Старый Антип поставил возле яслей два ведра воды. Жалобно звякнули железные дужки, и вода плеснула через край на покрытый соломой пол низенькой, тесной подземной конюшни. Антип сердито сплюнул и начал палкой замешивать мякину, плеская на нее пригоршнями холодную воду.
Конь Воронько отступил от яслей на расстояние повода и тянулся к ведру с водой.
- Ну-ну, подождешь, - ворчал себе под нос Антип, - знаю, что не терпится... Да, вишь, выходит такое правило, что нельзя...
- Гу-гу-гу-гу-гу, - дрожал ноздрями Воронько. Широко открыв свои ласковые, исчерна-синие глаза и насторожив уши, он повертывал голову то к деду, то к ведру.
- Подожди, подожди... Вот замешаю, а тем временем ты остынешь немного, - стоял на своем дед. - Видно, набегался за полдень-то... А как же: сработать пол-упряжки, товарищ, это не люльку выкурить. То-то и оно... Ты думаешь, глупая голова, Антип не знает? Знает он хорошо. Дед Антип, голубе, видал виды на своем веку, был под конем, был и на коне... А теперь вот, скажем, и опять под конем - да навряд ли уж и выберется... куда там. А когда-то - ого-го. Ты думал - как? Дед Антип, голубе, был когда-то не конюхом, а шахтером, настоящим шахтером - лучше его никто, бывало, не рубил уголь. А теперь-Долго еще ворчал дед, стукая палкой в дно яслей. Потом он вытер полою руки, вынул из кармана кисет и стал набивать люльку. Воронько наконец понял, что все равно, пока не захочет дед, воды не напьешься, и успокоился, понурившись...
Едва мигает на полу возле яслей медная лампа, то как будто потухая совсем, то разгораясь. Черная копоть расходится от нее в теплом сыром воздухе и сизым дымком наполняет конюшню. Фантастическая дедова тень медленно движется по стене из часто поставленных дубовых столбов, достает до свода, на котором разросся белый пушистый мох - единственное растение в этом царстве тьмы.
Откуда-то - не разобрать, далеко или близко, - доносятся глухие звуки ударов шахтерской кирки о твердый, неподатливый уголь. Иногда как будто выстрел раздастся - это треснет дубовая балка под страшной тяжестью земли; с грохотом, бряцаньем и стуком промелькнет мимо конюшни партия вагонеток с черным, металлически поблескивающим углем. И снова все стихнет. Только и слышно, как назойливо журчит вода в канавках за стенами шахты.
Все эти звуки давно и хорошо знакомы Вороньку - звуки, которые первое время так пугали его. Но теперь он не обращает на них ни малейшего внимания, как будто бы вырос под эту тяжелую, гнетущую музыку шахты.
Года четыре тому назад его скрутили веревками и спустили сюда, в эту темноту. Его, еще полного весенних звуков и солнечного сияния коня, насильно опустили в этот ад и целый месяц добивались того, чтобы он принимал убогое миганье чадной лампочки за свет солнца, а сырой, затхлый воздух шахты - за нежное дыхание вольного пахучего степного ветра; чтобы он стал считать, что могильные подземные звуки похожи на чудную музыку степи, а гнетущая, адская темнота - на дивную, теплую, ласковую летнюю ночь. И они, люди, добились своего.
Промелькнул год - и Воронько забыл свою прежнюю жизнь. Только изредка, после тяжелой, неприятной работы, задремав около своих яслей, видел он сказочные, волшебные сны. В его лошадиной голове возникали картины минувшего, и часто он долго не хотел открывать глаз, пока наконец твердый каблук старого Антипа не возвращал его к действительности.
- Повернись назад, проклятый, - кричал тогда своим хриплым голосом дед Антип и тяжелою заскорузлою ладонью бил Воронько по теплым, влажным, мягким ноздрям.
Воронько спросонья высоко вскидывал голову, прижав уши, и старался избежать дедова кулака, но долго еще не мог опомниться и понять, где он и что он.
- Смотри, какой. Вишь - спит себе... Сладко, может быть, послалось... Может, еще и приснилось что-нибудь хорошенькое... хе, - ворчал старый конюх, дергая повод и выводя лошадь из конюшни, чтобы запрячь в партию порожних вагонеток.
Воронъко никак не мог привыкнуть к такому непостоянству деда, не мог понять, отчего он временами так лютует. Ведь бывает же он иногда таким кротким, зовет Воронька товарищем и даже братом.
Случались еще минуты, и даже по нескольку раз в день, когда на Воронько неясно, как бы сквозь мглу настоящего, веяло дивным прошлым. Это происходило тогда, когда старый Антип приносил в ясли охапку свежего душистого сена, которое так любил Воронько. Сено пахло чем-то родным, милым, но очень далеким... А то еще, бывало, проходило мимо конюшни несколько безучастных шахтеров, только что спустившихся сверху, и бедный конь тонким обонянием чувствовал на их грязной одежде приятный, опьяняющий запах солнечного тепла и света.
Скучно в шахте. Воронько только и знал, что возил по рельсам железные вагонетки: далеко в глубину - пустые или с дубовыми стойками, а оттуда - полные серой глины или черного угля. Никогда Воронько не задумывался над тем, кому и для чего нужны эти блестящие твердые камни. Впрягали его, и он вез их, тяжело ступая и оступаясь на шпалах, покрытых липкой грязью и посыпанных угольной крошкой; распрягали и вели к яслям - он пил, ел и спал.
Вот и теперь, немного подкрепившись, он должен спешить к далекому штреку, чтобы утащить оттуда вагонетки, потому что рядом с тем штерком шахтеры уже выбрали уголь и выбили подпиравшие свод стойки, желая завалить это порожнее место.
Дед набил люльку, и, положив ее на край яслей, не спеша напоил коня, отгреб рукой мякину и насыпал ему гарнец овса. Потом перевернул вверх дном ведро, сел на него и начал высекать огонь.
Долго стукал дед огнивом по кремню и бранил неизвестно кого. Наконец огонек от люльки осветил оттопырившиеся, изжелта-сизые усы, конец красного носа и отразился в мутных, старческих глазах. Долгий хриплый кашель, потрясая сухую, изнуренную долголетним трудом фигуру деда, раздался под низким сводом шахты. Вместе с кашлем вырвалось из трухлявой груди деда сердитое проклятие горькой беспросветной жизни. Потом все затихло, и только фырканье Во-ронька да хрустение овса нарушали мертвую тишину.
- Гей, гей, старый дьявол! - разнеслось по шахте. - Долго еще будешь спать там? Подавай Воронька, время вагонетки оттягивать...
Дед Антип не шевельнулся. Он знал, что это кричит десятник, но не обратил на него никакого внимания. Много их видал он на своем веку и привык к их окрикам, брани и даже побоям.