я узнал, что Нолан выиграл скачки на одной из лошадей
Фионы: "... известный жокей-любитель выпущен с отсрочкой исполнения
приговора по обвинению в нападении, приведшем к смерти... "
В начале сентября имя Нолана вновь привлекло внимание прессы: на этот
раз он давал показания в жокей-клубе, защищая Тремьена, которого подозревали
в том, что он дал одной из лошадей допинг.
Я не поверил своим глазам. Даже при таком коротком знакомстве у меня
сложилось мнение, что Тремьен менее всего похож на человека, способного
поставить под угрозу весь свой жизненный уклад ради такой тривиальности.
Однако в газетах было четко сказано, что анализ, взятый у одной из

его

лошадей, дал положительный результат на запрещенные стимуляторы -- теобромин
и кофеин.
Лошадь эта выиграла в скачках любителей еще в мае. Она принадлежала
Фионе, скакал на ней Нолан, который и заявил, что не представляет, каким
образом был введен стимулятор. В тот день он лично наблюдал за лошадьми,
поскольку Тремьен был занят и отсутствовал. Тремьен отправил животное на
ипподром в фургоне вместе с главным сопровождающим конюхом и шофером. Ни
Тремьен, ни главный сопровождающий конюх ничего не знали о введенном
наркотике. Миссис Фиона Гудхэвен тоже не смогла дать каких-либо объяснений,
хотя и присутствовала на скачках вместе со своим мужем.
Вечером жокей-клуб вынес вердикт о том, что на данный момент не
представляется возможным установить, кто и каким образом дал лошади допинг,
и что вопрос о заслушивании ухаживающего за этой лошадью конюха Анжелы
Брикел откладывается в связи с ее исчезновением.


Анжела Брикел.

Боже ты мой, подумал я, вот так печальное совпадение.
С Тремьена, тем не менее, обвинение снято не было, и он был оштрафован
на 1500 фунтов. Выкрутили ему все же руки!
Перед тем как покинуть зал, где проходило слушание по этому делу, он
пожал плечами и пробурчал: "Такое иногда случается".
Стимулятор теобромин вместе с кофеином, писал репортер, очень часто
содержится в шоколаде.
Заметки, относящиеся к зиме прошлого года, не содержали каких-либо
сенсационных сообщений, хотя и изобиловали информацией о целом ряде
выдающихся побед Тремьена. "Лошади в прекрасной форме", "Викерс, поднажми",
"Победное шествие" -- такими и подобными заголовками пестрели газеты.
Я покончил с этим годом и задумался, просто сидел и думал; неожиданно в
комнате возник Тремьен, в пальто, источающем холод горного пастбища.



Как ваши успехи? -- поинтересовался он.


-- Я прочитал сообщения за прошлый год. О всех ваших успехах, --
показал я на коробку с вырезками.. Тремьен просиял.
-- Приходится постоянно быть начеку. Ошибок допускать нельзя. Просто
удивительно. Иногда все идет нормально. В иной же год лошадей поражает
какой-нибудь вирус, они теряют спортивную форму, умирают владельцы -- жутко
паршивые времена. Все, как в игре: везет -- не везет.
-- Анжела Брикел в конечном счете объявилась? -- спросил я.
-- Кто? А, она. Нет. Глупенькая сучонка. Одному богу известно, куда она
смоталась. Самый последний профан в конноспортивном мире знает, что лошадям,
заявленным к участию в скачках, нельзя давать шоколад. Жаль, конечно. Лошади
его любят. Каждому также известно: плитка "Марса"* никогда не стимулирует
лошадь так, что она выиграет скачки. Однако, что бы мы ни говорили, по
правилам шоколад считается допингом. Не повезло мне с тем делом.
-- Не убеги она, были бы у нее неприятности? Тремьен усмехнулся.
-- От меня, несомненно. Я бы уволил ее, но она исчезла до того, как я
узнал, что анализ дал положительный результат. Обычная практика --
большинство лошадей, выигравших скачки, обследуют на допинг.
Он замолчал, уселся в кресло с противоположной от меня стороны стола и
начал в задумчивости рассматривать кипу вырезок.
-- Знаете, любой на моем конюшенном дворе мог бы это сделать. Или сам
Нолан, хотя за каким лешим ему это надо было делать? В любом случае, -- он
пожал плечами, -- это часто случается. Методика проведения анализов в
настоящее время очень хорошо разработана. Слава богу, сейчас после получения
положительного результата уже автоматически не ставится вопрос о
дисквалификации тренера, ведь наличие стимулятора можно объяснить чистой
случайностью. Но риск всегда присутствует. Это дамоклов меч для каждого
тренера. Риск халатности. Риск прямой диверсии. Приходится принимать
всевозможные меры предосторожности и уповать на Бога.
-- Если хотите, я включу эти ваши рассуждения в книгу.
Он оценивающе взглянул на меня.
-- Все-таки я заполучил хорошего писателя, не так ли? Я покачал
головой.
-- Вы заполучили писателя, который постарается сделать все, что в его
силах.
Тремьен улыбнулся с оттенком удовлетворения.
После завтрака (бутерброды с мясом) мы вновь приступили к работе. На
сей раз я записывал историю его отрочества, историю тех лет, что он провел
вместе со своим эксцентричным папочкой.
Казалось, Тремьен не испытывает никакого чувства обиды за былые
унижения; он с легкостью парил над всеми этими психологическими нюансами. Он
откровенно рассказывал о том, как работал чистильщиком сбруй и упряжей в
одном семействе охотников на лис в графстве Лестершир, а годом позже --
конюшенным мальчиком у какого-то ватерполиста в Аргентине.
-- Но это же злоупотребление детским трудом, -- протестующе заметил я.
Тремьен беззаботно улыбнулся.
-- Меня не сделали педерастом, если вы это имеете в виду. В конечном
счете отец разыскал меня, привез домой, отобрал заработанные деньги, а когда
я возразил, что это, дескать, несправедливо, взял палку и врезал мне пару
раз. Да, явно несправедливо, но отец сказал, что это послужит мне хорошим
уроком и я навсегда запомню, что не все в этой жизни справедливо. "Никогда
не рассчитывай на справедливость" -- его слова. Но вам повезло: я не буду
вколачивать эту сентенцию в вас палкой.
-- А платить будете? Он от души рассмеялся.
-- У вас есть Ронни Керзон, он приглядит за этим. А вас отец
когда-нибудь лупил? -- с любопытством спросил он. Улыбка не сходила с его
лица. Тремьен явно забавлялся.
-- Нет, он не признавал это воспитательное средство.
-- Я тоже, слава богу. В жизни не поднял руку ни на Гарета, ни на
Перкина. Не мог. Я всегда помню, что это такое и как я себя чувствовал после
побоев. Впрочем,
папаша все-таки взял меня потом с собой в Аргентину, и мы объездили
весь свет. Я повидал то, чего не видели большинство английских мальчиков.
Конечно, я пропустил много школьных занятий. Отец был ненормальным, в этом я
не сомневаюсь, но именно он дал мне бесценное образование. Я ни о чем не
жалею.
-- У вас очень цепкий ум.
-- Конечно, -- кивнул он. -- В жизни он необходим.
Да, в жизни он необходим, размышлял я, но где его взять, если ты с ним
не родился, цепкий ум -- это не правило для всех. Многие дети явно
растерялись бы там, где Тремьен только приобретал и процветал.
Я все больше начинал ощущать себя в этой семье как дома, возросло также
чувство симпатии к Тремьену.
Около полудня, когда мы закончили работать, он вручил мне ключи от
своего "вольво", чтобы я поехал на станцию Дидкот, забрал коробку с книгами
и сделал необходимые покупки, причем посоветовал, если это, конечно,
возможно, не перевернуться в канаву.
Дороги стали, несомненно, безопасней, и уже не было такого жесточайшего
мороза, хотя прогноз обещал еще несколько холодных дней.
В каком-то самозабвенном упоении я накупил еды, захватил книги и прибыл
в Шеллертон задолго до возвращения Тремьена с вечернего обхода конюшен.
Вернулся он вместе с Мэкки. Пританцовывая и дуя на замерзшие пальцы,
они обсуждали состояние лошадей.
-- Лучше тебе самой проехаться на Селкирке завтра утром, -- говорил ей
Тремьен. -- Последние дни он что-то не слушается своего конюха.
-- Правильно.
-- Еще я забыл сказать Бобу, чтобы он велел конюхам класть под седло по
две попоны, если предусматриваются пробежки только рысью.
-- Я ему напомню.
-- Хорошо.
Увидев меня на кухне -- я как раз закончил разбирать и складывал
покупки, -- он спросил, привез ли я книги. Я ответил, что привез.
-- Прекрасно. Принесите их в нашу семейную комнату. А ты, Мэкки,
действуй -- джин с тоником.
Если большие поленья в камине гостиной не полыхали, то угли от них
тлели постоянно. Тремьен, чтобы разжечь пламя, подоткнул их в одну кучу,
добавил щепок и свежую порцию буковых дров. Вечер проходил подобно двум
предыдущим -- пришел Перкин с неизменным стаканом кока-колы и уселся в
кресло.
Тремьен с явным нетерпением распаковал коробку и, вынув несколько книг,
протянул их Мэкки и Перкину. Привыкнув к своим опусам, я не мог понять, что
удивительного находят в них другие.
Книги были большего размера, чем те, которые продаются в мягких
обложках; по своему формату они приближались к размерам видеокассеты и
переплетены были в белые твердые глянцевые обложки, на которых красовались
заголовки, причем заголовок каждой книги был исполнен буквами разного цвета,
но с одинаковым черным контуром:


"Как вернуться живым из джунглей"

-- буквами зеленого цвета,


"Как вернуться живым из пустыни" --

буквами оранжевого цвета,


"Как вернуться живым из открытого моря" --

буквами синего цвета,


"Как вернуться живым из Арктики" --

буквами фиолетового цвета,


"Как вернуться живым с сафари" --

буквами красного цвета,


"Как вернуться живым из дикой местности" --

буквами коричнево-ржавого
цвета.
-- Будь я проклят! -- воскликнул Тремьен. -- Настоящие книги.
-- А что вы ожидали? -- поинтересовался я.
-- Ну... буклеты, полагаю. Возможно, тоненькие книжонки в мягких
обложках.
-- Туристическое агентство хотело, чтобы они были глянцевыми, --
пояснил я, -- ну и, естественно, полезными.
-- Но это же, вероятно, огромная работа, -- заметила Мэкки, листая

"Арктику"

и разглядывая иллюстрации.
-- Должен признаться, что во всех книгах много повторов. Я имею в виду,
что техника выживания во многих случаях одна и та же.
-- Какая, например? -- в своей обычной вызывающей манере спросил
Перкин.
-- Разжигание костра, поиски воды, сооружение укрытия. В таком вот
роде.
-- Книги великолепные, -- сказала Мэкки, разглядывая

"Открытое море".
--

Но как часто в наши дни люди оказываются на необитаемых островах?
Я улыбнулся.
-- Нечасто. Но людям нравится сама

идея

выживания. Существуют
специальные школы, где будущие путешественники проходят курс выживания. В
действительности же самые опасные места -- это горные районы Великобритании,
если оказаться в них в стужу без подходящей одежды. Каждый год немалое
количество людей замерзают там.
-- А вы бы выжили? -- спросил Перкин.
-- Да, но прежде всего я бы не оказался там без соответствующей одежды.
-- Необходимость выживания следует предвидеть, -- сказал Тремьен, читая
первую страницу

"Джунглей".

Затем поднял глаза и процитировал:
-- "Выживание -- это прежде всего психологический настрой".
-- Именно.
-- У меня он есть, -- сказал Тремьен.
-- Определенно есть.
Все трое с явным интересом углубились в изучение моих рекомендаций,
наугад раскрывая книги, перелистывая их и вчитываясь в заинтересовавшие их
страницы; я подумал, что, агентство не ошиблось в своем намерении напичкать
путеводители всеми тонкостями приемов выживания, с тем чтобы они производили
на читателей неотразимое впечатление и обладали могучей притягательной
силой, ибо на практике большинству людей никогда не придется столкнуться с
этой проблемой всерьез.
Неожиданно наш покой был нарушен: в комнате, подобно явлению
полтергейста, материализовался Гарет.
-- Чем это* вы все так заняты? -- требовательно спросил он и, заметив
книги, воскликнул: -- О! Вот так дела! Они уже здесь!
Он схватил

"Как вернуться живым из дикой местности"

и уткнулся в нее.
Я сидел, пил вино и размышлял, увижу ли я когда - нибудь, чтобы четыре
человека с таким же упоением читали мою

"Долгую дорогу домой".
--

Весьма прозаические вещи, -- через некоторое время высказала свое
мнение Мэкки, отложив книгу. -- Ос-вежевание и удаление внутренностей.
Бр-р-р.
-- Если будешь голодать, сделаешь и это, -- сказал ей Тремьен.
-- Я сделаю это

для тебя, --

пообещал Гарет.
-- То же сделаю и я.
-- Ну, в таком случае я постараюсь не оказаться где бы то ни было без
вас обоих, -- нежно подшутила Мэкки. -- А я буду сторожить очаг и молоть
зерно.
Мэкки в притворном испуге прикрыла рот рукой.
-- Боже праведный. Да простит меня женский пол.
-- Какая волынка с этими уколами, -- пожаловался Гарет, его явно не
интересовали половые различия.
-- Здесь написано, что "лучше сделать уколы, чем заразиться и умереть",
-- вставил Тремьен.
-- Тогда конечно, -- согласился Гарет.
-- Тебе же делали укол против столбняка.
-- Думаю, да, -- признал Гарет и, посмотрев на меня, спросил: -- А вам
делали все эти уколы?
-- Боюсь, что да, -- ответил я.
-- И от столбняка?
-- В первую очередь.
-- Здесь масса советов по оказанию первой помощи, -- продолжал Гарет,
переворачивая очередную страницу. -- "Как остановить кровотечение из ран...
Точки, которые следует прижимать". Целая схема с изображением кровеносной
системы. "Как действовать при отравлении ядами"... Пить

древесный уголь.

Он поднял глаза.
-- Вы действительно

так

считаете?
-- Конечно. Разводить в воде и пить. Углерод нейтрализует некоторые
виды ядов, и, если повезет, можно избежать отравления.
-- Бог мой, -- вырвалось у Тремьена. Его младший сын продолжал читать:
-- Здесь говорится, что можно пить мочу, если дистиллировать ее.
-- Гарет! -- негодующе воскликнула Мэкки.
-- Но здесь же так написано. "Моча стерильна и не может вызвать
отравления. В результате кипячения и конденсации получается чистая
дистиллированная вода, совершенно безопасная для питья".
-- Джон, это невыносимо! -- протестующе сказала Мэкки.
-- Но это правда, -- улыбнулся я. -- Отсутствие воды -- это мучительная
смерть. Если у вас будет огонь, но не будет воды, то теперь вы знаете, что
делать.
-- Я не смогу.
-- Выживание -- это психологический настрой, -- повторил мою мысль
Тремьен. -- Человек не знает, на что он способен, до той поры, пока не
окажется в экстремальных условиях.
-- А вы сами когда-нибудь пили это? -- спросил Перкин.
-- Дистиллированную воду?
-- Вы поняли, что я имел в виду. Я кивнул.
-- Да, приходилось экспериментировать на себе, чтобы рекомендовать
другим в своей книге. Я очищал и другие жидкости. Грязную воду в джунглях.
Мокрую грязь. Особенно морскую воду. Если исходный продукт содержит воду и
не бродит, то пар -- это чистая Н
<SUB>
Ј
</SUB>
0. Когда морская вода выкипит,
то остается соль, которая тоже необходима.
-- А что, если исходный продукт находится в процессе

брожения'} --

спросил Гарет.
-- Тогда пар -- это алкоголь.
-- О да. Когда-то нам говорили об этом в школе.
-- Джин с тоником в дикой местности? -- шутливо предложил Тремьен.
-- Я абсолютно уверен, что смогу напоить вас

допьяна

в дикой местности,
но получение настоящего джина будет зависеть от наличия можжевельника, а
тоника -- от того, растут ли в этой местности деревья, из которых можно
добыть хинин. И я боюсь, что можжевельник и хинное дерево вряд ли будут
расти в одной и той же местности, впрочем, все возможно. -- Я сделал паузу.
-- Кубики льда -- тоже проблема в лесу под дождем.
Тремьен рассмеялся глубоким грудным смехом.
-- Вы когда-нибудь сами спасали себе жизнь с помощью всех этих
хитростей?
-- Не совсем так. Иногда я неделями занимался выживанием с помощью моей
техники, но кто-нибудь обязательно приблизительно знал, где я нахожусь, и у
меня были пути выхода. Я в основном занимался испытанием тех приемов,
которые осуществимы, реальны и разумны в тех районах, куда агентство
намеревалось посылать туристические группы. Лично же мне не приходилось
выживать, например, после авиакатастрофы в горах.
В 1972 году произошла авиакатастрофа в Андах, и люди пожирали друг
друга, чтобы остаться в живых. Но рассказывать об этом при Мэкки мне не
хотелось.
-- Но все же, -- спросила она, -- когда-нибудь случалось что-нибудь
непредвиденное? т- Иногда.
-- Что именно? Расскажите же.
-- Ну... Укусы насекомых, пищевые отравления.
Они посмотрели на меня так, будто в этом нет ничего необычного, однако
на самом деле пару раз эти причины вызывали у меня серьезнейшие заболевания,
и я о них никогда не забуду.
С той же степенью правдивости, но более трагическим голосом я сказал:
-- г- Однажды в Канаде на мою стоянку забрался медведь, разрушил мое
жилище и несколько дней ходил кругами. Я не мог добраться до нужных мне
вещей. Некоторое время мне было явно не по себе.
-- Вы действительно такое испытали? -- открыл рот Гарет.
-- Все обошлось. Медведь в конце концов ушел.
-- А вы не боялись, что он вернется?
-- Я упаковал свои вещи и перебазировался.
-- Ну и ну! -- вырвалось у Гарета.
-- Медведи едят людей, -- наставительным тоном заговорил его старший
брат. -- И выбрось из головы идею когда-либо последовать примеру Джона.
Тремьен с нежностью посмотрел на своих сыновей:
-- Кто-нибудь из вас когда-либо слышал о самом любимом занятии молодых
священников?
-- Нет, -- ответил Гарет. -- А что это?
-- Они любят мечтать.
_ о тебе все пекутся и беспокоятся, -- не унимался Перкин.
-- Пусть Гарет помечтает, -- сказал Тремьен, кивая. -- Это вполне
естественно. Я даже и на миг не могу себе представить, что он отправится
травить медведей.
-- Мальчишки часто делают глупости. Гарет -- не исключение.
-- Эй, -- протестующе воскликнул Гарет. -- Кто это там выступает? А не
ты ли в свое время забрался на крышу и не мог с нее слезть?
-- Заткни свою глотку.
-- Остыньте, вы, оба, -- устало вмешалась Мэкки. -- Почему вы постоянно
ссоритесь?
-- Мы ничто по сравнению с Льюисом и Ноланом, -- сказал Перкин. -- Из
тех злоба так и прет.
-- До смерти Олимпии они не ругались, -- задумчиво проговорила Мэкки.
-- При нас нет, -- согласился ее муж, -- однако мы не знаем, как они
вели себя, оставаясь с глазу на глаз. Робким голосом, поскольку это не мое
дело, я спросил:
-- Почему они ссорятся?
-- Почему все ссорятся? -- ответил вопросом на вопрос Тремьен. -- Но
эти двое завидуют друг другу. Вы встречались с ними прошлым вечером, не так
ли? Нолан лихой парень с независимыми суждениями. Льюис пьяница, но пьяница
с мозгами. Нолан мужественный и непреклонный, а Льюис развалина, но когда он
трезвый, то очень хорошо соображает насчет денег. Нолан прекрасный стрелок,
а Льюис и в слона с трех шагов не попадет. Льюис хотел бы стать
первоклассным жокеем-любителем, а Нолан -- сказочно разбогатеть. Обоим это
уже никогда не удастся сделать, но они не понимают или не хотят понять и
продолжают исходить взаимной завистью.
-- Ты слишком суров по отношению к ним, -- пробормотала Мэкки.
-- Но ты же знаешь, что я прав.
Не отрицая этого, Мэкки предположила:
-- А может быть, этот случай с Олимпией в конце концов сблизит их?
-- Ты милая молодая женщина, -- сказал Тремьен. -- Видишь в людях
только хорошее.
-- Руки прочь от моей жены, -- встрепенулся Перкин, и по его тону было
трудно уловить, шутит он или нет. Тремьен предпочел спустить этот выпад на
тормозах, и я подумал, что он, должно быть, хорошо привык к ярым
собственническим инстинктам своего сына.
Он отвернулся от Перкина и, меняя тему разговора, обратился ко мне:
-- Вы хорошо ездите верхом?
-- Э-э... я не ездил на скаковых лошадях.
-- А на каких?
-- На ездовых, пони, арабских лошадках по пустыне.
-- Гм, -- Тремьен что-то обдумывал. -- Не хотите проехаться завтра
утром вместе с первой сменой на моей ездовой лошади? Посмотрим, на что вы
способны.
-- Хорошо. -- Вероятно, в моем голосе не было достаточной твердости,
потому что Тремьен требовательным тоном переспросил:
-- Не хотите?
-- Хочу, пожалуйста.
-- В таком случае договорились, -- кивнул он. -- Мэкки, если придешь на
конюшенный двор раньше меня, скажи Бобу, чтобы для Джона подседлали
Обидчивого.
-- Добро.
-- Обидчивый выиграл Золотой кубок в Челтенхэ-ме, -- сообщил Гарет.
-- Неужели? Вот так ездовая лошадка.
-- Не беспокойтесь, -- улыбнулась Мэкки. -- Обидчивому сейчас уже
пятнадцать, и он почти джентльмен.
-- Сбрасывает с седла только по пятницам, -- добавил Гарет.
На следующее утро, в пятницу, облачившись в бриджи, верховые сапоги,
лыжную куртку и перчатки, я в некоторой неуверенности отправился к конюшням.
В седле я не сидел почти два года, и, что бы ни говорила Мэкки, усесться в
него вновь я думал иначе -- тихо и спокойно; седло же бывшего скакуна, да
вдобавок еще и призера, будь он там пенсионер или нет, внушало мне опасения.
Обидчивый оказался крупным конем с выпуклыми мускулами; я сразу же
предположил, что вес Тремьена не доставил бы ему особых неудобств. Боб
Уотсон наградил меня усмешкой, вручил каску и подсадил. Я оказался на
приличной высоте.
Ну хорошо, думал я. Наслаждайся. Сказал, что умеешь скакать, -- так
попробуй и докажи это. Тремьен,
склонив голову набок и оценивающе наблюдая за мной, велел мне занять
место позади Мэкки, которая должна была возглавить нашу группу. Сам он
намеревался ехать на тракторе. Тремьен также разрешил мне пустить Обидчивого
быстрым кантером на всепогодной дорожке после того, как закончится проездка
других лошадей.
-- Так и сделаем, -- согласился я. Он слегка улыбнулся и ушел. Я
подобрал поводья, собрался с духом, стараясь не опростоволоситься. У моего
локтя вновь возник Боб Уотсон.
-- Осаживайте его, когда пустите галопом, -- предупредил он, -- иначе
он оторвет вам руки.
-- Благодарю, -- сказал я, но Боб уже куда-то исчез.
-- Выводите! -- услышал я его голос.
Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в
лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов
-- словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам.
Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу сошедшую с холста и ожившую
картину Ман-нинга.
Я следовал за Мэкки, мы выехали со двора, пересекли шоссе и поскакали
по дороге, ведущей к холмистому пастбищу. Я обнаружил, что Обидчивому не
занимать опыта и что он лучше реагирует на давление моих ног, нежели на
поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.
Мэкки несколько раз оглядывалась, будто желая убедиться, не испарился
ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на
место и кружились по полю в ожидании рассвета и появления Тремьена на
вершине холма.


-- г

Где вы научились ездить верхом? -- подъехав и труся рядом,
спросила Мэкки.
-- В Мексике.
-- Вас обучал испанец!
-- Точно.
-- И он учил в'ас скакать с согнутыми руками.
-- Да, откуда вы узнали?
-- Нетрудно догадаться. Ну хорошо, подберите локти ближе к старине
Обидчивому.
-- Спасибо.
Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.
Все кругом было покрыто тонким слоем снега, но утро выдалось ясным, с
бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел январский рассвет в Даунсе,
тот запомнит его на всю жизнь.
Забег за забегом стартовали всадники, и только стружки, которыми
посыпали тренировочную дорожку, летели из-под копыт -- наконец мы с Мэкки
остались вдвоем.
-- Я поскачу справа, -- сказала Мэкки. -- Тогда Тре-мьену будет лучше
видно, как вы держитесь в седле.
-- Премного благодарен, -- с иронией в голосе согласился я.
-- Вы прекрасно проедете.,
Неожиданно Мэкки покачнулась в седле, и мне пришлось протянуть руку,
чтобы помочь ей удержать равновесие.
-- С вами все в порядке? -- обеспокоенно спросил я. -- Вам следовало бы
отдохнуть побольше после того ушиба головы.
Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.
-- Нет... я... -- она судорожно глотнула воздух, -- я только
почувствовала... о... о...
Мэкки вновь пошатнулась, и по ее виду я понял, что она близка к
обмороку.
Я наклонился к пей и правой рукой крепко обхватил за талию, тем самым
предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это позволило мне теперь ее
прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь
также держалась рядом с моей и не могла отойти -- морды наших скакунов почти
соприкасались.
Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой -- просто крепко прижал к
себе; по мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала с
седла, пока наконец не очутилась лежащей на холке Обидчивого поперек моих
коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться,
поэтому обеими руками я начал подтягивать ее и взваливать на Обидчивого до
тех пор, пока она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек
передней части моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и
лошадь Мэкки уже отошла на всю длину поводьев и вот-вот готова была
вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или
постараться удержать, везде лед, а он представляет опасность; если
отпустить, то, возможно, мне удастся убедить Обидчивого вернуться домой с
двойным грузом и избавить нас от больших несчастий, чем обморок.
Настоятельная необходимость оказать ей срочную помощь требовала действий, и
я готов был сделать все возможное.
Обидчивый безошибочно понял команду, поданную моими ногами, и послушно
повернул в сторону дома. Я решил, что лошадь Мзкки, пока она идет с нами,
тоже не буду отпускать, и та, будто получив сообщение о необходимости
возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась
убежать.
Не прошли мы и трех шагов, как Мэкки очнулась и пришла в полное
сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку.
-- Что произошло?..
-- У вас был обморок. В*ы начали падать.
-- Я не могла так устать, -- ответила она, явно не сомневаясь, что, тем
не менее, все так и было. -- Позвольте мне спешиться. Я ужасно себя
чувствую.
-- Вы можете стоять? -- волнуясь, спросил я. -- Давайте я лучше довезу
вас так.
-- Нет. -- Она перевернулась на живот и начала медленно сползать вниз,
пока ноги не коснулись земли. -- Какая глупость. Сейчас со мной все в
порядке, действительно, все нормально. Передайте'мне поводья.
-- Мэкки...
Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег.
Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил
на помощь моей спутнице.
-- О боже, -- слабым голосом, доставая платок, сказала она. -- Должно
быть, съела чего-нибудь...
-- Не мою готовку?
-- Нет, -- комкая платок, выдавила улыбку Мэкки. Они с Перкином вчера
вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят.
-- Я чувствую недомогание уже несколько дней.
-- Сотрясение мозга.
-- Нет, это началось еще до катастрофы. Видимо, это результат
напряжения после судебного процесса. -- Она сделала несколько глубоких
вдохов и вытерла нос. -- Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в
чем тут дело.
Она с недоумением смотрела на меня, я же отчетливо увидел, какая мысль
промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась
смесь удивления и надежды... и радости.
-- Ах! -- возбужденно воскликнула она. -- Вы думаете... я имею в виду,
что меня подташнивает по утрам уже всю эту неделю... а после двух лет
бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я не
знала, что это приводит к таким болезненным ощущениям в самом начале... я
имею в виду, я даже не

подозревала...

все эти женские недомогания проходят
у меня очень нерегулярно.
Она замолчала и рассмеялась.
-- Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину. Я немного подожду, чтобы
убедиться наверняка. Но я

уверена.

Этим объясняются многие странные
ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои
гормоны, должно быть, бунтуют. Не могу этому поверить. Мне кажется, я
взорвусь.
Я подумал, что никогда раньше не видел такой неподдельной радости, и
был чрезвычайно рад за Мэкки.
-- Вот это открытие! -- продолжала она. -- Будто глас ангельский...
если это не богохульство.
-- Повремените с окончательным выводом, -- осторожно сказал я.
-- Не будьте глупеньким. Я

знаю.

Неожиданно она опустилась на землю:
-- Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет.
-- Я поскачу к нему и скажу, что вы нездоровы и должны возвращаться
домой.
-- Нет, ни в коем случае. Я в порядке. Никогда в жизни не чувствовала
себя лучше. Все

великолепно.

Подсадите меня.
Я сказал, что ей необходим отдых, цо она категорически отказалась. В
конце концов мне пришлось уступить ее - настойчивости -- я аккуратно
приподнял свою спутницу и усадил в седло, сам же вскарабкался на широкую
спину Обидчивого. Как ни в чем не бывало она натянула поводья и,
оглянувшись, чтобы убедиться, следую ли я за ней, средним кантером поскакала
по дорожке. Я присоединился к ней, надеясь, что весь путь мы будем
выдерживать этот темп, но, как только я догнал ее, она немедленно увеличила
скорость; осадить коня у меня не хватило бы опыта -- мог бы запросто
вылететь из седла, поэтому, прижав руки к холке Обидчивого, как учила Мэкки,
я понесся вслед, положившись на удачу.
Под конец Мэкки пустила свою лошадь быстрым галопом, и именно на такой
скорости мы проскакали мимо Тремьена. Я был абсолютно уверен, что Тремьен не
покинул своей наблюдательной площадки и смотрит на нас, хотя даже боковым
зрением я его не видел, поскольку полностью сосредоточился на том, чтобы не
потерять равновесия, не выпустить поводьев и не прозевать какого-нибудь
препятствия прямо перед собой.
Обидчивый, слава Всевышнему, замедлил бег сразу же, как это сделала
лошадь Мэкки, и остановился в весьма естественной манере без всякого намека
сбросить седока, будь то в пятницу или в какой другой день. Бездыханный и в
то же время возбужденный, я подумал, что еще * одна или две такие пробежки,
и я запростр сыграю в ящик прямо с широкой спины Обидчивого.
-- Где вас черти носили? -- обратился ко мне Тремьен сразу же, как
только подошел к участникам пробежки. -- Я уж подумал, что у вас душа ушла в
пятки и вы решили не рисковать.
-- Мы просто разговаривали, -- вмешалась Мэкки.
Тремьен взглянул на ее сияющее в данный момент лицо и, вероятнее всего,
сделал неправильный вывод, но комментировать это никак не стал. Он велел
всем вернуться назад, спешиться и остальной путь идти пешком, держа лошадей
в поводу, -- словом, все как обычно.
Мэкки, заняв свое место во главе смены, попросила меня быть замыкающим
и проследить за тем, чтобы никто не отстал. Я так и сделал. Трактор Тремьена
тарахтел где-то далеко позади.
Громко топая, он вошел на кухню как раз в тот - момент, когда я
доставал из буфета апельсиновый сок, и без какой-либо преамбулы
требовательно спросил:
-- О чем вы разговаривали с Мэкки?
-- Она сама вам расскажет, -- улыбнулся я.
-- К Мэкки "вход воспрещен", -- воинственно вскинулся Тремьен.
Я отложил банку с апельсиновым соком и выпрямился, не совсем, впрочем,
зная, что ответить.



Если вас интересует, нравится ли мне Мэкки, -- начал я, -- то
я отвечу: да, она восхитительная женщина, но "вход воспрещен", согласен. Мы
не флиртовали, просто болтали, или назовите это как вам больше нравится.,
Здесь вы ошибаетесь.


-- Минуту он молчал с недовольным видом, затем изрек:
-- Тогда все в порядке.
Я подумал, что в отношении Мэкки он не меньший собственник, чем Перкин.
Некоторое время спустя, когда он расправлялся с тостом, который я для
него приготовил, мне показалось, что наш разговор забыт.
-- Вы можете совершать проездки каждое утро. Если
вам нравится.
Он не мог не заметить удовольствия на моем лице.
-- Мне это очень нравится.
-- Тогда решено.
День прошел в обычной, я бы даже сказал рутинной, манере: вырезки,
бутерброды с мясом, диктофон, вечерняя выпивка, приход из школы Гарета,
стряпанье ужина. Замечу: недоверие ко мне со стороны Ди-Ди исчезло, со
стороны Перкина -- нет. Тремьен, казалось, принял мои утренние уверения, а
Мэкки, улыбаясь в свой стакан с чистым тоником, старательно отводила от меня
глаза, боясь выдать ту тайну, которая легла между нами.
В субботу утром я вновь проезжал Обидчивого, однако Мэкки так и не
появилась, известив по телефону Тремьена, что нездорова. Она вместе с
Перкином появилась на кухне только к завтраку, причем рука Перкина в высшей
". степени вальяжно покоилась на ее плече.
-- Мы хотим тебе что-то сказать, -- обратился он к Тремьену.
-- А, да? -- Тремьен копался в каких-то бумагах.
-- Да. Слушай внимательно. У нас будет ребенок.
-- Мы так думаем, -- добавила Мэкки. Тремьен сразу же стал весь
внимание и как-то заметно просветлел от удовольствия. Будучи человеком
сдержанным, он не бросился их обнимать, а как-то по-кошачьи заурчал и
стукнул кулаком по столу. Его сын и невестка, довольные собой, уселись пить
кофе и начали вычислять месяц, когда должен родиться ребенок, -- получался
сентябрь, но они не были абсолютно уверены.
Мэкки одарила меня застенчивой улыбкой, которую Перкин простил. Сейчас
они выглядели более влюбленными, более расслабленными, как будто прежнее
напряжение, вызванное долгими неудачами в зачатии ребенка, наконец спало.
После завтрака я все утро трудился над вырезками, жалея о том, что
некому поддержать мои силы несколькими чашечками кофе, -- Ди-Ди по субботам
не работала. Гарет ушел на субботние утренние занятия, приколов рядом с уже
известным сообщением новое:

"Футбольный матч, дневной".

Затем я записывал Тремьена, который, ругаясь, что даже по телевидению
перестали показывать скачки, продолжил излагать сагу о своих юношеских годах
и остановился на том моменте, когда вместе с отцом отправился в бордель.
-- Мой папаша не признавал никого, кроме самой мадам, а та поначалу
отбрехивалась, говорила, что уже давно сама не практикует, но под конец
все-таки сдалась, приняла его, психованного старого обольстителя.
Вечером я накормил нас троих бараньими отбивными, картошкой в мундире и
грушами.
В воскресенье утром зашли Фиона с Гарри проведать своих лошадей, а
затем обмыть это дело с Тремьеном в семейной комнате. Вместе с ними заявился
Нолан. Льюиса не было. За Гарри по пятам тихонько следовала его тетка, еще
одна миссис Гудхэвен. Мэкки, Перкин и Гарет не выказали и тени удивления --
видимо, эти визиты являли собой давно заведенный ритуал.
Мэкки не удержалась и поделилась со всеми приятной новостью, Фиона и
Гарри начали ее обнимать, в то время как Перкин напустил на себя
многозначительность; что до Нолана, то он просто ее поздравил. Тремьен
открыл шампанское.
Примерно в это же время, но в десяти милях отсюда в глухом лесном
массиве лесник наткнулся на то, что когда-то было Анжелой Брикел.

[Молния]

ГЛАВА 7
В то воскресенье эта находка никак не отразилась на размеренной жизни
Шеллертона, поскольку вначале никто не знал, чьи это кости покоятся среди
сухих кустов ежевики и бурых стволов спящих дубов.
Лесник отправился домой насладиться воскресным обедом и только после
трапезы позвонил в местную полицию, полагая, что поскольку кости явно лежат
давно, то безразлично, когда об этом узнают власти -- часом раньше или часом
позже.
В усадьбе Тремьена, после того как были произнесены все тосты за
будущего Викерса, центр внимания переместился на мои труды: Гарет показал
Фионе пару моих путеводителей, та пришла в изумление и показала их Гарри.
Нолан как бы невзначай взял "Сафари" и заявил, что только полнейший кретин
может поехать в Африку охотиться на тигров.
-- В Африке нет никаких тигров, -- сказал Гарет.
-- Правильно. Поэтому поехавший и есть полнейший
кретин.
-- Э... это шутка, -- промямлил Гарет, явно почувствовав, что может сам
оказаться в дураках. -- Очень смешно.
Нолан, хоть и был ниже всех ростом, явно господствовал в гостиной,
затмевая даже Тремьена. Его звериная энергия в сочетании с сильными и
мрачными чертами лица, казалось, заряжает сам воздух статическим
электричеством, способным в любой момент генерировать разряд. Можно было
представить, как этот разряд пронзил молниеносно сердце Мэкки. Можно было
представить, как этот разряд ударил по шее Олимпии. Реагировать на Нолана с
позиции хоть сотой доли здравого смысла было бесполезно, он подчинялся
только инстинктам.
Тетка Гарри изучала содержание "Арктики" с таким приторным видом
собственного превосходства, с каким обычно отчитывают прислугу.
-- Просто пугающе

грубо, --

Ее голос был такой же томный, как и у
Гарри, однако в нем не было той Богом данной прелести.
-- Э-э... -- промычал Гарри, -- я вас как следует не представил. Прошу
любить и жаловать -- моя тетушка Эрика Тудхэвен. Она писательница.
В его глазах струились целые скрываемые потоки озорства. Фиона
взглянула па меня с намеком на улыбку, и я подумал, что оба они смотрят на
меня так, будто вот-вот бросят на съедение львам. Предвкушение удовольствия
-- коротко и ясно.
-- Эрика, -- начал Гарри, -- эти книги написал Джон.
-- И еще он написал роман, -- пришел на помощь Тремьен, хотя я не был
уверен, что нуждался в ней. -- Его собираются публиковать. Сейчас Джон пишет
мою биографию.
--

Роман, -- в

той же манере повторила тетка Гарри. -- Собираются
публиковать. Как

интересно. Я

тоже пишу роман. Под моей девичьей фамилией,
Эрика Антон.
Бросили-таки, осознал я, на съедение литературному льву. Даже не льву,
а львице, причем настоящей. Репутация Эрики Антон была хорошо известна в
литературных кругах -- она была обладательницей приза "Пяти звезд": за
эрудицию, элегантность синтаксиса, запутанную подоплеку, глубокое
проникновение в характеры героев и всестороннее знание проблем инцеста.
-- Ваша тетушка? -- переспросил я Гарри.
-- По мужу.
Тремьен вновь наполнил шампанским мой бокал, как будто чувствовал, что
мне не повредит добрый глоток.
-- Она вас съест, -- на выдохе шепнул он.
В тот момент, взглянув на нее из противоположного угла комнаты, я
усмотрел в ней что-то несомненно хищное. Вблизи же она оказалась стройной
седоволосой женщиной с проницательными глазами, на ней был серый шерстяной
костюм, туфли на низком каблуке и никаких драгоценностей. Стереотипная
тетушка, подумал я; за малым исключением -- тетушки других племянников не
были Эрикой Антон.
-- О

чем

же ваш роман? -- поинтересовалась она. В голосе звучали
покровительственные нотки, но я не придал этому значения: она имела на это
право.
Все остальные также ожидали моего ответа. Невероятно, думал я, девять
человек в одной комнате и не разбились на группы, и не ведут между собой
шумных разговоров.
-- О проблемах выживания, -- вежливо ответил я. Все слушали. Все всегда
слушали Эрику Антон.
-- Каких проблемах? -- спросили она.; -- В какой области? Медицинской?
Экономической? Созидательной?
-- Роман о том, как группа путешественников в результате землетрясения
оказалась отрезанной от внешнего мира. И о том, как они вышли из этого
положения. Он называется "Долгая дорога домой".
-- Как

оригинально, --

заключила она.
Она не собирается переходить в открытое нападение, подумал я. Видимо,
она прекрасно понимала, что ее произведения -- это предел, которого я
никогда не достигну, и в этом она была совершенно права. Тем не менее я
вновь почувствовал прилив какого-то слепого безрассудства, сродни тому, что
испытал, когда ко мне подвели Обидчивого: ведь в тот момент я тоже не был
уверен в себе, однако вскочил в седло и поскакал.
-- Мой редактор говорит, -- , сухо продолжил я, -- что "Долгая дорога
домой" повествует на самом деле о духовных последствиях унижения и страха.
Она сразу же почувствовала вызов. Я заметил, как напряглось ее тело,
видимо, то же произошло и в сознании.
-- Вы слишком молоды, чтобы со знанием дела писать о духовных
последствиях. Слишком молоды, чтобы иметь закаленную душу. Слишком молоды
для той глубины понимания, которое приходит только через страдания.
Неужели в этом заключается правда, подумал я. Когда же человек
перестает быть слишком молодым?
-- А благополучие не ведет к проницательности? --
спросил я.
-- Ни в коем случае. Проницательность и интуиция взрастают на
каменистой почве. До тех пор, пока вы не испытаете страданий, или не
поживете в бедности, или не познаете ужаса меланхолии, у вас будет порочное
восприятие.
Пришлось проглотить эту отповедь. Но чем же ответить?
-- Я

беден.

Говорю вполне искренне. Беден настолько, что хорошо
осознал простую истину: нищета убивает моральные силы.
Она смотрела на меня, как хищник на добычу, примериваясь, куда бы
воцзить когти.
-- Вы легковесная личность, -- заключила она, -- если не можете
прочувствовать моральной силы искупления и примирения в нужде и бедствиях.
Пришлось проглотить и это.
-- Я не ищу святости. Я ищу проницательности через сочетание
воображения и здравого смысла.
-- Вы несерьезный писатель.
Ужасное обвинение. Самое худшее в ее устах.
-- Я пишу, чтобы содержать себя.
-- А я пишу, -- просто ответила она, -- чтобы просвещать народ.
Достойного ответа я найти не смог. Криво улыбнувшись, я с поклоном
признал:
-- Сдаюсь, побежден.
Она радостно рассмеялась, ее мускулы расслабились. Львица расправилась
со своей жертвой. Все встало на свои места. Она повернулась к Фионе и о
чем-то с ней заговорила. Я залпом осушил свой бокал шампанского, и в этот
момент рядом со мной очутился Гарри.
-- А вы держались очень неплохо, -- сказал он. -- Прекрасная блицдуэль.
-- Она растоптала меня.
-- Не обращайте внимания. Просто хорошая разминка.
-- Это вы все подстроили. Гарри усмехнулся:
-- Она позвонила сегодня утром. Ну я и пригласил ее. Не смог
удержаться.
-- Приятель, называется.
-- Но ведь признайтесь откровенно. Вам же понравилось.
-- Куда мне до нее, -- вздохнул я.
-- Она более чем в два раза старше вас.
-- Поэтому вдвойне и обидно.
-- Серьезно, -- сказал он, видимо, думая, что мое "я" нуждается в
заплатке, -- эти путеводители просто великолепны. Вы не будете возражать,
если мы захватим несколько экземпляров домой?
-- Но они принадлежат Тремьену и Гарету.
-- Тогда я спрошу у них. -- Он проницательно взглянул на меня. -- Ваше
мужество не пострадало?
-- Что вы имеете в виду?
-- Вас задел этот спор. Не надо быть таким Щепетильным.
-- Мой редактор называет это импульсивным поведением, -- усмехнулся я.
-- Он говорит, что в один прекрасный день я стану его жертвой.
-- Вы выглядите моложе своих лет, -- загадочно произнес Гарри и,
повернувшись, направился в сторону Тремьена.
На месте Гарри с бокалом шампанского, к которому она так и не
притронулась, возникла Мэкки и без промедления начала лечить мои
расстроенные чувства.
-- С ее стороны было несправедливо называть вас легковесным, -- заявила
она. -- Гарри не следовало ее приводить. Я знаю, ее очень почитают, но она
может довести до истерики. Я сама видела.
-- Мои глаза сухи, -- ответил я. -- Вы пьете свое
шампанское?
-- Лучше не пить, мне кажется.
-- Тогда, может быть, уступите его ходячему раненому?
Она улыбнулась своей очаровательной улыбкой, и мы
поменялись бокалами.
-- На самом же деле я не поняла многое из того, что
говорила Эрика.
-- Она говорила о том, что умнее меня.
-- Готова спорить, что падающих с коня в обморок она не сумеет
поддержать.
Как сказал Тремьен, Мэкки была "милой молодой женщиной".
Останки Анжелы Брикел были найдены в Квиллер-сэджских угодьях на
западной окраине Чилтернса.
Лесник Квиллерсэджа договорился по телефону с местной полицией о том,
что полицейская машина заедет за ним домой и он покажет, по каким частным
дорогам угодий можно ближе всего подъехать к останкам. Затем проводит через
лес пешком.
В тот воскресный полдень несколько дежурных полицейских с содроганием
подумали о мокром холодном лесе.
В доме Тремьена неофициальная вечеринка благополучно продолжалась.
Фиона и Мэкки уселись на софу и, склонив друг к дружке серебро и золото
своих волос, что-то щебетали о будущем ребенке. Нолан обсуждал с Тре-мьеном
лошадей, на которых, как он надеялся, ему придется соревноваться после
возобновления сезона скачек. Гарет разносил хрустящий картофель и не
переставая ел его сам, а Перкин зачитывал вслух мои рекомендации
относительно того, как, заблудившись, найти дорогу и выйти к людям.
-- "На пересеченной местности спускайтесь с возвышенностей вниз, не
идите вверх, -- читал он. -- Люди живут в долинах. Двигайтесь вниз по
течению рек. Люди селятся рядом с водой". Не могу представить, что мне
когда-нибудь понадобятся эти советы. Я постараюсь не очутиться в джунглях.
-- Этими советами можно воспользоваться и в Озерном крае*, -- сухо
заметил я.
-- Не люблю ходить пешком. Нудно.
-- Джон, -- обратился ко мне Гарри, -- Эрика хочет знать, почему вы
ничего не говорите в своих путеводителях о восхождении на горы?
-- Никогда и близко к ним не подходил, -- ответил я. -- Кроме того, по
вопросам альпинизма написаны десятки книг.
Эрика, в глазах которой все еще горел огонь победы, поинтересовалась,
где издавались мои книги. Когда я назвал издательство, ее брови в
задумчивости поползли вверх и ей, видимо, пришлось отказаться от
пренебрежительного замечания.
-- Хорошее издательство, не так ли? -- спросил Гарри, скривив губы в
улыбке.
-- Достойное, -- согласилась она.
Фиона, поднявшись с софы, начала прощаться, в основном с помощью
поцелуев. Гарет было сунулся к ней, но она остановилась рядом со мной и
приложилась ко мне
щечкой.
-- Как долго вы здесь пробудете? -- спросила она.
-- Еще три недели, -- ответил за меня, не задумавшись, Тремьен. -- А
там посмотрим.
-- Мы пригласим вас на ужин, -- пообещала Фиона. -- Пойдем, Нолан.
Готова, Эрика? Целую тебя, Мэкки. Береги себя.
Вслед за ними, на седьмом небе от счастья, уплыли Мэкки и Перкин. Мы же
с Тремьеном принялись собирать бокалы и складывать их в моечную машину.
-- Если никто не возражает против пирога из бутербродов с мясом, то я
могу приготовить, -- предложил Гарет.
Примерно к тому времени, когда мы заканчивали пирог, два полицейских,
сопровождающих лесника, наконец добрались до жалкой кучки костей -- Немезида
начала свой отсчет. Привяйав веревку к деревьям, они оградили это место и
связались по радио с участком для получения дальнейших инструкций.
Информация медленно поползла наверх, пока наконец не достигла старшего
инспектора Дуна из полицейского участка долины Темзы, который к моменту ее
получения мирно похрапывал после любимого йоркширского пудинга.
Поскольку через час должно было стемнеть, он решил заняться этим делом
с утра. Он также решил взять с собой патологоанатома и фотографа. Он был
уверен, что эти кости наверняка окажутся останками одного или одной из сотен
подростков, которыми в прошлом году летом кишела территория его участка, и
не было спасения от их ночных гулянок. На нем уже висело три дела о
смертельных отравлениях наркотиками.
В доме Тремьена мы с Гаретом поднялись в мою ком-• нату. Ему не
терпелось посмотреть мой спасательный набор, который, как он знал, я
захватил с собой.
-- Это такой же набор, как и в вашей книге? -- спросил он, после того
как я достал черный водонепроницаемый подсумок, который можно было носить на
поясе.
-- Нет, обычных птиц?
-- Голубей? Черных дроздов? Человек съест все, что угодно, если будет
достаточно голоден. Наши далекие предки питались всем, что только могли
достать. Это считалось нормой.
Для него нормой был холодильник, набитый пиццей. Он не имел ни
малейшего представления, что значит быть один на один с природой, и,
несмотря на весь его нынешний интерес, мне показалось, что вряд ли он
когда-либо испытает и поймет это.
Однажды я провел целый месяц на острове без каких-либо спасательных
наборов, зная лишь то, что у меня есть запас воды и в конечном счете меня
заберут, но даже при наличии этих знаний и моем немалом опыте мне пришлось
очень туго, и именно тогда я открыл для себя истину: выживание -- это больше
психологический настрой, чем физическое состояние.
Туристическое агентство вняло моим настоятельным советам и прекратило
выдавать путевки на подобного рода "экскурсии".
-- А что, если посылать группами? -- спросили меня тогда в агентстве.
-- Не в одиночку?
-- Группе потребуется больше еды, -- отметил я. -- Будет жуткая
напряженность. Вы спровоцируете убийство.
-- Ну хорошо, -- возразили мне, -- тогда будем выдавать полное
снаряжение, достаточный запас продовольствия и средства радиосвязи.
-- И не забудьте перед отправкой выбрать старшего.
И даже с этими мерами предосторожности редкое путешествие обходилось
без происшествий, и в конце концов агентство окончательно прекратило
организовывать "высадки на необитаемые острова".

[Молния]

Гарет положил на место моток тонкой проволоки и спросил:
-- Мне кажется, что эта проволока предназначена для всех тех силков и
капканов, о которых вы пишете в книгах?
-- Только для самых простейших.
-- Некоторые ловушки очень подлые.
-- Боюсь, что это так.
-- Бежит по своим делам безобидный кролик и не видит замаскированную в
пожухлой листве тонкую проволоку, и вдруг -- бац! -- он уже запутался в
сетке или погребен под тяжелой веткой. Вы все это проделывали?
-- Да, неоднократно.
-- Мне больше нравится идея использовать лук и
стрелы.
-- Да, я включил рекомендации относительно того, как их правильно
изготовить, потому что ими пользовались наши предки, но имей в виду -- в
движущуюся цель попасть очень непросто. А если цель маленькая, то
практически невозможно. Это не то же самое, что лук заводского изготовления
с металлическими стрелами для стрельбы по неподвижной круглой мишени, как на
соревнованиях. Поэтому я всегда предпочитал ловушки.
-- А стрелой вам хоть

что-нибудь

приходилось поражать?
Я улыбнулся:
-- Однажды, когда я был маленьким, то сбил яблоко в нашем саду. Мне
разрешали, есть только упавшие, а их в тот момент не было ни одного. Мне не
повезло -- из окна это заметила мама.
-- Ох уж эти мамы!
-- Тремьен говорит, что ты иногда видишься со своей.
-- Да, вижусь, -- он быстро взглянул на меня, затем вновь опустил
глаза. -- А папа говорил вам, что моя мать не является матерью Перкина?
-- Нет, -- медленно проговорил я. -- Мы как-то еще не
дошли до этого.
-- Мать Перкина и Джейн давно умерла. Джейн -- это моя сестра, ну, на
самом деле наполовину сестра. Она вышла замуж за тренера-француза, и они
живут в Шан-тильи, в этом французском Нью-Маркете*. С Джейн мне всегда
хорошо и весело. Летом я к ним езжу. На пару
недель.
-- Ты говоришь по-французски?
Он усмехнулся:
-- Так себе. Как только я вживаюсь в этот язык, мне уже пора
возвращаться домой. А вы?
-- По-французски чуть-чуть. По-испански лучше. Впрочем, сейчас я уже,
наверное, забыл и тот и другой.
Он кивнул и некоторое время возился с клейкой лентой, пытаясь
приспособить ее обратно к коробке. Я наблюдал за ним, и он наконец сказал:
-- Моя мать -- довольно известная фигура на телевидении. Отец как раз и
имел в виду телевидение, когда говорил, что я вижу ее.
-- Телевидение! Она актриса?
-- Нет. Она повар и иногда ведет на телевидении эти дневные
инструктивные постановки.
--

Повар? --

я не верил своим ушам. -- Но твой отец ни в грош не
ставит еду.
-- Да, он так говорит, но ведь он с удовольствием ест то, что вы
готовите, не так ли? Мне кажется, она изводила его своими кулинарными
изобретениями. Все эти изыски ему были явно не по душе. Я не обращал на это
особого внимания, хотя мне эта еда тоже не нравилась. Поэтому, когда она
ушла от нас, мы стали готовить то,

что нам нравится.

Вот так и живем.
Совсем недавно я захотел приготовить заварной крем; мне показалось, что я
смогу это сделать, я попробовал, но у меня подгорело молоко, и вкус у него
был жуткий. Откуда я мог знать, что молоко подгорит? Впрочем, что бы там ни
было, она вышла замуж за другого. Он мне не нравится. Я с ними не очень-то
общаюсь.
Его голос прозвучал так, будто он высказал все, что хотел, и сейчас
готов вновь вернуться к простым вещам, вроде проблем выживания. Он попросил
меня разрешить ему посмотреть содержимое набора номер два, черного подсумка.
-- А тебе не надоело? -- спросил я.
-- Я горю от нетерпения.
Я передал ему подсумок, разрешил расстегнуть три кармашка, застегнутых
на молнии и кнопки, и выложить вещи на кровать. Несмотря на то что сам
подсумок был водонепроницаемый, каждый предмет в нем также находился в
пластиковом, хорошо завязанном пакетике, предохраняющем от пыли и насекомых.
Гарет развязал несколько пакетов и нахмурился, рассматривая содержимое.
-- Объясните, пожалуйста, что это такое, -- попросил он. -- Ну,
положим, двадцать пластин со спичками предназначены для разжигания костров,
а зачем эти шарики из хлопка и шерсти?
-- Они хорошо горят. С их, помощью легко поджечь
сухую листву.
-- Понятно. Свеча, конечно, для освещения, так?
-- А также для разжигания костров. С помощью воска можно сделать массу
вещей.
-- А это что? -- он указал на толстую катушку, на которую была намотана
тонкая желтая нить.
-- Это волокно из кевлара, род пластика. Прочное, как сталь. Шестьсот
ярдов. Из него можно вязать сети, использовать в качестве лески при ловле
рыбы, а если сделать петлю, то ее невозможно будет разорвать. Жаль, что я не
знал о существовании этого волокна, когда работал над своими книгами.
-- А это? Флакончик с беловатой жидкостью и кисточкой?
-- Это из "Дикой местности", -- улыбнулся я. -- Люминисцирующее
вещество.
Гарет смотрел на меня широко открытыми глазами.
-- Допустим, тебе надо на время покинуть свою стоянку в поисках пищи
или дров. Обратно нужно возвращаться? Несомненно. Следовательно, по мере
удаления от стоянки необходимо на стволах деревьев или горных плитах делать
этим веществом пометки, причем так, чтобы от следующей пометки можно было
видеть предыдущую, -- тогда обратную дорогу можно будет найти и в кромешной
темноте.
-- Стремно, -- заключил он.
-- Вон тот небольшой продолговатый предмет -- это сильнейший магнит.
Вещь полезная, но не очень необходимая.
<SUB>
ч
</SUB>
Может пригодиться,
чтобы вытащить из реки потерявшийся рыболовный крючок. Магнит привязывается
к веревке и опускается в воду. Крючки -- это драгоценность.
Гарет извлек маленький прозрачный пластмассовый
цилиндрик, один из шести в моем наборе.
-- Здесь много крючков, -- заметил он. -- А это разве не кассета для
фотоаппарата? Я думал, что кассеты черные.
-- Японские кассеты "Фудэи" именно такие. А поскольку они прозрачные и
в них все видно на просвет, я ими пользуюсь постоянно. Они почти ничего не
весят. Герметически закрываются. Предохраняют от влаги, пыли, насекомых.
Исключительно надежные. В остальных кассетах есть еще наборы крючков, а
также иголки с нитками, булавки, аспирин, таблетки для обеззараживания воды
и другие необходимые мелочи.
-- А это что такое выпуклое? Ох, да это же подзорная труба! --
рассмеялся он и взвесил ее в руке.
-- Две унции, -- удовлетворил я его любопытство. -- Но с увеличением
восемь на двадцать.
Авторучка с подсветкой в виде фонарика не вызвала у него особого
удивления, абсолютно равнодушно он отложил в сторону свисток, почтовый набор
с блокнотом и рулончик с алюминиевой фольгой ("Для приготовления пищи в
углях", -- пояснил я). Неподдельное же изумление у него вызвала портативная
паяльная лампа, в голубом свирепом пламени которой свободно плавился припой.
-- Стремно, -- опять сказал он. -- Высший класс!
-- Незаменимая вещь для разжигания костров, -- сказал я, --
естественно, пока не кончится бензин.
-- Вы пишете в своих книгах, что прежде всего следует позаботиться об
огне. Я кивнул:
-- Огонь улучшает самочувствие. Ощущаешь себя не так одиноко. Кроме
того, всегда нужно кипятить сырую воду для питья, ну и для еды, конечно.
Костер -- это хороший сигнал'для спасателей, его видно издалека.
-- И для тепла.
-- Конечно.
Последним предметом, который Гарет извлек - из подсумка, был пакет с
парой кожаных перчаток. Глядя на перчатки, он пробормотал что-то об излишней
изнеженности.
-- Перчатки играют двойную роль, -- объяснил я. -- Предохраняют руки от
порезов и царапин. Кроме того, в перчатках очень удобно рвать крапиву.
-- Ненавижу рвать крапиву.
-- Зря. Листья крапивы, если их сварить, весьма и весьма съедобны, но
главное -- это стебли. Невероятно волокнистые. Их молотят, и когда они
становятся достаточно мягкими, то представляют собой прекрасный связочный
материал: мсреплять ветки для шалаша или плести корзины для подвешивания
провианта и снаряжения, дабы предохранить все это от сырости и диких
животных.
-- Вы столько всего знаете.
-- Я путешествую с колыбели. Буквально.
-- Гарет аккуратно сложил все обратно в той последовательности, в какой
распаковывал, и спросил:
-- Сколько это все весит?
-- Около двух фунтов. Меньше килограмма. Неожиданно он встрепенулся:
-- У вас же нет компаса!
-- Здесь нет, -- согласился я.
Я подошел к комоду и достал из верхнего ящика изящный, заполненный
жидкостью компас в прозрачном пластиковом футляре. По окружности циферблата
были нанесены дюймовые и сантиметровые метки. Я показал Га-рету, как
привязывать его к карте, прокладывать курс, и сообщил, что всегда ношу его в
кармане рубашки.
-- Но он же был в комоде, -- возразил Гарет.
-- Мне казалось, что в Шеллертоне трудно заблудиться.
-- Но вполне возможно в Даунсе.
В Даунсе я тоже вряд ли бы заблудился, но говорить Гарету об этом не
стал, а пообещал в следующий раз взять компас с собой, чем вызвал его
одобрительный взгляд.
Укладывая свои вещи обратно в комод, я подумал о том, сколь недолго я
прожил в этой комнате с несуразной обстановкой и выцветшими обоями. Я
никогда не тяготился обществом, но по своей давней привычке к одиночеству
мне показалось странным мое теперешнее существование среди всех этих людей.
Возникли какие-то ассоциации с выходом на сцену в самый разгар действия.
Впрочем, через три недели я отыграю свою роль и сойду со сцены, а спектакль
будет продолжаться уже без меня. Тем не менее я был увлечен и не желал
пропускать ни одного акта.
-- Раньше это была комната Перкина, -- объяснил Гарет, будто уловив ход
мыслей. -- Когда дом разделили, он забрал отсюда все свои вещи. Здесь
творился какой-то
ужас.
Гарет пожал плечами и спросил:
-- Хотите посмотреть мою комнату?
-- Был бы рад.
Он кивнул и повел меня. Гарет и я пользовались одной ванной,
расположенной между нашими комнатами, а рядом с проходом в холл
располагались апартаменты Тре-мьена, в которых он обычно исчезал с
неизменным хлопком двери.
Вся обстановка в комнате Гарета несла на себе отпечаток детства. Спал
он на кушетке с выдвижной доской, стены были произвольно увешаны открытками
с изображением поп-звезд и спортсменов. Полки были завалены призами и
наградами. Пол был украшен валяющейся одеждой.
Я пробормотал что-то обнадеживающее, Гарет же окинул свою берлогу
пренебрежительным взглядом и заявил, что собирается все здесь поменять и что
отец согласен летом ему помочь.
-- Отец оборудовал эту комнату для меня после ухода матери, тогда это
была комната -- высший класс, а сейчас я уже вырос из нее.
-- В жизни всегда так, -- заметил я.
-- Всегда?
-- Похоже, что так.
Он кивнул с таким видом, будто сделал для себя открытие о неизбежности
перемен и не всегда в худшую сторону, после чего мы в каком-то молчаливом
согласии вышли, прикрыв за собой дверь, и спустились в семейную комнату, где
застали спящего Тремьена.
Гарет, увлекая меня за собой, моментально ретировался. Мы прошли через
центральный холл и очутились на половине Перкина И Мэкки; Гарет быстро
постучал в дверь их комнаты, которая через некоторое время открылась. На
пороге стоял Перкин.
-- Можно зайти на пять минут? -- спросил Гарет. -- Отец заснул в
кресле. Ты же знаешь, что будет, если я его разбужу.
Перкин зевнул и открыл дверь пошире; в его манерах я не усмотрел
страстного желания пускать нас, в основном, видимо, из-за моей персоны. Он
провел нас в гостиную, где они с Мэкки, вне всякого сомнения, лениво
коротали время за чтением воскресных газет.
Увидев меня, Мэкки приподнялась было с кресла, но тут же села вновь,
показывая этим, что я вроде бы уже свой, а не гость и могу сам о себе
побеспокоиться. Перкин сказал, что если Гарет желает, то в холодильнике есть
кока-кола. Гарет отказался.
С каким-то легким содроганием я вспомнил, что именно в этой комнате, в
гостиной Перкина и Мэкки, умерла Олимпия. Непроизвольно я огляделся, пытаясь
определить, в каком же конкретно месте это произошло, где именно Мэкки и
Генри застали Нолана, склонившегося над девушкой в оранжевом балахоне, без
нижнего белья, и Льюиса -- пьяного или нет, -- развалившегося в кресле.
Никаких следов той страшной сцены в этой милой гостиной я, естественно,
не обнаружил, в комнате царила атмосфера благополучия и ничто не напоминало
о той беде. Процесс закончился, Нолан остался на свободе, Олимпия
превратилась в прах.
-- Могу я показать Джону твою мастерскую? -- неуверенно попросил Гарет.
-- Только ничего не трогай.

Ничего.
--

Чтоб я сдох.
Как послушный хвост я поплелся за Гаретом. Мы пересекли внутреннюю
прихожую, и он открыл дверь, за которой моему взору открылся совсем иной мир
-- мир, пронизанный ароматом необработанного дерева.
Мастерская, в которой Перкин создавал свои будущие антикварные
ценности, была внушительных размеров, впрочем, как и все помещения в этом
громадном доме. Здесь царила неописуемая чистота, чему я был в некотором
роде удивлен: на полированном бревенчатом полу я не заметил ни стружки, ни
опилок, ни мельчайшего пятнышка.
Когда я поделился этим открытием с Гаретом, он сказал, что это всегда
было так. Перкин, перед тем как начать работать очередным инструментом,
всегда кладет прежний на место. Резцы, кривоугольные струги и тому подобные
вещи.
-- Чертовски педантичный, -- добавил Гарет. -- Хлопотун.
К моему удивлению, рядом с одной из стен я заметил газовую плиту.
-- Он подогревает на ней клей, -- сказал Гарет, заметив мой взгляд, --
и разные другие вещества, льняное масло например.
Гарет указал на противоположную стену:
-- Там его токарный станок, электропила и шлифовальная установка. Я не
часто видел его за работой. Он не любит, когда за ним наблюдают, говорит,
что это мешает ему сосредоточиться.
По голосу Гарета я понял, что он в это не верит, однако сам подумал:
стой кто-нибудь у меня над душой, я не написал бы и строчки и вообще не
сделал бы чего-нибудь путного.
-- А что он мастерит в данный момент? -- поинтересовался я.
-- Не знаю.
Он прошелся по комнате, разглядывая листы фанеры, уложенные вдоль
стены, и небольшие аккуратные квадратной формы заготовки из экзотических
черных и золотистых пород орехового дерева.
-- Из этих заготовок он вырезает ножки, -- объяснил Гарет.
Он остановился рядом с удлиненным цельным брусом, напоминающим колоду,
на которой мясники разделывают туши.
-- Мне кажется, он начал что-то делать из этого бревна.
Я подошел посмотреть и увидел исполненный в карандаше эскиз ларца
какой-то необычной, загадочной формы, предназначающегося явно для того,
чтобы любоваться не им самим, а его содержимым.
На листе с эскизом лежали два бруска: один, как мне показалось,
вишневого дерева, а другой -- мореного дуба, впрочем, я больше привык иметь
дело с живыми деревьями, чем со срубленными.
-- Он часто соединяет различные породы дерева, -- сказал Гарет. --
Получается эдакий слоеный пирог. Его поделки на самом деле выглядят очень
неплохо. Их постоянно покупают.
-- Я этому не удивляюсь.
-- Неужели? -- с явным удовольствием переспросил он, будто боялся, что
работы его брата не произведут на меня впечатления; мне же они нравились, и
даже очень.
Когда мы собрались уходить, я спросил:
-- Это в их гостиной умерла та несчастная девушка?
-- Просто ужасно, -- кивнул Гарет. -- Я ее не видел. Перкин -- тот
видел. Он вошел сразу после Мэкки и Гарри, когда все было кончено.
Отвратительно... когда увезли труп, нужно было отчищать ковер. Когда им
разрешили это сделать, они не смогли. Поэтому пришлось получать по страховке
новый ковер, и, даже когда его постелили, Перкин вел себя так, будто и на
этом ковре есть пятна, -- взял и передвинул на это место диван.
Я подумал, что, вероятно, сделал бы то же самое. Кому приятно ежедневно
ходить по смертному одру?
У Перкина и Мэкки мы пробыли совсем недолго и вновь спустились в
семейную комнату. К этому времени Тремьен благополучно проснулся и
позевывал, готовясь к вечернему обходу конюшен. Он предложил мне прогуляться
вместе с ним, я с удовольствием согласился.
На ужин я приготовил цветную капусту с сыром, и Тремьен съел это блюдо
глазом не моргнув.
Ближе к полуночи, веселый и довольный, он появился вновь после ночной
проверки и, дыша на руки, сообщил:
-- Явно потеплело. Снег тает, и началась капель. Слава богу.
И действительно, за ночь мир переменился -- из белого стал зеленым.
Шеллертон зажил новой жизнью, жизнью спортивного азарта и скачек.
В глухом лесу на растаявшей земле Анжела Врикел провела свою последнюю
спокойную ночь среди муравьев и других мелких существ, которые благословили
ее, дочиста обглодав ее кости. Ни запаха, ни страха. Омытая дождями, она
удалилась на вечный покой.

[Молния]

ГЛАВА 8
В понедельник утром Тремьен доверил мне более резвого скакуна,
девятилетнего жеребца по кличке Дрифтер. Мне также было разрешено проездить
его хорошим тренировочным галопом, в ходе которого я, к своему величайшему
счастью, не свалился. Ни Тремьен, ни Мэкки не сделали каких-либо замечаний
относительно моих способностей (или их отсутствия), их интересовала только
спортивная подготовка лошади. Я осознал, что они уверены во мне. Эта мысль
мне льстила, и я был вполне доволен.
Когда мы вернулись из обновленного зелено-коричневого Даунса, во дворе
я заметил незнакомый мне автомобиль, а на кухне встретился с незнакомым
мужчиной, потягивающим кофе, причем незнакомцем он оказался только для меня,
все остальные его прекрасно знали.
Он был молод, невысок, худощав, угловат и лыс. Одет довольно броско.
Вскоре я убедился, что он такой же сквернослов, как и Нолан, но в отличие от
Нолана сквернослов веселый.
-- Привет, Сэм, -- поприветствовал его Тремьен. -- Готов к работе?
-- Разумеется. А то у меня уже там начало ржаветь, как у фригидной
девственницы.
Интересно, лениво подумал я, скольких девственниц лично он сделал
фригидными, -- было в его облике нечто наталкивающее на эту мысль.
-- Это Сэм Ягер, Наш жокей, -- представил его мне Тремьен.
Он также отрекомендовал и меня, объяснил мое присутствие и сообщил, что
я тоже участвую в проездках.
Сэм Ягер кивнул мне, явно прикидывая в уме, представляю ли я для него
опасность или же наоборот -- мое присутствие пойдет ему на пользу. Он
недоверчиво прошелся взглядом по моим бриджам и задумался, явно пытаясь
навскидку определить мой вес. Его переживания показались мне совершенно
излишними, ибо мои шесть футов роста уже начисто отметали всякие страхи
относительно того, что я смогу каким-то образом составить ему конкуренцию в
скачках.
Сам он тоже был в бриджах и в ярко-желтом спортивном свитере. Пестрый
анорак, родной брат куртки Гаре-та, был переброшен через спинку кресла; Сэм
захватил с собой и каску пронзительно бирюзового цвета с большими красными
буквами спереди --

Ягер.

Он был начисто лишен скромности и застенчивости.
Ди-Ди, зайдя на кухню за своим кофе, при виде его засияла, как
стосвечовая лампочка.
-- Доброе утро, любимец женщин, -- поздоровалась она.
Любимец женщин попытался хлопнуть Ди-Ди по заду, когда она проходила
мимо него, причем она никак на это не отреагировала.
Ну и ну, подумал я, где-то внутри этой поглощенной в себя недотроги
явно сидит блудливая кошечка.
Она приготовила себе кофе и села за стол рядом с жокеем; нельзя
сказать, что они флиртовали, но были явно на дружеской ноге.
Я поставил в духовку тосты, достал сок, масло, мармелад. Сэм Ягер
наблюдал за мной, комично приподняв брови.
-- Разве Тремьен не говорил, что вы писатель? -- наконец спросил он.
-- Большую часть времени. Хотите тостов?
-- Один тост. Слегка подрумяненный. Вы не похожи на долбаного писателя.
-- Многие люди не похожи.
-- Не похожи на кого?
-- На тех, кто они есть. Будь они долбаные или нет.



На кого же похож я? -- требовательно спросил он, однако в его
голосе я заметил неподдельное любопытство.


-- На того, кто в прошлом году участвовал в восьмидесяти девяти
заездах, выиграл скачки Гранд нзпгал и стоит третьим в списке лучших жокеев.
-- Вы ясновидящий? -- удивился он.
-- В самое ближайшее время я задам вам несколько вопросов относительно
того, как вы оцениваете своего босса в качестве тренера.
-- И будет лучше, если твои оценки окажутся положительными, -- с
наигранной строгостью вмешался в разговор Тремьен.
-- Окажутся чертовски положительными, разве нет?
-- Конечно, если в тебе есть хоть доля здравого смысла, -- согласился
Тремьен, кивая головой.
Я вытащил из духовки тосты и заложил в держатель новую порцию. В ходе
всего завтрака Сэм был явным лидером. Его присутствие ощущалось физически, и
у меня промелькнула мысль: как он уживается с Ноланом? Ведь это же две
стороны одной медали.
Я задал этот вопрос Ди-Ди, после того как Тремьен и Сэм ушли
контролировать тренировку второй смены; спросил я ее об этом в конторе, куда
зашел, чтобы проверить по старым формулярам кое-какие факты.
-- Уживаются? -- с иронией в голосе переспросила Ди-Ди. -- Нет, они не
могут ладить друг с другом.
Она замолчала, раздумывая, стоит ли продолжать, пожала плечами и
добавила:
-- Сзм недолюбливает Нолана за то, что в его распоряжении слишком много
лошадей из наших конюшен. Нолан выступает практически на всех скакунах,
принадлежащих Фионе. С этим бы Сэм еще смирился, но Тремьен заявляет к
скачкам любителей большее количество лошадей, чем остальные тренеры. Это
приносит ему, естественно, большее количество побед. Владельцам, которые
делают крупные ставки, это нравится. Ведь Нолан, как бы мы к нему ни
относились, прекрасный наездник. Он возглавляет список лучших
жокеев-любителей уже много'лет подряд.
-- Почему он не хочет перейти в профессионалы?
-- Сама мысль об этом нагоняет на Сэма страх, -- спокойно ответила
Ди-Ди. -- Но я не думаю, что это когда-либо произойдет. Сейчас же это совсем
маловероятно из-за обвинения. Нолану нравится его статус любителя. На Сэма
он смотрит свысока -- как белый воротничок на голубой. Именно поэтому...
Она осеклась на полуслове, как будто на пути от головы до языка
поставили преграду. Я сразу же заинтересовался, но постарался не подать
виду:
-- Поэтому что?
-- Нечестно выбалтывать чужие секреты.
-- Продолжайте, пожалуйста, -- попросил я, но без особого нажима. -- Я
буду нем как рыба и не проболтаюсь.
-- Это не поможет вам в ваших писательских трудах.
-- Но эТо поможет мне понять всю здешнюю систему работы и отгадать
секрет успеха без учета таланта Тре-мьена. Предположим, частично его можно
объяснить соперничеством двух жокеев, не желающих уступать друг другу пальму
первенства.
-- А у вас изворотливый ум, -- взглянула она на меня. -- Никогда бы не
подумала.
Ди-Ди размышляла, мне же ничего не оставалось, как ждать ответа.
-- Дело не только в скачках, -- наконец произнесла Ди-Ди. -- Дело в
женщинах.
--

Женщинах?
--

На этом поприще они тоже соперничают. В тот вечер, когда Нолан... я
имею в виду вечер, когда Олимпия умерла...
Я заметил, что все они говорят "когда Олимпия умерла" и никто еще до
сих пор не сказал "когда Нолан убил Олимпию", впрочем, Ди-Ди была близка к
этому.
-- Сэм положил глаз на Олимпию, -- каким-то отрешенным тоном сказала
Ди-Ди. -- Нолан привел ее на вечеринку, и, естественно, Сэм начал к ней
клеиться.
В ее спокойном голосе я уловил какие-то нотки снисхождения к Сэму и
явного осуждения Нолана, несмотря на то что именно последний оказался в
проигрыше.
-- А Сэм... э-э... знал Олимпию?
-- До того вечера -- нет. Никто ее не знал. Нолан придерживал ее для
себя. Когда же он ее привел и она бросила первый взгляд на Сэма, то сразу
начала

хихикать.

Я там была и сама это видела. На женщин Сэм производит
такой эффект, -- Ди-Ди подняла брови. -- Не удивляйтесь. Я тоже подвержена
его влиянию. Ничего не могу с собой поделать. Он веселый.
-- Это заметно, -- согласился я.
-- Заметно? Немудрено. Как только Нолан отошел, чтобы приготовить ей
коктейль, она сразу же кинулась на шею Сэму. А когда тот вернулся, их с
Сэмом уже не было. Я же говорила вам, в какую оранжевую дрянь она была
одета... в самый раз для визита по письменному приглашению. Нолан, видимо,
решил, что они уединились в конюшнях, быстренько рванул туда, но
безрезультатно. -- Она снова замолчала, обуреваемая сомнениями в
необходимости всех этих откровений, но, по всей видимости, закончить ей было
труднее, чем начать. -- Нолан, изрыгая проклятия, в бешенстве вернулся в
гостиную и сказал мне, что он задушит эту... э-э... суку. В принципе он
обвинял

ее,

а не Сэма в том, что остался в дураках. Он, Нолан, белый
воротничок -- ив дураках! Поскольку он не хотел, чтобы эта история стала
достоянием остальной публики, то быстренько заткнулся, хотя и кипел от
гнева. Ну вот и приехали -- все произошло именно так.
-- Именно так, -- медленно повторил я. -- Flo в суде об этом никто не
рассказал.
-- Естественно, нет. Я имею в виду, что об этом мало кто знал, и это
давало Нолану

мотив.
--

Да, давало.
-- Но это не означает, что он собирался ее убить. Это всем известно.
Если бы он набросился на

Сэма

и убил его, было бы совсем другое дело.
-- А это не вы заявили в суде, что слышали слова Нолана о том, что он
удушит эту суку?
-- Нет, естественно, не я. Прежде чем он подошел ко мне, его слова
успели услышать другие, но они не знали,

почему

он их говорит. В то время
это не имело значения. Естественно, никто меня с тех пор не спросил, знаю ли
я причину этого высказывания, вот так все и покрыто мраком неизвестности.
-- Но обвиняющая сторона должна была спросить

Нолана

о мотиве этих
слов?
-- Да, конечно, но он ответил, что взбесился из-за того, что не мог ее
найти, и ничего более. Просто экстравагантная фигура речи, и никакой угрозы.
--

Сэм

тоже не ответил на вопрос

почему.

Видимо, из-за того, что
откровенный ответ не лучшим образом отразился бы на его и без того шаткой
репутации.
-- Именно. Но в любом случае он не допускал, что Нолан всерьез
намеревался убить ее. Он сам сказал мне об этом. Он также поведал мне, что
они с Ноланом не в первый раз спят с одними и теми же девушками, что Нолан
иногда уводил девушку у него из-под носа, что делалось это все забавы ради и
об убийстве не могло быть и речи.
-- Сэм чаще выходил победителем, -- предположил я.
-- Возможно, -- пожала плечами Ди-Ди. -- У меня уйма работы.
-- Часть ее вы уже сделали. И моей тоже.
-- Надеюсь, это не попадет в книгу? -- ужаснулась она.
-- Обещаю, что нет, -- заверил я.
Я ретировался в свою комнату и, поскольку жизненный путь Тремьена начал
обретать какие-то осязаемые формы, стал прикидывать построение своей книги
-- разбивку на главы и заголовки.
До сих пор я не написал еще ни строчки, и меня приводила в ужас лежащая
передо мной пачка бумаги. Мне приходилось слышать о писателях, которые не
могут оторваться от пишущей машинки, как от своей любовницы. У меня бывали
дни, когда я прокручивал в голове свои мысли, но так и не брался за перо,
ибо чувствовал, что не смогу отразить их на бумаге.
Мне самому не верилось, что я выбрал такое неблагодарное занятие, --
лучше бы себе сидел и глазел в одиночестве на звезды.
Я вспомнил расхожий постулат о том, что следует делать то, к чему лежит
душа, и решил отложить все дела до завтра. Если все будет в порядке, я решу
свои проблемы без особых усилий.
В глухом лесу старший инспектор Дун угрюмо смотрел на груду костей, а
патологоанатом докладывал ему о том, что эти останки принадлежат явно
молодой девушке и что они лежат здесь почти год. Пока фотограф щелкал своим
аппаратом, лесник отметил на крупномасштабной карте это место.
Патологоанатом сказал, что без детального исследования невозможно определить
причину смерти и даже этот анализ может не дать определенного результата.
С определенным почтением к праху погибшей эксперт уложил череп и кости
в ящик, по форме напоминающий гроб, отнес в машину и увез эти останки в
морг.
Старший инспектор Дун, видя, что искать следы автомобильных шин,
отпечатки пальцев или окурки бесполезно, оставил с собой двух констеблей,
поручив им порыться в траве в поисках возможно сохранившихся обрывков
одежды, обуви и тому подобных, не успевших сгнить вещей; именно таким
образом под слоем опавших листьев были найдены мокрые грязные джинсы,
бюстгальтер маленького размера, трусы и блузка с выцветшей надписью на
груди.
Старший инспектор Дун наблюдал, как констебли упаковывают эти жалкие
остатки одежды в пластиковый пакет, и думал о том, что ни один из этих
предметов не был найден на месте, где лежали кости, и даже поблизости от
них.
Девушка, заключил он, в момент смерти была раздета догола.
Он глубоко вздохнул. Он терпеть не мог таких дел. У него у самого были
дочери.
Со второй смены Тремьен вернулся в хорошем расположении духа, он даже
что-то насвистывал сквозь зубы. Он прямиком отправился в контору, выдал
Ди-Ди свежую порцию инструкций и сделал несколько коротких телефонных
звонков. Потом он зашел в столовую, сообщил мне о положении дел и попросил
оказать ему пару услуг, причем выразил уверенность (очень вежливо), что я не
смогу ему отказать.

[Молния]

Покореженный джип отправили на свалку. За заменой, подержанным, но
вполне пригодным "лендровером", нужно было ехать в Ньюбери. Тремьен хотел,
чтобы я поехал туда вместе с ним на "вольво", а затем пригнал новую машину
обратно в Шеллертон.
-- Вез всяких разговоров, -- согласился я.
Индустрия скачек вновь набирала темп, уже в среду открывался ипподром в
Виндзоре. Тремьен заявил к скачкам четырех своих лошадей и желал, чтобы я
отправился туда вместе с ним и полюбовался на результаты его работы.
-- С удовольствием -- ответил я.
Еще он сказал, что собирается вечером пойти к друзьям поиграть в покер,
и спросил, не смогу ли я приглядеть за Гаретом.
-- Разумеется, -- сказал я.
-- Он вполне взрослый и может сам о себе позаботиться, но... вот...
-- В компании веселее. Всегда лучше, когда кто-то рядом.
Он кивнул.
-- Всегда к вашим услугам, -- заверил я его.
-- Ди-Ди считает, что мы злоупотребляем вашей любезностью, -- прямо
заявил он. -- Это так?
-- Нет, -- удивился я. -- Мне нравится то, что я делаю.
-- Кухарка, нянька, бесплатный шофер, бесплатный конюх?
-- Вполне подходит.
-- Вы имеете право отказаться, -- неуверенно промычал он.
-- Как только мне надоест, я сразу же извещу вас. Что до настоящего
момента, то мой статус меня вполне устраивает, мне приятно быть полезным.
О'кей?
Тремьен кивнул.
-- К тому же это помогает мне лучше узнать вас. Для нашей книги.
Впервые за все время нашего знакомства я заметил на его лице слабую
тень беспокойства -- он, видимо, не хотел выставлять всего себя напоказ
толпе, хотя я и не собирался раскрывать каких-либо секретов без его на та
соизволения. Меня пригласили не для того, чтобы я все кругом вынюхивал, а
затем забавлял публику жареными фактами; от меня требовался всесторонний
портрет человека, подтверждающий неукротимую жажду жизни. Можно, конечно,
упомянуть об одной или двух бородавках, но нельзя выпячивать самые
незначительные огрехи.
День катился по намеченному курсу; кроме того, по дороге в Ньюбери
Тремьен пронесся галопом по своим постъюношеским годам и поведал о своем
знакомстве с тотализатором (естественно, с подачи отца). Он поведал, что
отец советовал ему делать максимальные ставки, поскольку в ином случае не
почувствуешь ни радости победы, ни горечи поражения.
-- Отец был, естественно, прав, -- говорил Тремьен. -- Но я более
осмотрителен. Я играю в покер, беспокоюсь о своих лошадках, делаю скромные
ставки, немного выигрываю, немного проигрываю -- мой пульс от этого не
скачет. Я знаю некоторых владельцев, которые во время. забегов бледнеют и
трясутся. Их вот-вот хватит кондрашка от неуверенности, выиграют они крупную
сумму или все проиграют. Мой папаша был из этой породы, я же подобного не
понимаю.
-- Вся ваша жизнь -- тоже азартная игра, -- сказал я. На секунду он
застыл в недоумении.
-- Вы подразумеваете мою тренерскую работу? Здесь вы правы. Когда
победил мой Заводной Волчок, я дрожал от восторга, но ведь и горечи
поражений я тоже испытал немало. Так что можно сказать, что я в большей мере
делаю ставку на свой душевный покой, чем на денежный выигрыш.
Я записал этот пассаж. Тремьен, автоматически крутя баранку, покосился
на мой блокнот, и я подумал: "Он явно доволен, что эта цитата может попасть
в книгу".
Мне это показалось логичным -- пусть сам герой напрямую беседует с
читателем, я же буду ему лишь немного помогать.
Вечером, когда Тремьен ушел играть в покер, Гарет попросил меня научить
его готовить.
Эта просьба поставила меня в тупик.
-- В этом нет ничего сложного.
-- А как вы сами научились готовить?
-- Не знаю. Возможно, наблюдая за своей матерью. -- Я взглянул на его
лицо и осекся. -- Извини, я совсем забыл.
-- Мне было нелегко с моей матерью. Она всегда говорила, что я путаюсь
у нее под ногами.
Моя же мать всегда разрешала мне, насколько я помнил, вылизывать из
миски остатки сладкой массы, приготовленной для кекса. И еще она любила
поболтать со мной, пока возилась на кухне.
-- Ну, так что же ты хотел приготовить?
Мы проследовали на кухню, и Гарет настоятельно попросил меня испечь
картофельный пирог с мясом, причем настоящий, а не тот, что продается в
магазине и воняет коробкой и которым невозможно накормить даже пигмея.
-- Будем делать пирог, согласен. Но прежде найди того пастуха*, --
усмехнулся я.
Моя шутка вызвала и у него улыбку, он внимательно начал наблюдать за
тем, как я рублю мясо, режу лук, развожу сухую подливку и готовлю приправу.
-- Порошковая подливка сокращает время готовки, -- объяснил я. -- Твоя
мать пришла бы в ужас, но, кроме того, она размягчает мясо и придает ему
особый вкус.
Я растворил в воде часть порошка, вылил раствор в мясо, добавил кусочки
нарезанной луковицы и сдобрил все это сушеной зеленью. Затем накрыл кастрюлю
крышкой и поставил на слабый огонь.
-- А теперь мы должны решить, -- предложил я, -- брать ли картошку в
клубнях или измельченные гранулы. Свежий картофель не пойдет? Нет? Тогда
гранулированный.
Он кивнул.
-- Будем готовить в соответствии с инструкциями на пакете.
-- Давай вскипятим восемь унций воды и четыре унции молока, -- прочитал
я. Гарет поднял на меня глаза.
-- Вы говорили, что воду следует кипятить. А в чем это лучше делать? Я
улыбнулся.
-- Лучше всего для этого дела подойдет жестянка из-под кока-колы. Их
везде навалом, все привыкли бросать их где попало; стоит промыть их водой,
смыть всех пауков -- ив них можно готовить. Эти жестянки всегда чистые.
-- Шикарно, -- оценил он мой совет. -- Но для нашей картошки нам
потребуются масло и соль... А не могли бы вы записать то, что купили на
прошлой неделе, чтобы я имел возможность все это снова купить?
-- Безусловно.
-- Мне бы хотелось, чтобы вы не уезжали. В его голосе я услышал страх
одиночества.
-- Я еще пробуду здесь три недели, -- обнадежил его я. -- А тебе не
хотелось бы совершить со мной в следующее воскресенье, если выдастся хороший
день, небольшую прогулку по близлежащим полям и лесам?
Он просиял. Мое предложение ему явно пришлось по вкусу.
-- Можно, я захвачу с собой Кокоса?
-- Естественно.
-- Исключительно стремно!
С этими словами он радостно высыпал сушеный картофель в кипящую воду,
после чего мы все это варево положили на противень с уже поджаренным мясом,
затем поставили блюдо в гриль, чтобы подрумянить верх.
Этот наш кулинарный изыск удовлетворил нас обоих.
-- А в наш пох^д мы захватим спасательный набор? -- спросил он.
-- Конечно.
-- И костер разожжем?
-- Если только на вашей земле, при условии, что твой отец разрешит нам.
Ведь у нас в Англии не разрешается разжигать костры где заблагорассудится.
Во всяком случае, без крайней на то необходимости. В любом случае всегда
следует получить согласие владельца частной собственности.
-- Отец разрешит нам.
-- Я тоже так думаю.
-- Я сгораю от нетерпения.
Во вторник утром патологоанатом положил свой отчет на стол старшего
инспектора Дуна.
-- Кости принадлежат взрослой молодой женщине примерно четырех или пяти
футов ростом. Возраст -- около двадцати лет, плюс-минус два года. На черепе
остатки волос, по которым невозможно определить их истинную прижизненную
длину.
-- Когда примерно она умерла? -- спросил Дун.
-- Полагаю, прошлым летом.
-- А каковы причины смерти? Наркотики? Солнечный Удар?
-- Если это наркотики, то нужно будет брать остатки волос на анализ,
чтобы понять, с чем мы имеем дело. Но травка здесь явно не замешана, как мне
кажется. Дело в другом.
-- А в чем же может быть дело? -- вздохнул Дун.
-- У нее раздроблена челюстная кость, -- ответил врач.
-- . Это точно?
-- Абсолютно. Ее задушили.
Жизнь в усадьбе Тремьена шла своим чередом: утренняя проездка, завтрак,
вырезки из газет, обед, ужин, обработка материала, небольшая выпивка.
Утром следующего дня я застал в конторе плачущую Ди-Ди и предложил ей
платок.
-- Не обращайте внимания, -- сказала она, всхлипывая.
-- Могу я предложить свою жилетку?
-- Не пойму, почему я с вами так откровенна?
-- Слушаю вас.
Она промокнула слезы и бросила на меня быстрый извиняющийся взгляд.
-- Видимо, оттого что я старше вас. Мне ведь уже тридцать шесть. -- По
тому, с каким отчаянием это было сказано, я понял, что она явно тяготится
своим возрастом, будто сама цифра 36 вызывает у нее ужас.
-- Тремьен сказал мне, что вы испытали разочарование на личном фронте?
-- неуверенно спросил я. -- Но он этого никак не уточнил.
-- Разочарование?! Ого? Я любила эту скотину. Я даже гладила ему
рубашки. Мы много лет были любовниками, а он постоянно относился ко мне, как
к игрушке, которую в любой момент можно выбросить. И вот сейчас Мэкки
готовится стать

матерью.

Ее глаза вновь наполнились слезами, в которых
нельзя было не прочитать тоску по давно желаемому материнству. Такую боль в
лице мне приходилось видеть только у женщин, похоронивших любимого человека.
-- А вы знаете, в чем тут дело? -- загадочно спросила Ди-Ди. -- Этот
подонок не соглашался на ребенка до нашего замужества. Только

после.

А
жениться на мне он вовсе не собирался. Теперь я это прекрасно знаю, но я
надеялась ради него... и теряла время...

три года.

Она сглотнула, подавляя очередной спазм плача.
-- Скажу вам откровенно, сейчас я готова иметь дело с

любым

мужчиной. В
свадебном кольце я больше не нуждаюсь. Мне нужен только

ребенок.

Ее голос вновь захлебнулся в протяжном плаче, в нем слышались нотки
похоронного вытья. В таком отчаянном настроении она могла принять любое
неразумное решение, которое в конечном счете могло бы привести ее либо к
безумию, либо к бесплодию. Но в данный момент эти возможные последствия ее
явно не волновали.
Она промокнула глаза, вытерла нос и как-то встряхнулась, будто беря
себя в руки, пытаясь сдержать обуревающие ее эмоции. Когда я вновь взглянул
на нее, она снова безучастно печатала на машинке, делая вид, что нашего
разговора вовсе и не было.
Во вторник днем старший инспектор Дун приказал своим полицейским
прочесать всю округу, где были найдены кости. Основное внимание он
акцентировал на необходимости найти туфли.
Также им были даны указания, относящиеся к иным найденным вещественным
доказательствам. В их распоряжении были миноискатели, реагирующие на любое
присутствие металла. Они должны были осмотреть каждый упавший листок и
пометить на карте всякую безделицу, которая могла бы иметь отношение к этому
делу и тем самым помочь следствию.
В среду, вернувшись с очередной утренней проездки, мы вновь застали на
кухне Сэма Ягера.
На этот раз он приехал не на собственном автомобиле, а на заказанном
грузовике, чтобы забрать у Перкина пару штабелей тиковой древесины, которую
тот обещал отдать ему по дешевке.
-- У Сэма есть суденышко, -- сухо сообщил мне Тре-мьен. -- Старая
разбитая посудина, которую он медленно превращает в шикарный гарем.
Сэм одобряюще усмехнулся и не стал этого отрицать.
-- Каждому жокею волей-неволей приходится заботиться о своем долбаном
будущем, -- сообщил он мне. -- Я покупаю старинные лодочки и переделываю их
так, что они выглядят как новенькие. Последнюю из них я продал какому-то
гребаному газетному магнату. Эти на деньги не скупятся, особенно если товар
хороший. Никаких искусственных заменителей они не терпят.
Вот и новая неожиданность, подумал я.
-- А где вы держите свою плавучую резиденцию? -- спросил я, поджаривая
хлебец.
-- Мэйденхед. На Темзе. У меня там недалеко стоянка, которая мне весьма
дешево досталась. Эти лодочки внешне весьма непрезентабельны, но в этом есть
свой смак. Никакой долбаный воришка не подумает, что там могут находиться
какие-либо ценные вещи. Поэтому нет нужды держать сторожевого пса.
-- Так вот почему ты решил захватить эту древесину именно сейчас --
ведь твой плавучий дом лежит по пути к ипподрому, -- догадался Тремьен.
-- Не могу понять, откуда у него такая интуиция? -- изображая на лице
лукавое удивление, спросил меня Сэм.
-- Ну хватит об этом, -- буркнул Тремьен, явно проводя линию между тем,
что Сэм может себе позволить сказать, а от чего ему лучше воздержаться.
Они начали обсуждать лошадей, на которых Сэму предстояло участвовать в
скачках в Виндзоре на следующий день.
-- Творожный Пудинг, хоть не так уж и молод, но вполне резв: его нельзя
списывать со счетов, -- уверял Тремьен. -- Великолепную же еще рано так
гонять, лошадь может взбрыкнуть и не выдержать. Она еще слишком неопытна,
старайся чувствовать ее настроение.
-- Согласен, -- осмыслив сказанное, согласился Сэм. -- А как насчет
Бессребреника? Можно попытаться сразу вырваться в лидеры гонки.
-- Твои соображения?
-- Ему по душе возглавлять бег. Иначе бы его опережали более резвые
лошади.
-- Тогда держись в лидерах.
-- Так и сделаю.
-- Нолан в забегах любителей будет скакать на Ирландце, -- сообщил
Тремьен. -- Естественно, пока жокей-клуб не положит этому конец.
Сэм, хотя и нахмурился, но никак не выказал своей злобы. Тремьен
сказал, что Сэму завтра предстоит участвовать в скачках на ипподроме в
Тустере, и добавил, что в пятницу забегов не будет.
-- В субботу же я намереваюсь отправить фургоном четверых или пятерых
своих скакунов в Чепстоу. Ты тоже поедешь туда. Вместе со мной. К счастью,
Нолан сейчас в Сандауне на лошади Фионы участвует в Охотничьих скачках на
приз Уилфрида Джонстона. Мэкки тоже, может быть, приедет в Сандаун, и мы ее
там увидим.
Вез всякого следа недавних слез за своим традиционным кофе зашла Ди-Ди
и, как прежде, села рядом с Сэмом. Тот, будучи явно профессиональным
соблазнителем, никак не хотел встревать в сложившиеся устои своего босса.
Ди-Ди, даже затащив Сэма в постель, вряд ли сумела бы сделать его отцом
своего ребенка. Здесь у Ди-Ди не было никаких шансов. Ей явно не везло с
решением своих личных проблем.
Тремьен дал ей очередные указания о подготовке фургонов для субботней
перевозки лошадей; мне показалось, что Ди-Ди это давно известно, и
напоминаний не требовалось.
-- Не забудь также позвонить и сделать заявки на наших лошадей, которые

будут

участвовать в скачках в Фолкстоне и Вулверхэмптоне. Заявлять ли
лошадей на скачки в Ныобери, я решу этим утром, перед тем как уехать в
Виндзор.
Ди-Ди кивнула.
-- Распорядись, чтобы упаковали наши жокейские костюмы для скачек в
Виндзоре. Ди-Ди кивнула.
-- Позвони шорнику, чтобы он проверил нашу тренировочную упряжь. Ди-Ди
кивнула.
-- Ну вот вроде и все.
Он повернулся в мою сторону:
-- Мы отправляемся в Виндзор в двенадцать тридцать.
-- Хорошо, -- ответил я.
Тремьен вновь поехал в Дауне наблюдать за проездкой второй смены,
заодно намереваясь опробовать новый "лендровер". Сэм Ягер пошел к Перкину,
чтобы забрать и загрузить свое тиковое дерево. Ди-Ди взяла свой кофе и
удалилась в контору; я же принялся сортировать вырезки по степени их
значимости, откладывая в сторону самые важные.
Примерно в это же время старший инспектор Дун зашел в комнату с
табличкой "Расследование происшествий" и выложил на стол фрагменты костей,
которые его люди принесли из леса.
В этой комнате также висели высушенные на радиаторе центрального
отопления остатки одежды. Были здесь и некогда белые, а теперь потерявшие
форму, изношенные мокрые кроссовки. Сбоку от них валялись четыре пустые
банки из-под кока-колы, проржавевшая игрушечная пожарная машина, сломанные
солнцезащитные очки, сморщенный кожаный ремень с разболтавшимися застежками,
бутылка из-под джина, еще почти новая пластмассовая расческа, старый
резиновый мяч, перьевая ручка с позолоченным пером, футлярчик с розовой
губной помадой, шоколадные обертки, дырявая садовая лопата и разорванный
собачий ошейник.
Старший инспектор Дун прошелся по комнате, со всех сторон рассматривая
эти "трофеи". Его лицо выражало напряженную работу мысли.
-- Расскажи мне, девочка, -- сказал он, -- поведай мне, кто же ты.
Но вещи молчали, не давали ответа. Он позвал своих констеблей и
приказал им расширить сектор поисков.
Сам же он решил, так же как и вчера, просмотреть списки пропавших --
может, это наведет наконец на какую-нибудь мысль. Он знал, что^эта девушка,
возможно, приехала сюда издалека, хотя и допускал, с не меньшей степенью
вероятности, что она могла оказаться и местной жительницей. Жертвами
частенько становились местные. Поэтому он решил начать именно со списков
пропавших в данной местности. В списках значились двенадцать подростков,
которые постоянно убегали из дому, -- любой из них мог стать жертвой;
четверо находящихся под надзором, но не явившихся на проверку парней; две
пропавшие проститутки и шестеро исчезнувших по неизвестным причинам.
Одной из этих шести исчезнувших была Анжела Ври-кел. Возможная причина
исчезновения: сбежала, боясь ответственности за то, что дала скаковой лошади
стимулятор. Эта фамилия не привлекла внимания старшего инспектора. Его
больше заинтересовала пропавшая дочь известного политического деятеля.
Возможная причина исчезновения: связалась с плохой компанией, отличается
непредсказуемостью поведения. Дун подумал: окажись пропавшая

ею,

это явно
не повредило бы его карьере.

[Молния]

ГЛАВА 9
Тремьен сказал мне, что единственным местом, куда он меня не может
взять с собой на виндзорском ипподроме, является святая святых -- комната
для взвешивания. В остальное же время, добавил он, я не должен отходить от
него ни на шаг. Еще он выразился в том плане, чтобы я приклеился к нему и
ему не приходилось бы оглядываться на каждом шагу. В соответствии с этим его
указанием я вился за ним, как собачий хвост. Когда он останавливался на
минутку, чтобы поговорить с кем-либо, то представлял меня своим другом
Джоном Кендалом, а не каким-нибудь Босуэллом*. Он предоставил мне
возможность самому разбираться с той грудой информации, которая сыпалась на
меня со всех сторон, и редко давал какие-либо объяснения, ибо при всей его
занятости подобные объяснения легли бы на его плечи тяжким бременем. Жребий
выпал так, что все его четыре лошади должны были выступать в забегах подряд,
одна за другой.
По приезде в Виндзор мы быстро перехватили по бутерброду, пропустили по
стаканчику, а затем началась непрерывная суета: в весовую -- забрать седло с
костюмами, проложенными свинцовыми пластинами, в стойло -- лично проверить
упряжь и подтянуть подпруги (Тремьен всегда хотел, чтобы его лошади
выглядели красиво), на площадку для парадной выездки -- чтобы переговорить с
владельцами и дать последние указания жокеям, на трибуны -- смотреть заезды,
снова в стойла -- поздравить победителей или выслушать оправдания жокеев,
опять в весовую -- за новым седлом и новой одеждои, и так по нескольку раз.
Нолан тоже присутствовал на ипподроме. С тревогой в голосе он спросил
Тремьена, не получал ли тот какой-либо информации из жокей-клуба.
-- Нет, -- ответил тот. -- А ты?
-- Никакого долбаного писка.
-- Выходит, тебя допустили. И не задавай вопросов. Не нарывайся на
отказ. Если бы они хотели, то давно бы уже сообщили, что ты не допущен.
Подумай лучше о победе. Владельцы Ирландца уже здесь, и их карманы набиты
деньгами, которые им не терпится на тебя поставить. Сделай им приятное. Как?
-- Лучше бы они заплатили мне побольше, чем в прошлый гребаный раз.
-- Ты прежде выиграй.
Тремьен в очередной раз нырнул в весовую, оставив меня наедине с
Ноланом, который задыхался от злобного скептицизма. Он пожаловался мне, что
эта гребаная публика позволила себе отпускать насмешки в его адрес, но ему
плевать на это, он с.. ть хотел на их долбаное внимание.
Нолану явно следовало бы вымыть рот сдлылом; мне с трудом удавалось
ловить его мысль в потоке непристойностей.
То же самое смело можно было сказать и о Сэме, который возник позади
нас и хлопнул Нолана по спине, вызвав тем самым еще большее его раздражение.
Как и Нолан, Сэм тоже был одет с иголочки, и я пришел к выводу, что в
официальных помещениях ипподрома принята именно такая форма одежды. Их
жокейские костюмы могли быть самых фантазийных расцветок: розовыми,
багряными, пурпурными -- у кого на что хватало воображения, -- но все они
прежде всего считали себя бизнесменами.
Я сразу же почувствовал явный холодок в их отношениях.
-- Будь осторожен на Творожном Пудинге, -- сказал Нолан, -- осаживай
его; я не хочу, чтобы ты загнал его перед скачками в Челтенхэме, иначе ему
не одолеть Кима Мура.
-- Я не нуждаюсь в советах всяких гребаных любителей, -- ответил Сэм.
Ким Мур -- основной его долбаный соперник.
-- Гребать я хотел гребаных соперников.
Взрослые люди, подумал я, а матерятся, как впервые узнавшие эти слова
школьники.
В одном им можно было отдать должное: каждый был уверенным,
здравомыслящим и в высшей степени опытным жокеем.
Сэм выжал из Творожного Пудинга все возможное. В бинокль, который мне
одолжил Тремьен, я следил за его золотистой каской от старта до самого
финиша. Он шел ровно -- третьим или четвертым, не боясь пропускать вперед
других наездников.
Виндзорский ипподром представлял собой большую восьмерку, а на
ипподромах такого рода на первом месте стоит тактика. Временами жокеев можно
видеть только - спереди, что лишает возможности определить, кто лидирует в
скачке. На одном из поворотов Творожный Пудинг плохо взял барьер, едва не
ткнувшись мордой в землю, и Сэм чуть было не вылетел из седла. Стоящий рядом
со мной Тремьен отпустил выражение, ничуть не уступающее по силе тем,
которыми так любил изъясняться Нолан. Однако и лошадь и жокей каким-то чудом
избежали падения, а Сэм сказал потом, что этот инцидент обошелся им в три
или четыре корпуса.
Чтобы нагнать эти три корпуса за оставшееся до финиша короткое время,
Сэм дал Пудингу несколько секунд на восстановление равновесия и прошел два
последних барьера с таким отчаянным безрассудством и пренебрежением к
собственной безопасности, что вызвал мое неподдельное изумление. Сэм
безжалостно пришпоривал, борясь за каждый дюйм.
Тремьен опустил бинокль и почти равнодушно наблюдал за стремительным
финишем. Он только удовлетворенно хмыкнул, когда морда Творожного Пудинга за
несколько метров до финиша показалась впереди.
Поздравления еще не успели отзвучать, когда Тремьен чуть ли не бегом
вошел в комнату, где чествовали победителей, увлекая меня за собой. После
восторженных, слов в его адрес Тремьен бросился осматривать взмыленное
запыхавшееся животное -- нет ли у него каких-либо повреждений или порезов
(их не оказалось), затем дал короткое интервью прессе и пошел за Сэмом в
весовую, чтобы взять новое седло для Великолепной.
Когда он вышел, я увидел, как к нему приблизился Нолан и стал
жаловаться на то, с какой жестокостью обошелся Сэм с Творожным Пудингом и
что эта жестокость лишает его, Нолана, шансов на победу в Челтенхэме.
-- Скачки в Челтенхэме состоятся еще через шесть недель, -- спокойно
отреагировал Тремьен. -- Уйма времени.
Нолан вновь скорчил недовольную гримасу.
-- Сэм поступил совершенно правильно. Ступай и сделай то же на
Ирландце, -- с невозмутимым терпением отрезал Тремьен.
Нолан гордо удалился в таком гневе, который был явно неуместен перед
заездом. Тремьен вздохнул, но не проронил ни слова. Мне показалось, что он
мог стерпеть от Нолана больше, чем от Сэма, хотя Сэм ему был явно более
симпатичен. Причиной тому могло быть многое: социальное положение,
аристократические манеры, связи.
В следующем заезде -- скачках с препятствиями -- Сэм проявил
исключительную галантность по отношению к Великолепной. С его легкой руки
эта неопытная молодка ни разу не споткнулась и явно чувствовала, чего от нее
хотел наездник. Она пришла к финишу третьей, и это,

урх

я понял, вполне
удовлетворило Тремьена; для меня же было истинным удовольствием наблюдать за
тем, как реализуются заранее намеченные планы. -
На пути на весовой к денникам за Ирландцем, который должен был
выступать в следующем заезде, Тремьен передал мне конверт с банкнотами я
попросил поставить всю сумму на победу Ирландца.
-- Не люблю, когда люди видят, что я сам делаю ставки, -- объяснил он,
-- потому что они тут же понимают, что я уверен в победе, и сами ставят на
ту же лошадь, а это уменьшает мой выигрыш. Обычно я делаю это через
букмекера по телефону, но сегодня я должен был убедиться в состоянии грунта.
Дорожка после снегопада могла стать опасной. Вы не сделаете это для меня?
-- С удовольствием.
Он кивнул и отошел, я же поторопился к окошкам тотализатора и протянул
сумму, которой бы мне хватило на то, чтобы прожить год. Ничего себе --
"ставлю по маленькой".
Я нашел его на парадной площадке и спросил, отдать ли ему билеты.
-- Нет. Если он придет первым, заберите мой выигрыш, пожалуйста.
-- Хорошо.
Нолан разговаривал с владельцами, источая обаяние и всячески
сдерживаясь в выражениях. В жокейском костюме он выглядел по-прежнему
щеголеватым, сильным и самоуверенным, но, как только он оказался в седле,
все его чванство как рукой сняло. Профессионализм взял верх, он
сосредоточился и успокоился.
Я плелся за Тремьеном, с трибун мы смотрели, как Нолан демонстрирует
свое исключительное мастерство, на фоне которого остальные любители
выглядели как ученики воскресной школы. Он выигрывал секунды, преодолевая
барьеры с необыкновенной легкостью, всякий раз вовремя давая лошади сигнал к
прыжку. Расчет, а не везение. Присущее ему мужество, за которое его полюбила
Мэкки, проявилось и здесь.
Владелицы -- мать и дочь -- не находили себе место от волнения. Хотя
они и не были бледны и не находились еще на грани обморока,, однако из их
слов следовало, что поставленные в тотализаторе деньги могут вернуться к ним
только с победой, до финиша же им еще долго предстояло кусать губы.
Нолан, как бы задавшись целью переплюнуть Сэма Ягера, с легкостью
преодолел три последних барьера и пришел к финишу, опередив ближайшего
соперника на десять корпусов. Тремьен позволил себе глубокий выдох, а
владелицы бросились обнимать друг друга и Тремьена и наконец перестали
дрожать.
-- Вы могли бы сделать Нолану хороший денежный подарок, -- без экивоков
сказал Тремьен.
Но женщины посчитали, что такого рода награда может смутить его.
-- Дайте деньги мне, а я передам их ему. Никакого смущения.
Но мать с дочерью ответили на это, что лучше они побегут встречать свою
лошадь-победительницу. Так они и сделали.
-- Жадные твари, -- сказал Тремьен мне в ухо, когда мы наблюдали, как
они выпендриваются перед фотографом на фоне лошади.
-- Они что, и в самом деле ничего не дадут Нолану? -- спросил я.
-- Это запрещено правилами, и они об этом знают. Любителям не положено
платить за победу. Нолан в любом случае должен был выступать на этой лошади,
он никогда не упустит такого шанса. А я благодаря своемужокею верну деньги в
двойном размере, -- голосе егозвучал юмор. -- Мне всегда казалось, что
жокей-клуб ошибается, запрещая профессиональным жокеям делатьставки на самих
себя. Он аправился в весовую забрать седло Сэма и взвесить упряжь для
Бессребреника, я же пошел к тотализатору за выигрышем, оказавшимся примерно
равным ставке. Нолан скакал на явном фаворите.
Когда я поделился этим своим соображением с Тремьеном, стоявшим у
парадной площадки и наблюдавшим за выездом Бессребреника, он объяснил мне,
что на Нолана ставят все, а это всегда уменьшает сумму выигрыша. Ирландец же
уже дважды в этом сезоне приносил победу. Он добавил, что нынешний его
двойной выигрыш сам по себе уже достоин удивления, он ожидал меньшей суммы.
Он тут же сказал, что я окажу ему услугу, если отдам ему деньги по пути
домой, а не прилюдно, поэтому я слонялся по ипподрому с целым состоянием в
левом кармане брюк, с мыслью о том, что если потеряю эту сумму, то никогда
не смогу ее возместить.
Мы поднялись на трибуны, чтобы наблюдать заезд, Бессребреника, который
сразу вырвался вперед, как и предполагалось, но не сумел удержать лидерства
на самых важных последних пятидесяти ярдах. Затем трое жокеев, державшихся
позади, увеличили скорость, и, хотя Бессребреник не сбавил темпа, они обошли
его.
-- Очень плохо, -- пожал плечами Тремьен.
-- Вы и в следующий раз будете придерживаться этой тактики? -- спросил
я, когда мы спускались с трибун.
-- Очевидно. Мы пытались не выпускать его сразу вперед, но получалось
еще хуже. Его беда в том, что он не может сделать рывка перед финишем. Он
весьма резв, но никогда не знаешь, на какие скачки его заявлять.
Мы подошли к парадной площадке, где расседлывали неудачников. Сэм,
помахивая уздечкой, уныло улыбнулся Тремьену и сказал, что Бессребреник
сделал все, что мог.
-- Я видел, -- согласился Тремьен. -- Тут ничем не поможешь.
Сэм отправился в весовую, а Тремьен глубокомысленно заметил, что, может
быть, стоит попробовать Бессребреника в скачках любителей и посмотреть --
может, Нолану удастся что-нибудь сделать.
-- Вы умышленно заставляете их соперничать друг с другом в одних и тех
же скачках?
-- Я исхожу из интересов владельцев, -- подмигнул мне Тремьен. --
Пойдемте выпьем?
По-видимому, он договорился встретиться с владельцами Ирландца в баре
ипподрома, и, когда мы туда пришли, те уже праздновали победу за бутылкой
шампанского. Нолан, которому хоть и не обломилось денег, тоже был там, являя
собой саму любезность.
Когда дамы в состоянии эйфории покинули нас, Нолан напрямую спросил
Тремьена, говорил ли он с ними о денежном подарке. -
-- Я сделал им такое предложение, -- спокойно отозвался тот. --
Успокойся на том, что ты огребешь изрядную сумму от своего букмекера.
-- Ничего себе изрядную сумму, будь она неладна, -- пробурчал Нолан. --
Все уйдет этим кровососам адвокатам.
С этими словами он протолкался через посетителей бара к выходу, кипя
справедливым гневом, весьма ему присущим.
Тремьен смотрел ему вслед из-под полуопущенных век невозмутимым
взглядом.
-- Ну и что же вы себе уяснили? -- посмотрел он на меня.
-- Полагаю, то, что вы от меня и ожидали. Он улыбнулся.
-- Видимо, даже чуть больше. Я заметил, что вы всегда очень
наблюдательны. -- Он с удовлетворением вздохнул и поставил пустой бокал. --
Две победы. Не на каждых скачках такое бывает. Поехали домой.
Примерно в то время, когда мы ехали домой и деньги Тремьена уже
покоились в его кармане, а не в моем, старший инспектор Дун сосредоточенно
рассматривал принесенные из леса новые трофеи.
Старший инспектор мурлыкал от удовольствия. Среди лежащей на столе
коллекции -- женская сумочка. Ощущение полного счастья омрачалось лишь
одним: с одной стороны сумка оказалась порванной, скорее всего, собакой --
на коже были видны следы зубов. Содержимое сумки наполовину отсутствовало.
Тем не менее она была с ремешком, ржавым замком. Внутри сохранился порванный
коричневый пластиковый пакет, с какими любят ходить школьницы, зеркальце и
медальон.
Осторожными движениями Дун раскрыл дешевый медальончик и извлек из него
промокшую с одной стороны и совершенно сухую с другой цветную фотокарточку,
на которой был запечатлен мужчина рядом с лошадью.
Разочарованный, что эта находка никак не приблизит •его к установлению
владелицы сумочки, Дун связался по телефону с патологоанатомом.
-- Вы спрашиваете о результатах сопоставительного анализа зубов, --
начал тот с места в карьер. -- Зубы на снимках не имеют ничего общего с
теми, что были найдены среди костей. У нашей девочки были отличные зубки --
пара удалений, но ни одной пломбы. Извините.
Дун вновь испытал приступ разочарования. Дочку этого политикана
приходилось исключать из числа возможных жертв. Он вновь прикинул в уме
списки пропавших, отбросил проституток и остановил выбор на Анжеле Брикел.
Девушка-конюх. Анжела Брикел... и на снимке опять же лошадь.
Бомба над Шеллертоном разорвалась в четверг.
Тремьен у себя наверху принимал душ и переодевался для поездки в
Тустер, где должны были состояться скачки; в этот момент прозвенел звонок
входной двери. Ди-Ди пошла открывать и моментально возвратилась в столовую с
каким-то загадочным выражением на лице.
-- Там двое мужчин, -- сообщила она. -- Говорят, что из полиции.
Предъявили свои удостоверения, но не сказали, что им нужно. Я проводила их в
семейную комнату. Пусть ждут, пока не спустится Тремьен. Вы бы пошли и
присмотрели за ними, если не возражаете.
-- Несомненно, -- согласился я, снимаясь с места.
-- Благодарю, -- сказала Мэкки и отправилась в контору. -- Что бы им
там ни было нужно, все равно как-то неприятно.
Вскоре я понял, какое значение она вкладывала в свои последние слова, -
увидев этих двух мужчин, я сразу подумал, что прилагательное "серый" было
изобретено исключительно ради них, настолько безлико они выглядели при
первом рассмотрении.
Крайне заурядная одежда, стремление ничем не выделяться, подумал я.
-- Я могу вам чем-нибудь помочь?
-- Вы Тремьен Викерс? -- спросил один из них. -
-- . Нет. Он скоро спустится. А пока можете располагать мной.
-- Спасибо, сэр. Нет необходимости. Вы можете его позвать?
-- Он в ванной.
Бровь полицейского поползла вверх. Тренеры обычно не принимают душ
перед утренней тренировкой, а делают это после, перед поездкой на скачки. У
Тремьена же была иная привычка. Об этом мне поведала Ди-Ди.
-- Он с шести утра на ногах, -- пояснил я. Глаза полицейского
расширились, будто я прочитал его мысли.
-- Я старший инспектор Дун. Полицейский участок долины Темзы. Со мной
детектив-констебль Рич.
-- Рад приветствовать вас, -- вежливо раскланялся я. -- Меня зовут Джон
Кендал. Прошу садиться.
Они осторожно уселись в кресла, отказавшись от предложенного мною кофе.
-- Как долго ждать? -- спросил Дун. -- Мы должны увидеть его как можно
скорее.
-- Недолго.