ГЛАВА 17
-- Ставьте крест, -- посоветовал я. Дун покачал головой.
-- Вы восхищены им и можете быть субъективны. Обдумав его слова, я
ответил:
-- Согласен, действительно, многое в нем меня восхищает. Я не перестаю
восхищаться тем, как он держится в седле, с каким профессионализмом
управляет лошадьми и выигрывает заезды. Он мужественный, всегда смотрит
правде в глаза... -- Я сделал паузу. -- В графе
"за"
можете записать все то,
что вы зафиксировали еще вчера: его способности к сооружению капканов и
прекрасные возможности для этого.
-- Продолжайте, -- кивнул Дун.
-- Я смотрю, вы начали активно разрабатывать его.
-- Да, начал.
-- Некоторое время он путался с Анжелой Брике л, -- признался я. -- И
именно это обстоятельство приводит нас к огромному
против.
--
Не хотите ли вы сказать, что у него недостаточно раздражительности,
решительности и физической силы, чтобы удушить девушку?
-- Нет, не хочу, хотя и далек от мысли, что это сделал он. Я уверен,
Сэм никогда бы не потащил ее в лес. Он сам говорил вам, что для подобного
рода мероприятий он привозит на эллинг матрас. Если бы под влиянием
какого-то мгновенного затмения он и совершил убийство, то это произошло бы
там,
а уж дальше -- тело в реку и, как говорится, концы в воду, умнее не
придумаешь. Дун слушал, склонив голову набок.
-- А что, если он намеренно сделал это? Может быть, он предпочел
избавиться от нее подальше от своих владений.
-- Никогда не поверю, что Сэм будет кого-нибудь душить ради того, чтобы
прикрыть свои грешки, -- сказал я. -- Здесь каждый знает, Сэм готов затащить
в постель все, что шевелится. Если бы Анжела Брикел начала устраивать ему
прилюдные сцены, то он лишь усмехнулся бы подобного рода скандалу.
Дун неодобрительно заметил:
-- Все это отвратительно. -- Видимо, он подумал о своих беззащитных
дочерях.
-- Далеко мы не продвинулись, -- прокомментировал я, глядя на. лист в
блокноте. За исключением доводов в отношении Нолана, все остальные были
помечены крестиком. _ "Вряд ли это поможет", -- подумал я.
Дун пару раз щелкнул пальцем по карандашу и в нижней части листа
написал: "Льюис Эверард".
-- Тяжелый случай, -- вымолвил я.
-- За и
против,
пожалуйста. Я вновь погрузился в размышления.
-- Вначале
против.
Не думаю, что у него хватило бы смелости устроить
ловушку, с другой стороны... нет сомнения... он умен и коварен.
Маловероятно, что он мог пойти в лес с Анжелой Брикел. Не могу точно сказать
почему, но, как мне кажется, он очень разборчив, особенно когда трезв.
-- За? -- напомнил мне Дун, когда я замолчал.
-- Он часто напивается... Не знаю, клеился он к Анжеле Брикел в таком
состоянии или нет.
-- Но он знал ее.
-- Возможно, и не только в библейском понимании этого слова.
-- Сэр! -- воскликнул Дун с притворным упреком.
-- Ему, несомненно, доводилось ее видеть в дни скачек, -- улыбнулся я.
-- Еще
за:
он великолепный лгун. Сам хвастался, что среди "всей этой
честной компании" в лицедействе ему нет равных.
-- В таком случае знак вопроса? -- Карандаш Дуна дрожал над блокнотом.
Я медленно покачал головой:
-- Доводы положительные. Вычеркните его фамилию. Ставьте крест.
-- Ваша беда заключается в том, что вы не встречались с достаточным
количеством убийц, -- разочарованно проговорил Дун, просматривая колонку
"против".
300
-- Ни с одним, -- согласился я. -- Нолана Эверарда нельзя считать
настоящим убийцей.
-- И вы не способны распознать убийцу, даже если будете бродить вокруг
него.
-- Ваш список слишком короткий, -- нашелся я.
-- Это вам так кажется. -- Он сложил блокнот, спрятал его в карман и
поднялся: -- Извините, мистер Кендал, что отнял у вас столько времени. Все
ваши соображения будут учтены. Вы помогли мне уточнить многие детали. Теперь
наше расследование будет продвигаться на более высоком уровне. В конечном
счете мы одолеем эту загадку.
Наступила тишина, певучий беркширский акцент перестал звучать в моих
ушах. Инспектор пожал мне руку и серой тенью удалился искать свои
идиосинкразические подходы к поиску истины.
Некоторое время я провел в кресле, обдумывая то, что я сказал ему, и
то, что он позволил себе сказать мне, и мне трудно было представить, что
кто-то из моих новых друзей мог быть убийцей; даже в Нолане я не видел
такого утонченного злодея. Здесь замешан кто-то другой, тот, о ком мы даже
не подозреваем.
Остаток утра я посвятил работе над книгой, но дело продвигалось с
трудом -- я никак не мог сконцентрироваться.
Ко мне часто заглядывала Ди-Ди, предлагала кофе и приятную беседу,
Тремьен тоже не преминул заглянуть, чтобы сообщить о своей поездке к
портному в Оксфорд, и заодно спросил, не хочу ли я проехаться за покупками.
Поблагодарив, я отказался. Было бы, конечно, неплохо купить себе новые
ботинки и лыжную куртку, но у меня до сих пор не было достаточного
количества карманных денег. В Шеллертонхаусе я прекрасно обходился без них.
Тремьен, несомненно, одолжил бы в счет четвертой части аванса,
причитающегося мне за этот месяц, но я сам не хотел брать взаймы, надеясь
получить всю сумму сразу. Так я задумал с самого начала.
Выйдя из своей половины дома, Мэкки вошла в контору, чтобы побеседовать
с Ди-Ди, и заодно сообщила, что Перкин уехал в Ныобери за своими
заготовками. Вскоре они обе отиравилиеь обедать, оставив меня одного во всем
огромном доме.
Я вновь попытался заставить себя сосредоточиться над книгой, однако
почувствовал усталость и недомогание. Что за чертовщина, подумал я,
одиночество никогда не доставляло мне неудобств. Откровенно говоря, я даже
любил его. Но в тот день молчаливая атмосфера дома давила на меня.
Я поднялся на второй этаж, принял душ и сменил одежду для верховой езды
на более удобные джинсы и рубашку, в которой я ходил вчера, влез в
кроссовки, а для тепла натянул красный свитер. Затем я спустился в кухню и
сделал себе бутерброд с сыром, одновременно пожалев о том, что не поехал с
Тремьеном хотя бы ради прогулки. Обычная история: я искал, чем бы заняться
--
хоть чем-нибудь, --
вместо того чтобы сидеть, уставившись на чистый лист
бумаги; а сегодня к безделью прибавилась еще и тоска.
Размышляя о том, что бы приготовить на ужин, я бездумно поплелся в
гостиную, которая без огня в камине выглядела тускло и безжизненно. Записка
Гарета
"Вернусь к ужину"
была по-прежнему приколота к пробковой доске.
Увидев ее, я вспомнил, что обещал ему сходить в лес за камерой. От этой
мысли я почувствовал некоторое облегчение.
Тоску как рукой сняло. Я взял листок бумаги и написал собственное
послание:
"Взял "лендровер", чтобы съездить за камерой Гарета. Вернусь,
чтобы приготовить ужин! "
Этот листок я приколол к доске и с легким сердцем
вновь поднялся наверх сменить кроссовки на сапоги -- мне предстояло
продираться через заросли по мокрой траве. Кроме того, необходимо было
захватить компас и карту на случай, если я не смогу найти дорогу. После
этого я вышел из дому, закрыл за собой дверь и сел в машину.
Стоял хороший солнечный день, но более ветреный, чем вчера. Я
чувствовал себя как школьник, у которого неожиданно отменили занятия. Машина
выехала через холмы на дорогу к Ридингу, идущую вдоль Квиллерсэджских
угодий. Я остановил машину примерно у того места, где, как мне помнилось,
Гарет пролил краску. Выйдя из "лендрове-ра", я принялся искать это
светящееся пятно.
К счастью, по нему никто не проехал и не смазал шинами. Краска, хотя и
покрылась пылью, виднелась достаточно ярко. Футах в двадцати от себя я нашел
начало тропинки, по которой мы вчера входили в лес, и без особых затруднений
двинулся вперед, пробираясь сквозь поваленные деревья и заросли кустарника.
Гарет -- и вдруг убийца... В душе я рассмеялся над абсурдностью этого
предположения. Все равно что подозревать Кокоса.
Дорогу к нашей вчерашней стоянке я определял по меткам на деревьях, а
также по заломленным ветвям и примятой траве. Когда я вернусь к машине с
камерой, цепочка наших следов, вероятно, превратится в хоженую тропу.
Ветер гнул верхушки деревьев и наполнял мои уши звуками первозданной
природы, сквозь ветви кустарника пробивались лучи солнца, от которых у меня
рябило в глазах. Я медленно брел по девственной растительности, и чувство
полного единения с природой наполняло мою душу невыразимым счастьем.
Последнюю метку я обнаружил за поворотом и, дойдя до нее, оказался на
месте нашей вчерашней стоянки. Ветки импровизированного ложа разметало
ветром, но ошибки быть не могло -- камеру Гарета я заметил сразу же, она
висела на суку, как он и предполагал.
Я подошел к дереву, чтобы снять ее, и в этот момент что-то с силой
ударило меня в спину.
Беда, когда ее не ждешь, всегда сбивает с толку. Я ничего не мог
понять. Мир перевернулся. Я падал. Земля бросилась мне в лицо. Стало трудно
дышать.
Я не слышал ничего, кроме шума ветра, не видел ничего, кроме
шевелящейся массы веток, и с ужасом приходил к осознанию того, что
в меня
кто-то выстрелил.
Меня пригвоздили к земле не только боль от раны, но и инстинкт
самосохранения. Я услышал над ухом какой-то свист, будто что-то пролетело
надо мной. Прикрыл глаза. Еще один удар в спину.
Так вот как приходит смерть, тупо подумал я; и мне никогда не узнать,
кто и зачем убил меня.
Каждый вдох причинял мне неимоверные страдания. В груди горел огонь. Я
весь покрылся обильным холодным потом.
Лежать и не двигаться.
Я уткнулся лицом в опавшие листья и сухую траву. Ноздри наполнялись
влажным запахом земли и перегноя.
Смутно я отдавал себе отчет в том, что кто-то ждет, не пошевелюсь ли я,
-- тогда третий удар будет неминуем и у меня остановится сердце. Если же я
не подам признаков жизни, то этот некто подойдет ко мне, чтобы пощупать
пульс, и, найдя его, все равно завершит начатое. И в том к в другом случае
мне не на что надеяться.
Я продолжал лежать не шевелясь. Вез всякого движения.
По-прежнему в ушах лишь свистел вечер. Я не слышал ничьих шагов, даже
выстрелов не слышал.
От боли я едва мог дышать. Она залила мне всю грудь. Воздух почти не
поступал в легкие и почти не вырывался наружу. Я задыхался... Еще немного, и
наступит сон.
Казалось, прошло немало времени, а я все еще был жив.
В моем воображении позади меня стояла фигура с ружьем, с нетерпением
ожидавшая момента, когда же я наконец пошевелюсь. Она представлялась мне
бесплотной, лишенной лица и готовой ждать вечно.
К горлу подступило отвратительное ощущение тошноты. Я был весь мокрый
от пота. Мне было холодно.
Даже в мыслях я не пытался определить, что происходит с моим телом.
Несомненно, лежать без движения легче, чем двигаться. В вечность я могу
соскользнуть и не прилагая усилий. Человек с ружьем может ждать сколь угодно
долго -- я сам уйду. И хоть так обману его.
Какой-то горячечный бред, подумалось мне.
Вокруг все оставалось по-прежнему. Я лежал. Время текло.
Прошли, как мне показалось, годы, прежде чем я начал осознавать, что я
все же, хоть и с трудом, но дышу и нет непосредственной опасности того, что
дыхание остановится. Каким бы отвратительно слабым я себя ни чувствовал, я
до сих пор еще не истек кровью, не захаркал ею. Если бы я закашлялся, то моя
грудь разорвалась бы от боли.
Мое ожидание очередного выстрела начало улетучиваться.
После столь долгого времени мне уже не казалось, что этот человек будет
стоять без дела целую вечность. Он не подошел, чтобы проверить мой пульс.
Следовательно, он считал это излишним.
Он поверил в то, что я мертв.
Он ушел. Я один.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы увериться в этих трех
соображениях, и еще некоторое время, чтобы рискнуть действовать, исходя из
этой уверенности.
Если я не сдвинусь с этого места, то прямо здесь же и умру.
С чувством страха, но подчиняясь неизбежности, я пошевелил левой рукой.
Боже милостивый,
подумал я,
какая боль.
Яростная вспышка боли... но и только.
Я пошевелил правой рукой. Та же пронизывающая боль. Даже еще сильнее.
Однако новых ударов в спину не последовало. Ни торопливых шагов, ни
нападения, ни финального занавеса.
Очевидно, я действительно был един. Я ухватился за эту мысль -- она
вносила в душу успокоение. По крайней мере, исключала игру в кошки-мышки с
мучительными для мышки последствиями.
Уперевшись ладонями в землю, я попытался подняться на колени.
От этого эксперимента я практически лишился сознания, мне было не
только трудно подняться, но из-за невозможности вздохнуть даже стон
застревал в груди, настоль- • ко мучительной была эта попытка. Я вновь
повалился на землю, не испытывая ничего, кроме умоисступляющего
головокружения; и до тех пор, пока оно не прошло, я не мог более или менее
связно мыслить.
Что-то здесь не так, наконец дошло до меня. Дело было не только в том,
что я чисто физически не мог оторвать себя от земли, но еще и в том, что я
был, в некотором роде, пригвожден к ней.
Осторожно, обливаясь холодным потом, испытывая острые приступы боли от
малейшего движения, я с великим трудом просунул руку между грудью и землей,
наткнувшись на какой-то длинный и тонкий стержень.
Должно быть, я упал на острый сук. А может быть, в меня и вовсе не
стреляли? Нет, стреляли-таки! И попали в спину. Уж в этом-то не может быть
ошибки.
Медленно, пытаясь как-то избежать острых приступов боли, я высвободил
руку и, немного отдохнув, провел ею вдоль спины и с ужасом наткнулся
опять-таки на тот же стержень. Сам себе не веря, я с изумлением осознал, что
меня поразили не пулей, а
стрелой.
Некоторое время я просто лежал, стараясь постичь всю чудовищность
случившегося.
Стрела пронзила насквозь мою спину на уровне нижних ребер. Она прошла
через правое легкое, и теперь стало понятно, почему мне так мучительно
трудно дышать. Ка-
ким-то чудом она не задела крупных артерий и вен, иначе я бы уже давно
истек кровью. Дюйм в сторону -- и она поразила бы сердце.
Плохи мои дела. Ужасающи, но тем не менее я все еще был жив. Я помнил,
что было два удара. Может быть, во мне две стрелы? Какая мне разница, одна
или две -- ведь я все еще жив.
"Выживание начинается в сознании".
Этот постулат я сам зафиксировал в
своих книгах и был полностью уверен в его незыблемости.
Но как можно пытаться выжить со стрелой в спине, находясь на расстоянии
не менее мили от шоссе и сознавая, что убийца бродит где-то рядом?.. Трудно
найти человека, который смог бы изыскать в себе такую жажду жизни, чтобы
выкарабкаться из этого положения.
Пытаться встать на подламывающиеся колени -- невыносимая пытка; лежать
и ждать помощи -- проявление здравого смысла.
Не отдавая себе отчета, я начал склоняться ко второму варианту. Но уж
больно далеко я забрался... Никто не хватится меня еще в течение нескольких
часов, и уж, во всяком случае, до тех пор, пока не стемнеет. Моя спина еще
ощущала солнечное тепло, однако я знал, что в феврале ночью температура не
поднимается выше нуля. А я был в одном свитере. Светящиеся метки, видимые
даже в темноте, может, кого-то и привели бы ко мне, но я не был уверен, что
убийца по пути к этому месту не догадался стереть их. По здравому
размышлению я пришел к выводу, что помощь ко мне может прийти не раньше чем
завтра утром. К тому времени я уже умру. Часто случается так, что люди
умирают от болевого шока -- раны может даже и не быть, -- они погибают от
страха и боли.