ЭЛЬБЕРФЕЛЬДСКИЕ ЛОШАДИ

[Teri]

МОРИС МЕТЕРЛИНК /Maurice Maeterlinck/



Глава 4 из книги «Неизвестный гость» /The unknown guest/ 1924 год



Текст из e-библиотеки Project Gutenberg (http://promo.net/pg), January, 2000 [Etext #2033]

Английский текст этой главы можно также получить по адресу:

http://www.learnlibrary.com/unknown-gue ... uest_4.htm



Перевод на английский: Alexander Teixeira de Mattos

Сканирование: Dianne Bean of Phoenix, Arizona.



Перевод на русский: Алексей Адамец (TriA), alad@mail.ru





1

Сначала я коротко коснусь некоторых фактов (если для кого-то они еще неизвестны), которые необходимо знать тому, кто желает полностью разобраться в удивительной истории Эльберфельдских лошадей. За подробным объяснением я могу сослаться на замечательную работу Карла Кралля «Мыслящие животные» /Karl Krall, “Denkende Tiere”/ (Лейпциг, 1912) которая является первым и главным источником информации среди остальной библиографии, что уже предполагает немалую её важность.

В конце девятнадцатого века в Берлине жил старый мизантроп по имени Вильгельм фон Остен /Wilhelm von Osten/. Он был человеком с небольшими доходами, слегка эксцентричным по характеру и одержимым одной идеей: разумностью животных. Он начал с того, что предпринял попытку обучения лошади, не принесшую ему никаких определенных результатов. Но в 1900 году он стал владельцем орловского рысака /Russian stallion/ по имени Ганс, к имени которого вскоре был добавлена гомерическая и вполне заслуженная приставка Kluge, то есть Умный. Жеребцу было предназначено перевернуть все наши представления о психологии животных и поставить вопросы, которые стоят в ряду самых неожиданных и самых захватывающих проблем, с которыми когда-либо встречался человек.

Благодаря стараниям фон Остена, терпение которого (в отличие от того, что можно было бы подумать) никоим образом не было ангельским, но походило скорее на неистовое упорство, лошадь быстро добилась выдающихся успехов. Этот прогресс был очень точно описан профессором Клапаредом /E. Claparede/ из Женевского университета в его прекрасной монографии об Эльберфельдских лошадях:

«После ознакомления его с различными общими идеями, такими как лево, право, верх, низ и так далее, хозяин начал обучать его арифметике интуитивным методом. Ганса подвели к столу, на котором были поставлена сначала одна, затем две, а затем несколько небольших кеглей. Фон Остен, стоя на коленях возле Ганса, произносил соответствующие числа, в то же время заставляя его стучать копытом столько раз, сколько кегель было на столе. Затем кегли были заменены написанными на доске цифрами. Результаты были поразительными. Лошадь была способна не только считать (то есть столько раз ударять копытом, сколько ее просили), но также самостоятельно выполнять настоящие вычисления, решать простые задачки…

Но Ганс мог делать больше, чем простые сложения: он знал, как читать; он был музыкантом, отличающим гармоничные и диссонансные аккорды. Он также имел экстраординарную память: он мог сообщить число каждого дня текущей недели. Короче говоря, он выполнял все задания, которые может выполнить способный четырнадцатилетний школьник».



2

Скоро распространились слухи об этих любопытных экспериментах, и в небольшой дворик конюшни, в котором фон Остен работал со своим уникальным учеником, начали стекаться посетители. За дело взялись газеты, и разразились горячие дебаты между теми, кто верил в подлинность феномена, и теми, кто видел в нем не более чем неприкрытый обман . В 1904 году был создана научная комиссия, состоящая из профессоров психологии и физиологии, директора зоосада, циркового менеджера, ветеринарного хирурга и офицеров-кавалеристов. Комиссия не обнаружила ничего подозрительного, но не отважилась ни на какие объяснения. Затем была создана вторая комиссия, в число членов которой входил Оскар Пфунгст /Herr Oskar Pfungst/ из берлинской лаборатории психологии. После длительной серии экспериментов Пфунгст составил объемный и сокрушительный отчет, в котором он утверждал, что лошадь не была наделена разумом; что она не различала ни букв, ни цифр; что она не знала ни как вычислять, ни как считать – а просто подчинялась незаметным, очень легким бессознательным жестам, которые невольно производил ее хозяин.

Общественное мнение сменило курс неожиданно и бесповоротно. Люди ощущали что-то вроде полутрусливого облегчения от созерцания быстрого крушения чуда, которое грозило устроить беспорядок в их самодовольном немногочисленном наборе непреложных истин. Напрасно протестовал бедный фон Остен: никто его не слушал; вердикт был вынесен. Он уже не оправился от этого официального удара; он стал посмешищем для всех тех, кого он вначале изумлял; и он умер, одинокий и ожесточенный, 29 июня 1909, в возрасте семидесяти одного года.



3

Но он оставил последователя, вера которого не была ослаблена общим поражением. Преуспевающий эльберфельдский промышленник, Кралль, очень заинтересовался трудами фон Остена, в течение последних лет жизни старика активно поддерживал, и даже при случае направлял, обучение замечательного жеребца. Фон Остен завещал ему Умного Ганса; со своей стороны, Кралль купил двух арабских жеребцов, Мухаммеда /Mohammed/ и Царифа /Zarif/, которые своими достижениями вскоре превзошли первопроходца. Проблема была поставлена заново, события совершили энергичный и решительный поворот, и вместо утомленного и эксцентричного старика, обескураженного почти до угрюмости и не имеющего оружия для борьбы, критики этого чуда обнаружили, что им теперь противостоит новый противник, молодой и отважный, одаренный выдающимся научным инстинктом, остроумный, эрудированный и способный постоять за себя.

Кроме того, его методы обучения существенно отличались от методов фон Остена. Странно, но в глубине довольно необычной и запутанной души старого энтузиаста понемногу выросло что-то вроде ненависти к его четвероногому ученику. Он чувствовал, что гордость и вспыльчивость жеребца будут сопротивляться ему с упрямством, которое он называл дьявольским. Они противостояли как два врага; и уроки едва не принимали форму трагической и скрытой борьбы, в которой душа животного восставала против господства человека. Кралль же, наоборот, обожал своих учеников; и эта атмосфера любви в некотором смысле очеловечила их. Больше не было тех резких движений дикой паники, которые проявляли врожденный страх покладистой и вышколенной лошади перед человеком. Он говорил с ними неторопливо и нежно, как отец может говорить со своими детьми; и у нас было странное ощущение, что они слушали то, что он им говорил, и всё понимали. Если было похоже, что они не усвоили идею объяснения или демонстрации – он начинал всё с самого начала, с материнским терпением разбирая и излагая другими способами по десять раз подряд. И их продвижение было стремительнее и намного поразительнее прогресса старого Ганса. В течение двух недель первых занятий Мухаммед уже делал простые сложения и вычитания довольно-таки правильно. Он научился отличать единицы от десятков, отбивая единицы правым копытом, а десятки левым. Он знал значение символов «плюс» и «минус». Через четыре дня он начал осваивать умножение и деление. За четыре месяца он узнал, как извлекать квадратные и кубические корни; и вскоре научился составлять слова и читать с помощью условного алфавита, изобретенного Краллем.

Этот алфавит, на первый взгляд, казался довольно сложным. В сущности, это лишь временное решение; но возможно ли было придумать что-нибудь лучше? Увы – у лошади, которая практически не имеет голоса, есть только один способ выражения: неуклюжее копыто, созданное совсем не для перевода мыслей в слова. Поэтому пришлось изобрести, как в спиритизме, специальный алфавит, в котором каждой букве соответствует определенное количество ударов правой и левой ногой. Вот копия, которая выдавалась посетителям для того, чтобы они смогли следить за действиями лошади:


1
2
3
4
5
6

10
E
N
R
S
M
C

20
A
H
L
T
A:
CH

30
I
D
G
W
J
SCH

40
O
B
F
K
O:
--

50
U
V
Z
P
U:
--

60
EI
AU
EU
X
Q
--


Например, чтобы обозначить букву Е, жеребец ударит один раз левой ногой, и один раз правой; букву L – два раза левой ногой и три правой, и так далее. Этот алфавит был так крепко запечатлен в памяти лошадей, что они почти не делали ошибок; и они стучали копытами так быстро, что с непривычки было трудно успевать за ними. Мухаммед и Цариф – а продвижение Царифа было почти таким же, как и у его «одноклассника», хотя он выглядел менее одаренным с точки зрения высшей математики – Мухаммед и Цариф таким способом повторяли слова, сказанные в их присутствии, произносили имена своих посетителей, отвечали на задаваемые им вопросы, и иногда делали небольшие замечания, самопроизвольные высказывания, к которым мы вскоре вернемся. Они создали для собственного пользования невообразимо причудливую фонетическую систему произношения, которую они упрямо отказывались оставить, и которая иногда делала их высказывания довольно трудными для прочтения. Полагая большинство гласных бесполезными, они придерживались почти исключительно согласных; таким образом Zucker /сахар/, к примеру, превращался в ZKR; Pferd /лошадь/ – в PFRT или FRT, и так далее.

Я не буду детально излагать множество различных доказательств разумности, которые в изобилии демонстрировали необычные жители этой странной конюшни. Они не только первоклассные вычислители, для которых эти отвратительные дроби и корни не таят в себе никаких секретов: они различают звуки, цвета и запахи, определяют время по циферблату часов, распознают некоторые геометрические фигуры, портреты и фотографии.

В результате этих всё более и более убедительных экспериментов, и в особенности после публикации прекрасной работы Кралля «Denkende Tiere» – образца точности и систематизации – перед человеческим разумом была поставлена ясная и определенная проблема, которая, на сей раз, не может быть поставлена под сомнение. Научные комиссии следовали в Эльберфельд одна за другой, порождая массу отчетов. Ученые из каждой страны, включая доктора Эдингера, видного невролога из Франкфурта; профессоров Крамера и Зиглера из Штутгарта; доктора Поля Сарасина с Бали; профессора Оствальда из Берлина; профессора Безредьку из Пастеровского института; доктора Клапаред из Женевского университета; профессора Шоллера и профессора Герке, философа-натуралиста, из Берлина; профессора Гольдштейна из Дармштадта; профессора фон Бутел-Рипена из Олденбурга; профессора Уильяма Макензи из Генуи; профессора Ассаджиоли из Флоренции; доктора Харткопфа из Кельна; доктора Фройденберга из Брюсселя; доктора Феррари из Болоньи и так далее, и так далее – список увеличивался ежедневно – приезжали для изучения на месте этого непостижимого феномена, который доктор Клапаред провозгласил «наиболее сенсационным событием, которое когда-либо происходило в мире психологии».

За исключением двух или трех скептиков или убежденных консерваторов, а также тех, кто сделал слишком короткую остановку в Эльберфельде, все были единодушны в признании того, что факт имеет место, и эксперименты проводятся абсолютно честно. Расхождения во мнениях начинались только тогда, когда дело доходило до их комментирования, интерпретации и объяснения.



4

Чтобы завершить это короткое вступление, нужно добавить, что, по прошествии некоторого времени, история эльберфельдских лошадей более не стоит особняком. В Маннхайме /Mannheim/ живет пёс неопределенной породы, проделывающий почти такие же трюки, что и его конкуренты-лошади. Он успевает по арифметике хуже, чем они – но делает сложение, вычитание и умножение одно- и двузначных чисел правильно. Он читает и пишет с помощью ударов лапы в соответствии с алфавитом, который он вроде бы придумал самостоятельно; его правописание также предельно упрощено и фонетизировано. Он различает оттенки в букете цветов, считает деньги в кошельке и отличает марки от пфеннигов. Он знает, как находить и подбирать слова для описания помещенного перед ним объекта или картинки. Вы показываете ему, например, букетик в вазочке – и спрашиваете его, что это.

«Стакан с маленькими цветами», отвечает он. /”A glass with little flowers”/

И его ответы часто бывают любопытно непосредственными и оригинальными. Во время упражнений в чтении, среди которых привлекло внимание слово Herbst, т.е. осень, профессор Уильям Макензи спросил его – может ли он объяснить, что такое осень.

«Это время, когда есть яблоки», ответил Рольф.

Однажды тот же профессор – сам не глядя на то, что он показывает – держал карточку с нарисованными красными и синими квадратами.

«Что это?»

«Синие, красные – много кубиков», ответил пес.

Иногда его остроумные ответы были не без юмора.

«Может, ты хочешь, чтобы я что-нибудь для тебя сделала?» однажды спросила его знакомая.

И Мастер Рольф серьезно ответил:

«Wedelen», что значит «повиляй хвостом!».

Рольф, чья слава сравнительно молода, в отличие от своих знаменитых конкурентов из Рейнской провинции, еще не был объектом протокольных обсуждений и бесчисленных обширных докладов. Но случаи, о которых я сейчас упомянул – и которые подтверждены такими людьми, как профессором Макензи и М. Духателом /Duchatel/, ученым и проницательным человеком, вице-президентом Societe Universelle d'Etudes Psychiques (см. интересную лекцию M. Эдмонда Духатела, опубликованную в Annales des Sciences Psychiques, октябрь 1913), который приехал в Маннхайм специально для того, чтобы их изучить – оказались не более спорными, чем события в Эльберфельде, и являются чем-то вроде их повтора или эха. Это не редкость – найти сходство в таких необыкновенных явлениях. Они возникают одновременно в разных местах земного шара, согласуясь друг с другом и множась, как по команде. Поэтому возможно, что мы вскоре увидим еще больше подобных проявлений. Можно сказать, что новый дух витает над миром; и, после пробуждения в людях неосознаваемых ими сил, он сейчас добирается до созданий, которые вместе с нами населяют эту таинственную землю, на которой они живут, страдают и умирают, как и мы – не зная, зачем.



5

Я не был в Маннхайме, но предпринял паломничество в Эльберфельд; и оставался в городе достаточно долго для того, чтобы перенять убеждения, которые разделяли все, кто проделал такое же путешествие.

Несколько месяцев назад Кралль, которому я год назад обещал приехать и посмотреть на его удивительных лошадей, был достаточно любезен повторить свое приглашение в более настойчивой манере, добавив, что его конюшня после 15 сентября, возможно, будет закрыта, и что в любом случае он по приказу своего врача будет вынужден прервать на неопределенный период курс обучения, который он нашёл весьма утомительным.

Я немедленно выехал в Эльберфельд, который, как известно, является важным промышленным городом Рейнской Пруссии /Rhenish Prussia/, и на самом деле более привлекательный, приятный и живописный, чем можно было ожидать. Я задолго до этого прочитал всё, что было опубликовано по этому вопросу; и я был полностью убежден в подлинности этих событий. И действительно, трудно было бы испытывать сомнения после частых и упорных наблюдений и проверок, которым подвергались эти эксперименты, после проверок самого жесткого типа, часто враждебных и невежливых. Что касается их интерпретаций – я был убежден, что телепатия, то есть передача мыслей одного подсознания другому, оставалась единственной приемлемой теорией, хотя и необычной для этой новой области; и это несмотря на некоторые обстоятельства, которые, казалось бы, прямо её исключают. В отсутствии признаков телепатии, я склонялся к медиумистической или подпороговой (сублиминальной) теории, которая очень умело описана М. де Весмом /M. de Vesme/ в его замечательной лекции, проведенной 22 декабря 1912 года в Societe Universelle d'Etudes Psychiques. Правда, телепатия – особенно в своей предельной форме – обращается прежде всего к подсознательным силам, так что две теории пересекаются более чем в одной точке и часто трудно сказать, где заканчивается одна и начинается другая. Но это обсуждение будет более к месту немного позже.



6

Я нашел Кралля в его ювелирном магазине, который выглядел как дворец Голконды, сияющий и сверкающий самыми драгоценными жемчужинами и камнями мира. Кралль – как нужно помнить, чтобы развеять все подозрения в чисто денежном интересе – богатый промышленник, чья семья три поколения, от отца к сыну, вела ювелирный бизнес, один из самых значительных в Германии. Его исследования, так далекие от того, чтобы принести хоть малейший доход, стоили ему огромную кучу денег, отнимали всё его свободное время и часть того времени, которое он мог бы посвятить бизнесу. И обеспечивали ему, как это обычно случается, больше раздражения, несправедливой критики и сарказма от его сограждан и немногих ученых, чем уважения и признательности. Его работа была, прежде всего, бескорыстной и неблагодарной задачей апостола и первопроходца.

Что же касается прочего – Кралль, хотя его вера была активной, страстной и заразительной, не имел ничего общего с мечтателями и «просветленными». Он мужчина около пятидесяти лет, энергичный, внимательный и полный энтузиазма, но в то же время уравновешенный; доступный любой идее и даже любой мечте, но практичный и методичный, снабженный самым неодолимым здравым смыслом. Он сразу внушал чувство полного доверия, искреннего и неограниченного, которое сразу развеивало инстинктивные сомнения, странную неловкость и завуалированную подозрительность, которые обычно стоят между людьми, что встречаются впервые; и можно было сразу признать в нем, всей глубиной свой души, честного человека и надежного друга, которому можно доверять – и пожалеть, что не встретил его раньше.

Мы вместе прошли по улицам и вдоль суетливых пристаней Эльберфельда к конюшне, расположенной в нескольких сотнях шагов от магазина. Лошади прогуливались во дворе под тенью липы. Их было четверо: Мухаммед, самый умный и наиболее одаренный из всех, великий математик этой команды; его двойник – Цариф, немного хуже успевающий, менее послушный и умелый, и в то же время более капризный, непостоянный, способный время от времени на приводящие в замешательство выходки; следующий – Гансик /Hanschen/, маленький шотландский пони, вряд ли крупнее собаки-ньюфаундленда, «проказник» этого табунчика, всегда дрожащий от возбуждения, шаловливый, ветреный, непостоянный и вспыльчивый, но постоянно готовый моментально решить для вас самые сложные сложения и умножения, яростно царапая ответ копытом; и, наконец – пухленький и безмятежный Берто /Berto/, внушительный черный жеребец, совершенно слепой и лишенный обоняния. Он был в обучении всего несколько месяцев и всё ещё находится, так сказать, в подготовительной группе, но уже делает – несколько неуклюже, но с большим благодушием и добросовестностью – несложные сложения и вычитания, почти такие же, как и многие дети сходного возраста.

В углу – Кама /Kama/, молодой слон двух или трех лет, размером с чрезмерно «раздутого» осла, вращающий озорными и немного жульническими глазами под прикрытием своих широких ушей, похожих на огромные листы ревеня, и своим скрытным, вкрадчивым хоботом осторожно берущий всё, что он считает пригодным для еды – то есть практически всё, что там валяется на булыжниках. На него возлагались огромные надежды, но до сих пор он не оправдывал всех ожиданий: он был «отстающим учеником» в этом заведении. Возможно, он всё еще слишком молод: его маленькая слоновья душа без сомнений походила на младенца, который, вместо рук и ног, играет своим огромным носом, чтобы исследовать и разведать мироздание. Его внимание невозможно было удержать; и когда перед ним раскладывали его алфавит из съемных букв, он, вместо того, чтобы называть буквы, на которые ему указывали, снимал их с креплений, чтобы тайком проглотить. Он приводил в уныние своего доброго хозяина, который в ожидании проявления разума и мудрости, обещанных легендами о слонах, оставил его в удовлетворенном состоянии невежества, скрашенном практически ненасытным аппетитом.



7

Но я захотел увидеть великого первопроходца, Умного Ганса. Он все еще жив. Он пожилой: ему должно быть шестнадцать или семнадцать, но и его солидный возраст, увы, не исключает тех губительных неприятностей, от которых страдают и люди на закате своей жизни! Ганс, как оказалось, повел себя плохо, и упоминался не иначе, как в сомнительном смысле. Неблагоразумный или мстительный конюх (я забыл, который) завел во двор кобылу – и Ганс Непорочный, который до этого вел аскетический и монашеский образ жизни, давший обет безбрачия, посвятивший себя науке и целомудренному обаянию цифр, Ганс Безупречный, тотчас же совсем потерял голову и распорол себе брюхо о подвесное заграждение денника. Пришлось вкладывать обратно его внутренности и зашивать живот. Он сейчас влачит деревенское существование на лугах за городом. Воистину – о жизни нельзя судить, пока она полностью не прожита, и мы не можем быть уверенными ни в чём до самой смерти.



8

Перед началом заседания, пока хозяин проводил свой утренний обход, я пошел к Мухаммеду, поговорил с ним, похлопал, между тем заглядывая прямо в его глаза в попытке уловить проблеск гения. Красивый конь, породистый, в отличной форме, спокойный и доверчивый, как собака; он вёл себя чересчур любезно и дружелюбно, попытавшись от души меня облизать и подарить мне несколько могучих поцелуев – которых я постарался избежать, потому что они были немного неожиданными и слишком уж несдержанными. Выражение его ясных глаз глубокое, серьезное и отдаленное, но оно никоим образом не отличается от выражения глаз его собратьев, которые за тысячи лет не видели от человека ничего, кроме жестокости и неблагодарности. Если бы могли прочитать в них хоть что-нибудь, вряд ли это было бы теми недостаточными и напрасными маленькими усилиями, которые мы называем мыслями; но скорее неопределенная, безбрежная тревога, затуманенное слезами сожаление о безграничных, прорезанных реками равнинах, где его предки резвились на воле до того, как узнали ярмо человека.

В любом случае – привязанный за недоуздок к двери конюшни, отмахивающийся от мух и рассеянно стучащий копытом по настилу, Мухаммед выглядел просто как хорошо обученная лошадь в ожидании своего седла или упряжи, и прячущая свой новый секрет так же глубоко, как и все остальные, что вложены в нее природой.



9

Но меня уже звали занять свое место в той части конюшни, где проходили занятия. Это маленькая комната, пустая и голая, с разбросанным по полу торфяным мхом и покрашенными в белый цвет стенами. Лошадь отгорожена от присутствующих людей деревянной стойкой по грудь высотой. Напротив четвероногого ученика находится прибитая к стене школьная доска, и с одной стороны ящик для зерна, который служит сиденьем для наблюдателя. Ввели Мухаммеда. Слегка нервничающий Кралль не скрывает своего беспокойства. Его лошади – непостоянные животные, изменчивые, капризные и очень чувствительные. Всякие мелочи беспокоят их, сбивают с толку и отвлекают. В это время угрозы, уговоры и даже непреодолимый шарм морковки и хороших ржаных сухариков бесполезны. Они упрямо отказываются выполнять любую работу и отвечают беспорядочно. Всё зависит от их прихотей, от погоды, утреннего кормления или от впечатления, которое произвел на них посетитель. Однако Кралль, похоже, знал по некоторым невидимым признакам, что сегодняшний день не станет неудачным. Мухаммед дрожал от возбуждения, громко фыркал, издал серию невнятного тихого ржания: прекрасные признаки, как оказалось. Я уселся на ящик. Хозяин, стоя возле доски с мелом в руке, представил меня Мухаммеду в надлежащей форме, как человеку:

«Мухаммед, внимание! Этот дядя» – он указал на меня – «приехал специально для того, чтобы почтить тебя своим визитом. Постарайся не разочаровать его. Его зовут Матерлинк.» Кралль произносил первый слог на немецкий манер: Ма. «Ты понял: Матерлинк. А сейчас покажи ему, что ты знаешь буквы, и что ты можешь произнести его имя правильно, как умный мальчик. Начинай – мы слушаем». Мухаммед издал короткое ржание, и сделал на небольшой переносной дощечке у его ног несколько ударов сначала правым копытом, затем левым – которые соответствовали букве М в условном алфавите, что использовался лошадьми. Затем, одну за другой, без остановок и размышлений, он отстучал буквы A D R L I N S H, представляя неожиданное видение, в котором мое скромное имя представало в лошадиных мыслях и фонетике. Его вниманию был представлен факт наличия ошибок. Он с готовностью согласился и заменил S H сначала на G, а затем G на K. Настаивали, чтобы он сменил T на D; но Мухаммед, удовлетворенный своей работой, помотал головой, выражая несогласие, и отказался делать дальнейшие исправления.



10

Я вас уверяю, что первое впечатление было довольно сильным и волнующим, хотя этого надо было ожидать. Я хорошо знаю, что когда описываешь подобные вещи, очень легко быть введенным в заблуждение, ослепленным несомненным детским миражом искусно запутанной сцены. Но какие хитросплетения, какие иллюзии могли быть здесь? Была ли здесь на самом деле ложь? Почему, чтобы согласиться с тем, что лошадь понимает и интерпретирует слова своего хозяина, надо просто принять самую экстраординарную часть этого феномена! Имеем ли мы дело с тайными прикосновениями или условными знаками? Насколько простодушными бы мы ни были – кто-нибудь обязательно заметил бы их раньше лошади, даже гениальной лошади. Кралль никогда не держал руку на животном; он передвигался вокруг небольшого стола, на котором не было никаких приспособлений; большую часть времени он стоял позади лошади, где она не могла его видеть, или приходил и садился рядом с его гостем на этом безобидном ящике, занимая себя, во время занятий со своим учеником, составлением протокола урока. Он также с самой безмятежной готовностью соглашался на любые ограничения или тесты, которые вы ему могли предложить. Я уверяю вас, что на самом деле всё было намного проще и яснее, чем в подозрениях кабинетных критиков, и что самый недоверчивый ум в мире не сможет найти ни малейшего следа жульничества в открытой, здоровой атмосфере этой старой конюшни.

«Но», кто-нибудь может сказать, «Кралль, который знал, что Вы приедете в Эльберфельд, конечно, тщательно отрепетировал свое небольшое упражнение в произношении, которое, очевидно, является лишь тренировкой памяти». Для успокоения совести, хотя я и не считал это возражение серьезным, я представил его Краллю, который сразу же сказал: «Попробуйте сами. Продиктуйте лошади любое немецкое слово из двух или трех слогов, четко его выговаривая. Я выйду из конюшни и оставлю Вас наедине с ним».

И вот мы с Мухаммедом одни. Сознаюсь, что я был слегка испуган. Я множество раз чувствовал себя намного более комфортно даже в присутствии великих людей и правителей мира. С кем на самом деле я имею дело? Однако я собрал всю свою храбрость и громко произнес первое слово, которое пришло на ум – название отеля, в котором я остановился: Weidenhof (Вайденхоф). Сначала Мухаммед, который выглядел слегка озадаченным отсутствием своего хозяина, похоже, не слушал меня и даже не соизволил заметить, что я был там. Но я неустанно повторял, меняя интонации, по очереди вкрадчиво, угрожающе, умоляюще и командно:

"Weidenhof! Weidenhof! Weidenhof!"

В конце концов, мой таинственный компаньон неожиданно решил прислушаться ко мне и сразу же небрежно простучал эти буквы, которые я записывал на доске по мере их поступления:

WEIDNHOZ.

Это великолепный образец лошадиного правописания! Торжествующий и смущенный, я позвал Кралля вовнутрь, который, уже привыкший к этому чуду, посчитал его естественным, но нахмурил брови:

«Что это, Мухаммед? Ты опять сделал ошибку. В конце слова надо было поставить F, а не Z. Исправь это немедленно, пожалуйста.»

И послушный Мухаммед, признавая свою ошибку, выдал три удара правым копытом, за ним четыре удара левым, которые представляли собой самую замечательную букву F, о которой можно было бы просить.

Отметьте, кстати, логику его фонетического письма: вопреки своей привычке, он выдал немую E после W, потому что она здесь важна; но, обнаружив её вместе с буквой D, он посчитал её излишней и своевольно выбросил.

Вы протираете глаза, задавая себе вопрос, на самом ли деле вы присутствуете перед этим очеловеченным феноменом, этой неизвестной силой, этим новым существом. Всё это – это ли было тем, что они прятали в своих глазах, наши молчаливые братья? Вам стыдно за столь долгую несправедливость. Вы оглядываетесь в поисках каких-либо следов тайны, очевидных или незаметных. Вы ощущаете себя атакованным в вашей самой сокровенной цитадели, где вы пребывали в полной уверенности и недосягаемости. Вы чувствуете дыхание бездны на своем лице. Вы не могли быть удивлены сильнее, даже если бы неожиданно услышали голос мертвеца. Но самая поразительная вещь в том, что вы не будете долго удивляться. Мы все, не познавшие даже сами себя, живем в ожидании необычного; и, когда оно наконец случается, то волнует нас намного меньше, чем само его ожидание. Это как будто что-то вроде высшего инстинкта, который знает всё, который всегда в курсе всех тех чудес, что нависают над нашими головами, и который заранее успокаивает нас и помогает нам с легкостью войти в сферу сверхъестественного. Нет ничего, к чему бы мы выросли более приученными и готовыми, чем к чудесам; и лишь впоследствии, при осмыслении, наш рассудок, который почти ничего не понимает, оценивает значительность некого феномена.



11

Но Мухаммед демонстрировал достаточно ясные признаки нетерпения, показывая, что с него достаточно правописания. Поэтому, в качестве развлечения и вознаграждения, его добрый хозяин предложил извлечь несколько квадратных и кубических корней. Мухаммед выглядел довольным: это его любимые задачки: они интересовали его больше всего, не считая самых трудных умножений и делений. Он несомненно думал, что они ему подчиняются. Поэтому Кралль записал на доске различные числа, которых я не запомнил. Более того, так как никто сейчас не оспаривает тот факт, что лошади с легкостью с ними справляются, вряд ли будет интересно приводить здесь несколько достаточно страшных задачек, бесчисленные варианты которых можно обнаружить в отчетах и докладах об экспериментах, подписанных докторами Макензи и Харткопфом, Овербеком, Клапаредом и многими другими. Что в особенности производит впечатление – так это легкость, быстрота, и я бы даже сказал – радостная беззаботность, с которой эти странные математики дают ответы. Последняя цифра задания еще дописывается на доске, а правое копыто уже отбивает единицы, и левое немедленно следует за ним, отбивая десятки. Нет никаких признаков рассмотрения или размышления; никто даже не может заметить тот момент, в который лошадь смотрит на задачу: кажется, что ответ появляется немедленно, от невидимого разума. Ошибки редки или часты в зависимости от того, хороший или плохой этот день для лошади; но, как только ей указывают на ошибки, она почти всегда их исправляет. Нередко цифры бывают переставлены: 47, например, превращается в 74; но лошадь без возражений ставит их на место, если ее просят.

Я был совершенно ошарашен; но, возможно, эти задачки были приготовлены заранее? Если бы это было так, это всё равно было бы замечательно – но всё же менее удивительно, чем настоящее их решение. Кралль не прочел это подозрение в моих глазах, потому что они его не показывали; и всё же, что бы развеять даже тень сомнения, он попросил меня самого написать на доске число, из которого лошадь должна будет извлечь корень.

Я должен здесь признаться в унизительной невежественности, которая является позором всей моей жизни. Я не имел ни малейшего понятия о тайнах, скрытых в этих заумных и запутанных действиях. Я успевал в гуманитарных науках так же, как все остальные; но, после выхода за границы полезных и привычных умножений и делений, я обнаружил невозможным для себя продвигаться дальше в безжизненные, ощетинившиеся цифрами сферы, где правят квадратные и кубические корни, вместе со всевозможными видами чудовищных степеней – бесформенные и безликие, внушающие мне неодолимый ужас. Все надоедания моих прекрасных учителей разбивались о невозмутимую глухую стену. Постепенно придя в уныние, они оставили меня в моем печальном невежестве, предсказывая мне самое безотрадное будущее, наполненное горькими сожалениями. Я должен сказать, что до настоящего времени я едва ли испытывал исполнения этих мрачных предсказаний, но вот и пришел час для искупления грехов моей молодости. Тем не менее, я сделал невозмутимое лицо, и, взяв наугад первые цифры, которые пришли ко мне в голову, я жирно написал на доске огромное и очень дерзкое число. Мухаммед оставался неподвижным. Кралль строго заговорил с ним, приказывая поторопиться. Мухаммед поднял свою правую ногу, но не опустил. Кралль терял терпение, сыпал уговорами, обещаниями и угрозами; копыто оставалось в воздухе, как будто в знак хороших намерений, которые не могут быть реализованы. Затем мой хозяин обернулся, посмотрел на задачку и спросил меня:

«Дает ли это целый корень?»

Целый? Что он имеет в виду? А что – бывают корни, которые ...? Но я не отважился продолжать; моя позорная необразованность внезапно вспыхнула у меня в глазах. Кралль снисходительно улыбнулся, и, даже не пытаясь дополнить мое образование – которое всё равно слишком запоздало, чтобы позволить хоть малейшую надежду на это – старательно решил задачку и объявил, что лошадь была права в своем отказе дать отсутствующее решение.



12

Мухаммед получил наши благодарности в виде щедрой порции моркови; и мне был представлен ученик, чьи познания не так уж сильно возвышались над моими: Гансик, маленький пони, быстрый и живой, как большая крыса. Как и я, он никогда не продвигался дальше элементарной арифметики; так что мы должны лучше понимать друг друга и быть на равных условиях.

Кралль попросил у меня два числа для умножения. Я дал ему 63 x 7. Он умножил их и записал результат на доске, а за ним знак деления: 441 / 7. Гансик немедленно, со скоростью, за которой трудно было уследить, выдал три удара, более похожих на три неистовых царапанья, своим правым копытом, и шесть левым, что давало 63 – мы не должны забывать, что на немецком языке говорят не «шестьдесят три», а «три и шестьдесят». Мы поздравили его; и, чтобы показать свое удовлетворение, он проворно перевернул число, отметив 36, а затем опять поставил цифры правильно, процарапав 63. Он определенно был доволен собой и жонглировал цифрами. И сложения, вычитания, умножения и деления следовали одно за другим; числа давал я сам, чтобы убрать любые намеки на сговор. Гансик редко ошибался; и, когда это случалось, у нас возникало очень ясное впечатление, что он ошибался преднамеренно: как озорной школьник, подшучивающий над своим учителем. Решения сыпались градом на небольшую дощечку у его ног; правильные ответы появлялись как по нажатию кнопки. Легкомыслие пони было так же удивительно, как и его мастерство. Но в этой буйной несерьезности, в этой безрассудности, которая выглядела как небрежность, всё же была постоянная и неизменная идея. Гансик копал землю, лягался, подпрыгивал, мотал головой, выглядел так, как будто он никак не может оставаться неподвижным, но никогда не покидал свою дощечку. Интересны ли для него задачки, получает ли он от них удовольствие? Это невозможно сказать; но у него определенно был вид исполняющего долг или работу, которая не подлежит обсуждению, которая важна, необходима и неизбежна.

Но урок закончился слишком далеко зашедшей шуткой со стороны ученика, ухватившего своего достойного хозяина за место пониже спины, в которое он вонзил свои непочтительные зубы. Он был строго наказан, лишен положенной морковки, и отправлен с позором обратно в свои личные апартаменты.



13

Затем следовал Берто, большая и лоснящаяся норманнская лошадь. Это было спокойное, величественное, мирное появление слепого гиганта. Его огромные, темные, блестящие глаза были совершенно мертвыми, полностью лишенными рефлексов. Дощечку, на которой выстукивались ответы, он ощущал своими копытами. Он все еще не продвинулся дальше основ математики, и начальная часть его образования была особенно трудной. Его учили понимать величину и значение цифр, знаков сложения и вычитания с помощью легких похлопываний по боку. Кралль говорил с ним так, как отец может говорить со своим самым младшим сыном. Он ласково объяснял ему простейшие действия, которые я предложил ему произвести: два плюс три, восемь минус четыре, четырежды три; он говорил:

«Обрати внимание! На этот раз это не плюс три или минус три, а четыре умножить на три!»

Берто почти никогда не делал ошибок. Когда он не понимал вопроса, он ждал, пока его нарисуют пальцем у него на боку; и та старательная манера, в которой он работал, как отстающий в развитии или больной ребенок, была бесконечно трогательным зрелищем. Он был намного более усердным и добросовестным, чем его соученики; и мы чувствовали, что в том мраке, в котором он пребывал, эта работа была для него необходима почти как пища – единственная вспышка света и интереса в его существовании. Он определенно никогда не будет конкурентом Мухаммеду, например, который является гением арифметики, Инауди /Inaudi/ среди лошадей; но он ­– важное, живое доказательство того, что теория бессознательных и незаметных знаков, единственная, которую немецкие теоретики до сих пор рассматривали всерьез, теперь безусловно несостоятельна.

Я еще не говорил о Царифе. Он не входит в число самых лучших; впрочем, в арифметике – он только как менее ученый и более капризный Мухаммед. Он отвечал на большинство вопросов беспорядочно, упрямо поднимая ногу и отказываясь ее опускать, таким образом ясно показывая свое неодобрение; но он решил последнюю задачу правильно, как только ему пообещали гору морковки и никаких больше уроков этим утром. Вошел конюх, чтобы увести его, сделал какое-то движение, или что-то еще, и конь начал шарахаться и становиться на дыбы.

«Бессовестный он», серьезно сказал Кралль.

И это выражение принимало странный смысл в этой смешанной обстановке, пропитанной чем-то неопределимым из другого мира.

Но уже было полвторого, священное обеденное время в Германии. Лошадей отвели к их кормушкам, и люди разошлись, желая друг другу привычного «Mahlzeit».

В то время, как мы шли вдоль пристаней черного и грязного Wupper, Кралль сказал:

«Как жаль, что Вы не увидели Царифа в его лучшем расположении духа. Он иногда бывает поразительнее Мухаммеда, и преподнес мне парочку невероятных сюрпризов. Например, одним утром я пришел в конюшню и готовился дать ему урок арифметики. Как только он подошел к своей дощечке, сразу же начал стучать копытом. Я не мешал ему, и был поражен тем, что услышал целое предложение, совершенно человеческое предложение, выданное буква за буквой его копытом: ‘Альберт побил Гансика’, вот что он мне сказал в тот день. В другой раз я записал под его диктовку: ‘Гансик укусил Каму’. Как ребенок, встречающий отца после его отсутствия, он чувствовал необходимость проинформировать меня об этих маленьких происшествиях на конюшне; он поведал мне простую хронику скромной и небогатой событиями жизни».

Кралль, живущий внутри чуда, воспринимал его, похоже, как нечто естественное и чуть ли не обыденное. Я, погруженный во всё это лишь на несколько часов, воспринимал почти так же спокойно, как и он сам. Я без колебаний верил тому, что он мне рассказывал; и, в присутствии феномена, который, впервые в истории человечества, выдал предложение, которое не было рождено мозгом человека, я задавал себе вопрос: куда же мы идем, где мы находимся, и что лежит перед нами…



14

После обеда эксперименты были продолжены моим неутомимым хозяином. Первым делом, указывая на меня, он спросил Мухаммеда, помнит ли тот имя этого дяди. Лошадь простучала H. Кралль был удивлен и вынес ей отцовское порицание:

«Давай внимательнее! Ты же знаешь, что это не H.»

Лошадь простучала E. Кралль становился немного раздраженным: он угрожал, он умолял, он обещал то морковку, то страшные кары, такие как позвать Альберта – конюха, который, в особых случаях, призывал ленивых и невнимательных учеников к чувству почтения и приличного поведения, так как Кралль никогда сам не наказывал своих лошадей, чтобы не потерять их дружбу и доверие. Так что он продолжал упрекать:

«Ну давай, может, будешь аккуратнее, и не станешь отбивать какие попало буквы?»

Мухаммед упрямо шел своим путем и отстучал R. Тут открытое лицо Кралля озарилось:

«А он прав», сказал он. «Понимаете ли: H E R, то есть ‘герр’ /Herr/. Он хотел дать вам титул, на который имеет право каждый мужчина, носящий цилиндр или котелок. Но он делает это очень редко, и я совсем забыл об этом. Возможно, он слышал, как я называл Вас герр Матерлинк, и решил соблюдать точность. Эта особая учтивость и этот избыток старания предвещают особенно хороший урок. Ты сделал очень хорошо, Мухаммед, дитя моё, ты сделал очень хорошо и я приношу свои извинения. Поцелуй меня, и мы продолжим».

Но Мухаммед, после того, как подарил сердечный поцелуй своему хозяину, всё ещё выглядел нерешительно. Тогда Кралль, чтобы наставить его на путь истинный, заметил, что первая буква моего имени такая же, как первая буква его собственного. Мухаммед отбил K, очевидно думая об имени своего хозяина. В конце концов, Кралль нарисовал большую M на доске, после чего лошадь, как кто-то, внезапно вспомнивший слово, до которого он никак не мог додуматься, отбила одну за одной и без остановок буквы M A Z R L K, которые, лишенные бесполезных гласных, представляли собой любопытное искажение, которое мое имя претерпело с сегодняшнего утра в мозге, что не был человеческим. Ему сказали, что это неправильно. Он, похоже, согласился, слегка потоптался и «написал» M A R Z L E G K. Кралль повторил мое имя и спросил, какую букву надо поменять первой. Жеребец ответил R.

«Хорошо, но какую букву надо поставить вместо неё?»

Мухаммед отбил N.

«Нет, будь внимательнее!»

Он простучал T.

«Очень хорошо, но на каком месте надо поставить T?»

«На третьем», ответила лошадь. И исправления продолжались до тех пор, пока моя фамилия не вышла из ее странных приключений почти невредимой.

И уроки в правописании, ответы на вопросы, суммы, решение примеров возобновились и следовали один за другим, такие же изумительные и приводящие в замешательство, как и раньше, но уже слегка ослабленные привычностью, как и любое другое достаточно долго продолжающееся чудо. Кроме того, важно отметить, что приведенные мной примеры не были самими выдающимися достижениями наших волшебных лошадей. Сегодня был хороший обычный урок, приличный урок, не озаренный вспышками гения. Но в присутствии других свидетелей лошади делали более потрясающие вещи, которые еще решительнее ломали барьеры (явно воображаемые) между человеческой и животной природой. К примеру, однажды Цариф, местный лентяй, неожиданно остановился посреди урока. Его спросили, почему.

«Я устал».

В другой раз он ответил:

«Нога болит».

Они узнают и идентифицируют показываемые им картинки, различают цвета и запахи. Я могу утверждать только то, что я видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и я заявляю, что я это делаю с такой же скрупулезной точностью, как если бы я был свидетелем в суде по уголовному делу, в котором жизнь человека зависела бы от моих показаний.



15

Но я был практически убежден в истинности событий еще до того, как поехал в Эльберфельд; и доказывать это не было целью моей поездки. Я был озабочен тем, чтобы убедиться, что теория телепатии – единственная, которую я считал приемлемой – выдержит те тесты, которые я собрался провести. Я открыл свои намерения Краллю, который сначала не совсем понял, чего я хочу. Как и большинство людей, которые не занимались специально изучением этого предмета, он представлял себе, что телепатия – это прежде всего намеренная и сознательная передача мыслей; и он уверил меня, что никогда не предпринимал попыток передать мысли и что, большей частью, лошади давали ответ, прямо противоположный тому, что он ожидал. Я в этом и не сомневался; фактически, прямая и намеренная передача мыслей даже между людьми – весьма редкий, неуправляемый и неустойчивый феномен, тогда как невольная, непреднамеренная и неожиданная связь между одним подсознанием и другим не может быть отвержена – разве что теми, кто специально игнорирует исследования и эксперименты, результаты которых доступны каждому, кто утрудит себя ими поинтересоваться. Поэтому я был склонен к тому, что лошади на самом деле действовали как «стучащий ножкой стол» (в ходе сеанса спиритизма – прим. перев.), которые просто передавали подсознательные идеи одного из присутствующих с помощью условного стука. С учетом всего сказанного, было бы намного менее удивительно видеть лошадь, поднимающую свою ногу, чем стол, делающий то же самое; и было бы намного более естественно для живой материи лошади, чем для нейтральной сущности вещи, быть чувствительной и восприимчивой к таинственному влиянию медиума. Я достаточно хорошо знал об экспериментах, поставленных для исключения этой теории. Например, люди готовили некоторое количество вопросов и помещали их в запечатанные конверты. Затем, в присутствии лошади, случайно выбирали один из конвертов, открывали его и писали задачу на доске; и Мухаммед или Цариф отвечали с той же легкостью и с той же готовностью, как если бы решение было известно всем наблюдателям. Но было ли оно действительно неизвестно их подсознаниям? Кто может знать достоверно? Тесты такого типа требуют исключительных предосторожностей и особого умения; так как действие подсознания так тонко, приобретает такие неожиданные повороты, копается в музеях так многих забытых сокровищ и работает на таких расстояниях, что вряд ли кто может быть уверен, что избежал его. Были ли приняты такие предосторожности? Я не был уверен, что да; и, не претендуя на полное решение проблемы, я сказал себе, что мое блаженное неведение в математике может сослужить службу в том, чтобы пролить свет на некоторую её часть.

На сей раз моё невежество, хотя и прискорбное с других точек зрения, давало мне редкое преимущество в данном случае. Фактически, было весьма маловероятно, что мое подпороговое сознание – которое никогда не понимало, что такое кубический корень, равно как и корни любой другой степени – сможет помочь лошади. Поэтому я взял со стола список, содержащий несколько задач, разных, но одинаково противно выглядящих, закрыл решения, попросил Кралля покинуть конюшню и, оставшись наедине с Царифом, скопировал одну из задач на доску. Чтобы не перегружать страницы этой книги подробностями, которые будут лишь повторением друг друга, я сразу скажу, что ни один из антителепатических тестов в этот день не удался. Урок подходил к концу, было далеко за полдень; лошади были усталыми и раздраженными; и, был там Кралль или нет, была ли задача простой или сложной, они давали лишь абсурдные ответы, умышленно «приложив к этому свою ногу» – это можно было сказать с достаточными основаниями. Но на следующее утро, в продолжение этой работы, когда я действовал как описал выше, Мухаммед и Цариф, бесспорно находящиеся в лучшем расположении духа и уже более привычные к их новому экзаменатору, быстро и последовательно выдавали правильные ответы на почти любую поставленную перед ними задачу. Я могу с честностью сказать, что не было заметного различия между этими результатами и теми, которые были получены в присутствии Кралля или других наблюдателей, которые, сознательно или подсознательно, уже знали бы правильный ответ.

Я затем подумал о другом и намного более простом тесте, но таком, который, благодаря своей простоте, не может быть подвергнут никаким замысловатым и надуманным подозрениям. Я увидел на одной из полок в конюшне пачку карточек, форматом приблизительно в 1/8 листа, с арабскими цифрами на одной стороне. Я опять попросил моего хорошего друга Кралля, чья любезность была неисчерпаема, оставить меня наедине с его учеником. Затем я перемешал карточки и положил три из них в ряд на дощечку перед лошадью, сам туда не глядя. Так что, в данный момент, не было ни одной человеческой души на земле, которая знала бы, какие цифры разложены перед ногами моего компаньона – настолько наполненного тайнами существа, что я больше не осмеливался называть его животным. Без раздумий и без команды, он верно простучал число, образованное карточками. Эксперимент удавался каждый раз, как я имел желание его провести, – с Гансиком, Мухаммедом и Царифом одинаково. Мухаммед сделал даже больше: так как все цифры были разного цвета, я попросил его сказать мне цвет – которого я сам не знал – первой цифры справа. С помощью условного алфавита он сказал мне, что это был синий, что оказалось верным. Конечно, я должен был многократно повторить эти эксперименты, сделать их более полными и сложными путем составления с помощью карточек, в тех же условиях, упражнений по умножению, делению и извлечению корней. У меня не было времени; но, спустя несколько дней после моего отъезда, тема была продолжена и завершена доктором Гамелем /H. Hamel/. Я приведу итоги его отчета об экспериментах: доктор, находясь в конюшне один (Кралль был в отъезде), поместил на доску знак + и разместил до и после этого знака, не глядя на них, карточки с цифрами, которых он не знал. Затем он попросил Мухаммеда сложить два числа. Мухаммед сначала сделал несколько небрежных ударов копытом. Он был призван к порядку, доктор потребовал от него серьезности и внимательности. После этого он сделал пятнадцать четких ударов. Затем доктор заменил знак + на X и, опять не глядя, поместил две карточки на доску и попросил лошадь на этот раз не складывать цифры, а умножить их. Мухаммед отбил «27», что было верным, так как на доске было указано «9 X 3». Настолько же успешными были и следующие задания по умножению: 9 X 2, 8 X 6. Затем доктор вынул из конверта задачу, решения которой он не знал: корень четвертой степени из 7890481. Мухаммед ответил «53». Доктор посмотрел на обороте листа: опять таки, ответ был верным.



16

Значит ли это, что с любой возможностью телепатии было покончено? Возможно, но категорично утверждать было бы опрометчиво. Мощь и пределы телепатии – о чем я не устану повторять – неопределенны, неразличимы, непрослеживаемы и безграничны. Мы только недавно ее обнаружили, мы знаем только то, что ее существование не может быть отвергнуто; но, во всём остальном, мы находимся почти на том же этапе, на котором был Гальвани, приводивший в движение мускулы мертвых лягушек с помощью двух маленьких металлических пластинок – что вызывало насмешки ученых его времени, но содержало в себе зачатки чуда из чудес – электричества.

Тем не менее – в отношении к телепатии в том виде, как мы понимаем и знаем ее на сегодняшний день, мой разум смирился. Я был убежден, что не в этом направлении следует искать объяснение этого феномена; или, если мы всё же решим искать его там, объяснение станет настолько сложным, с таким множеством добавочных загадок, что будет лучше принять это явление таким, какое оно есть, во всей его неизвестности и простоте. К примеру, когда я переписывал на доску одну из тех ужасных задачек, о которых я упоминал, было совершенно ясно, что мой сознательный разум не знал, с какой стороны к ней подойти. Я не мог знать, что она означает; требуется ли для возведения в 3-ю, 4-ю, 5-ю степень умножение, деление или какая-нибудь другая математическая операция, которую я даже не пытался себе представить; и, подвернув тщательным пыткам СВОЮ память, я не смог вспомнить ни одного момента из своей жизни, когда бы я знал об этом больше, чем сейчас. Поэтому мы должны допустить, что МОЁ подсознание само по себе – прирожденный математик, быстрый, безошибочный и одаренный неограниченными знаниями. Это вполне возможно, и я чувствую некоторую гордость при этой мысли. Но эта теория просто сдвигает чудо, переводя его из души лошади в мою; и это чудо не становится более ясным от такого переноса, который, коли на то пошло, не выглядит вероятным. Вряд ли мне нужно добавлять, что, a fortiori, эксперименты доктора Гамеля и многих других, описание которых заняло бы здесь слишком много места, в конце концов уничтожили эту теорию.



17

Давайте посмотрим, как те, кто был заинтересован этими экстраординарными проявлениями, пытались их объяснить.

Когда мы начнем продвигаться вперед, мы будем просто рассекать жидкий лесок незрелых теорий. Поэтому я не буду задерживаться ни на предположениях мошенничества – явных визуальных или звуковых знаков, электрических приспособлений для управления ответами – ни на другой праздной болтовне чересчур бестактных личностей. Чтобы осознать их непростительную глупость, мы должны лишь провести несколько минут в настоящей Эльберфельдской конюшне. В начале этого рассказа я упоминал об атаке, предпринятой Пфунгстом. Пфунгст, как может помнить читатель, претендовал на доказательство того, что все ответы лошади были определены незаметными и возможно бессознательными движениями тел людей, задающих вопросы. Эта интерпретация, которая потерпела неудачу перед лицом настоящих фактов, как и все остальные, не заслуживала бы серьезного обсуждения, если бы не отчет берлинского психолога, ставший причиной грандиозной сенсации несколько лет назад, и преуспевший в устрашении большей части немецкого научного мира и по сей день. Правда, данный отчет – это памятник бесполезной педантичности, но, тем не менее, мы должны согласиться, что в таком виде, как он есть, он совершенно уничтожил бедного фон Остена, не знавшего – так как он не был опытным полемистом – как провозглашать боровшуюся за жизнь истину, и умершего в подавленности и одиночестве.

Чтобы положить конец этой нескладной и незрелой теории, необходимо еще раз подчеркнуть, что эксперименты, в которых животное не видело вопрошавшего, имели такой же ровный успех, как и другие. Кралль, если вы его попросите, станет позади лошади, будет говорить с другого конца комнаты, или совершенно покинет конюшню; результаты будут совершенно одинаковы. Они такие же, когда тесты проводятся в темноте или когда голова животного закрыта плотно прилегающим капюшоном. Они не меняются ни в случае совершенно слепого Берто, ни в случае, когда другой человек задает вопросы в отсутствии Кралля. Можно ли утверждать, что этот человек со стороны, или этот чужак был заблаговременно знаком с незаметными знаками, чтобы продиктовать решение, которого он часто и сам не знал?

Но в чем польза от продолжения этого сражения с клубами дыма? Ни одна из теорий не способна выдержать проверку, и оно необходимо лишь как искренняя попытка в желании помочь в опровержении этих жалких возражений.



18

Таким образом, почва была расчищена, и у ворот этой непредвиденной загадки, призванной побеспокоить наше спокойствие в области, которую мы считали окончательно исследованной и завоеванной, теперь есть только два пути если не объяснения, так хотя бы обдумывания феномена: легко и безоговорочно согласиться с почти человеческой разумностью лошади, или же обратиться к всё ещё смутной и неопределенной теории, которую, за отсутствием лучшего определения, будем называть медиумистической или подпороговой теорией, и которую мы будем старательно продвигать – без сомнения, тщетно – чтобы развеять еще бОльшую тьму. Но, какую бы интерпретацию мы ни приняли – мы должны признать, что она погружает нас в тайну, которая равно бездонна и равно ошеломляюща с любой стороны, и непосредственно относится к переполняющим нас величайшим тайнам; и от нас зависит, принять ли ее с покорностью или с ликованием – в зависимости от того, предпочитаем ли мы жить в мире, где всё находится в пределах досягаемости нашего разума, или в мире, где всё непостижимо.

Что касается Кралля, то он ни на мгновение не сомневается, что его лошади решают самые трудные поставленные перед ними задачи самостоятельно, без помощи, без постороннего влияния, просто используя свои умственные возможности. Он убежден, что они понимают, что им говорят, и то, что они сами говорят; короче говоря, что их интеллект и их воля выполняют точно такие же функции, как и человеческие интеллект и воля. Несомненно, что факты, по всей видимости, подтверждают его правоту, и что его мнение имеет просто огромный вес – в конце концов, он знает своих лошадей лучше, чем кто-либо другой; он наблюдал рождение, или, скорее, пробуждение этого дремлющего разума, как мать следит за пробуждением разума ее ребенка; чувствовал его первые поиски, знал его первое сопротивление и его первые триумфы; смотрел, как он принимает форму, пробиваясь наружу и постепенно вырастая до той точки, в которой он находится сегодня; в двух словах, он отец, и руководитель, и единственный постоянный свидетель чуда.



19

Да, но чудо явилось так неожиданно, что как только мы в него входим, нас захватывает что-то вроде инстинктивного помрачения ума, отказываясь воспринимать доказательства и принуждая нас искать, нет ли здесь другого выхода. Даже в присутствии этих поразительных лошадей и во время того, как они работают у нас перед глазами, мы всё ещё не можем искренне поверить в то, что заполняет и покоряет наш взгляд. Мы принимаем факты, так как нет способа избежать их; но мы принимаем их лишь условно и с натяжкой, откладывая их в сторону до тех пор, пока не найдем удобное объяснение, которое вернет нас к нашей знакомой, непрочной уверенности. Но объяснение не появляется; его нет в тех обыденных и не очень возвышенных сферах, где мы надеемся его найти; нет ни недостатка, ни порока в могущественных доказательствах; и ничто не освобождает нас от чуда. Нужно признаться, что это чудо, появившееся в месте, где мы меньше всего ожидали наткнуться на неведомое, несет в себе достаточно того, что может разрушить все наши убеждения.

Подумайте о том, что с тех пор, как человек появился на земле – он жил среди созданий, о которых он решил, из древнего опыта, что знает их так же хорошо, как и вещь, сделанную собственными руками. Из этих созданий он выбрал наиболее покорных и, как он назвал их, самых умных, в этом случае придавая слову «умный» смысл настолько узкий, что чуть ли не смехотворный. Он наблюдал их, исследовал, испытывал, анализировал и препарировал всеми вообразимыми способами; и целые жизни были посвящены ничему более, кроме как изучению их привычек, их способностей, их нервной системы, их патологии, их психологии, их инстинктов. Всё это привело к уверенности, которая, среди тех, что поддерживаются нашим необъяснимым коротким существованием на непостижимой планете, выглядела наименее сомнительной, наименее подлежащей пересмотру. Например – не оспаривается, что лошадь одарена выдающейся памятью, что она обладает чувством направления, что она понимает некоторые знаки и некоторые слова, и что она им подчиняется. Равно неоспоримо, что человекообразные обезьяны способны имитировать огромное число наших действий и наших отношений: но также доказано, что их запутанное и беспокойное воображение не воспринимает ни своих целей, ни своих возможностей. Что касается собаки – одного из тех привилегированных созданий, которое живет ближе всех к нам, которое тысячи и тысячи лет ело с нашего стола, работало с нами и было нашим другом – утверждается, что, и сейчас и тогда, мы можем уловить довольно таинственный проблеск в ее глубоких, наблюдательных глазах. Несомненно, что собака иногда прохаживается любопытным образом вдоль таинственной границы, что отделяет наш разум от того, который мы приписываем другим созданиям, населяющим эту землю вместе с нами. Но не менее верно, что она определенно никогда не пересекала эту границу. Мы точно знаем, как далеко она может зайти; и мы неизменно находим, что наши усилия, наше терпение, наше содействие, наши пылкие просьбы до сих пор не смогли вывести ее из того узкого, заколдованного круга, в который природа заключила ее, похоже, раз и навсегда.



20

Правда, еще остается мир насекомых, в котором происходят невероятные вещи. В нем живут архитекторы, геометры, механики, инженеры, ткачи, физики, химики и хирурги, которые опередили большинство человеческих открытий. Я не должен напоминать читателю о строительном гении ос и пчел, о социальной и экономической организации ульев и муравейников, о хитрых ловушках пауков, о гнездах и подвешенных яйцах ос eumenes, о постройках стенных ос с их четкими правилами игры, о неприятных, но гениальных шариках навозного жука, о безукоризненных дисках листорезки, о кладке пчелы-каменщицы, о трех кинжальных ударах, которые комар aphex наносит в три нервных центра сверчка, о ланцете осы cerceris, которая парализует свою жертву, не убивая её, и сохраняет на неопределенный период как свежее мясо, и о тысячах других способностях, которые невозможно перечислить без пересказа всей работы Генри Фабрэ /Henri Fabre/ и совершенного изменения объема этой книги. Но здесь правит такая тишина и такая тьма, что нам не на что надеяться. Не существует никаких, так сказать, точек отсчета, способов общения между миром насекомых и нашим собственным; мы, возможно, не так далеки от постижения и понимания того, что творится на Сатурне или Юпитере, чем того, что происходит в муравейнике или улье. Мы не знаем абсолютно ничего о качестве, количестве, о пределах и даже о природе их чувств. Множество великих законов, на которых основана наша жизнь, для них не существует: к примеру, для тех, у которых главные жидкости /govern fluids/ полностью противоположны нашим. Вроде бы они тоже населяют нашу планету, но в действительности находятся в совершенно ином мире. Не понимая их разум, путаясь в сбивающих с толку пробелах, в которых иногда появляется самая полнейшая глупость, разрушающая самые искусные и самые вдохновенные схемы – мы дали имя инстинктов тому, чего не можем разгадать, откладывая наше толкование мира, затрагивающего самые неразрешимые загадки жизни. Поэтому, с точки зрения интеллектуальных способностей, нельзя сделать никаких умозаключений об этих удивительных созданиях, которые не являются, в отличие от животных, нашими «братьями меньшими» – они посторонние, чужаки неизвестно откуда; или оставшиеся в живых от другого мира, или же, наоборот, предвестники нового мира.



21

Мы на этом этапе мирно дремали в наших общепринятых убеждениях; и вдруг появился человек, который внезапно показал нам, что мы не правы, и что за долгие века мы не заметили правды, которая едва ли была прикрыта тончайшей вуалью. И самая странная вещь в том, что это ошеломительное открытие никоим образом не является естественным последствием нового изобретения, процессов или методов, неизвестных до сего времени. Оно никак не связано с последними достижениями в нашей науке. Оно исходит из непритязательной идеи, которая могла бы зародиться у самого примитивного человека в первые дни его существования на земле. Просто дело в том, чтобы иметь чуть больше терпения, доверия и уважения ко всем тем, кто разделяет с нами мир, о предназначении которого мы ничего не знаем. Просто дело в том, чтобы иметь чуть меньше гордыни и чуть больше братского отношения к существам, которые намного более родственны нам, чем мы полагаем. Нет никакого секрета в почти детской гениальности методов фон Остена и Кралля. Они приняли за основу, что лошадь – это необразованное, но сообразительное дитя; и они обращались с ней как с таковым. Они рассказывали, объясняли, демонстрировали, доказывали, отмеряли поощрения и наказания – так же, как школьный учитель обходится с мальчиками пяти или шести лет. Они начинали с размещения нескольких кегель перед их странными учениками. Они считали кегли и заставляли лошадь считать путем поочередного поднятия и опускания копыта. Так она получала первое понятие о числах. Затем они добавляли еще одну или две кегли, и говорили, например:

«Три кегли и две кегли – это пять кегель».

Таким образом они объясняли и учили сложению; затем, обратным путем, вычитанию, за которым следовало умножение, деление и всё остальное.

Вначале уроки были чрезвычайно трудоемкими и требовали неустанного и любящего терпения, в котором и заключается весь секрет чуда. Но, как только первый барьер темноты пройден, прогресс становится невероятно стремительным.

Всё это неоспоримо; существуют факты, перед которыми мы должны склониться. Но что опрокидывает все наши убеждения или, точнее, все наши предрассудки, которые за тысячи лет стали несокрушимыми как аксиомы, в понимании чего мы никак не можем преуспеть – так это то, как лошадь вдруг начинает понимать, чего мы от нее хотим; этот первый шаг, первая дрожь нежданного разума, который вдруг показывает себя как человеческий. В какую конкретную секунду вспыхнул свет и была сброшена вуаль? Это невозможно сказать; но несомненно, что в данный момент, без какого-либо видимого знака, обнаруживающего это поразительное внутреннее пр

[Teri]

Выстукивание ответа

[Молния]

Спасибо, оч.интересно!