Он родился, как и многие жеребята, весной, которая в тот год была необычно теплой и сухой. Трава появилась еще в начале апреля, когда прошлые года лежали сугробы утрамбованного сырого снега, напоминая о холодной и суровой зиме, оставившей эти края совсем недавно. Яркие солнечные деньки удивляли своей свежестью и продолжительностью.
Мать его была молодая гнедая кобылка Рона русской рысистой породы, она давно была влюблена в одного радужно-рыжего дончака и мечтала о счастье рядом с ним, но жизнь лошадей так зависит о людских прихотей, что столь часто не сбываются конские мечты. Только одиночество в огромной конюшне КСК теперь могло стать ее судьбою: новые весны, новые дети, скука проката, боль от хлыстов неопытных всадников и опытных спортсменов, которые в свою очередь знали, как и догадывались, зачем бить лошадей, потом старость и в лучшем случае смерть в деннике, который уже давно не чистят.
Этой весной ей удивительно повезло (как-то загуляв, она умудрилась сойтись со своим милым Рупором): она ожеребилась. У нее родился здоровый и великолепно резвый жеребенок, как и полагается, ярко рыжей масти. Рона была счастлива: ее дитя было вечно весело и игриво – а другие кобылы просто завидовали счастливым маме и сынишке. Многие из них и мечтать не смели о жеребенке от любимого, а другие пытались понять какое же в рождении жеребенка счастье, если через несколько месяцев отнимут и даже не дадут с ним видаться. Где правда? В чем смысл?
Детство Мармеладки (так прозвали малыша конюхи за его слащавое отношение ко всем окружающим его людям) прошло безоблачно, в кругу милых и приветливых людей, любящих тетушек и двоюродных братьев и сестер. Вся эта детская жизнь проходила на зеленеющих лугах, принадлежавших КСК и составлявших почти две трети его территории, на этих бесконечных, по меркам малышей, просторах мирно паслись табунки маток с жеребятами. Здесь под ярким и нежным солнцем они ели свежую траву, пили родниковую воду, нежились в тени берез и вязов, насаженных кем-то очень давно и достигших невообразимых размеров. Особенно Мармеладка любил огромную раскидистую березу стоявшую оплотом посреди поля и свесившую свои тонкие черные ветви над прохладным ручьем. Здесь он проводил время в играх с подружкой Чебурашкой. В косых лучах солнца, проникающих сквозь нефритого-зеленую листву дерева, они кусали, лягали и дергали за пушок грив друг друга. Это веселье и бесконечная радость были прекраснейшими мгновениями в их жизни, но когда-то все это должно было кончиться.
Когда пришло отнимать от матери рыжего жеребчика, в жизни обоих наступил ужаснейший момент, Рона любила своего жеребенка больше жизни и была готова отдать за него ее. В день, когда Мармеладку переводили в другую конюшню, где стояли жеребцы, на сердце его лежал тяжелый камень предчувствия, серые тучи, нависшие над бесконечным простором лугов и рощ, усиливали это чувство безнадежности. Впоследствии он вспоминал этот день, как начало череды несчастий, постигших его в скором времени, это было начало страшной взрослой жизни, где нет места ни радости, ни играм в тени величавой березы,ни материнской ласке.
«За что люди это делают с нами?»,- думает каждая лошадь, но редко находит ответ
Долго ничего не мог понять рыжик из того, что произошло. Теперь вокруг него были огромные, непохожие на мать кони (они ведь не могли его приласкать). Здесь, среди спортсменов, в полутьме сумрачно-серого дня, сырости прохладной конюшни, Мармеладка чувствовал себя таким маленьким и беспомощным, что по детской привычке, как в страшные грозы, он начал ржать тихо и жалобно, но ответа не было.
«Мама, где же ты?! Кто они? Зачем? Мамочка!!!»,- думал малыш, сердце его щемило от тоски и невообразимой боли.
Старый конюх Петрович зачем-то вышел на улицу и по старой привычке забыл прикрыть тяжелые обитые жестью двери. Рыжий жеребчик сначала грустно глянул на пустовавшую леваду, где так часто в последние месяцы видал неизменно веселую Чебурашку, а теперь лишь мог наблюдать, как крупные капли начинавшегося ливня взрывали сухой грунт. В конце конюшни судорожно храпел старый Ибрюль, видно предчувствуя ночную грозу, но Мармеладка мало думал о том.
Перед его глазами проносились вязы, аллеи, поля и большая матушка-береза с ее золото-черными ветвями. Детство – светлая пора! Казалось, ее оплакивало свинцовое небо; волю, свободу хоронил в тот день Мармеладка, счастье он должен был навеки зарыть самом потайном уголке души, там, куда уже больше никогда не заглянет.
Вдали, словно сквозь сон послышалось протяжное слезливое ржание, жеребенок широко раскрыл глаза, соображая, откуда летел этот мягкий и до боли знакомый голос. Двери конюшни по прежнему были открыты, ливень шлепал своими струями по темному асфальту дороги, а небо где-то на востоке золотилось и сияло так, что походило на рассветное. Мармеладке показалось, что пронеслась уже целая ночь, но он спал лишь пару часов. Снова ржанье. Теперь рыжик понял что это, он засуетился, запрыгал на месте, потом остановился и, вытянув шею, жалобно и громко заржал.
«Мама!»,- но, как и мать, он ничего не мог поделать. Они перекликались до тех пор, пока промокший до нитки Петрович не вернулся и не затворил на тяжелый засов дверь. И снова и снова Мармеладка звал маму, и так прошло мучительно долгих три дня. После чего изголодавшийся жеребчик (эти дни он ни разу не притронулся к пище), обессилев, рухнул в пахучие опилки денника и забылся.
Проснулся он, почувствовав какой-то шорох вокруг, потом он различил голоса Петровича и ветеринара. Оба были взволнованы и суетились вокруг малышки, Мармеладка хотел было вскочить и отогнать их, но силы отказали ему. Какие-то странные судороги пробежали по его телу: «Холодно, и в животе пусто, вот она-то жизнь взрослая!».
- Петрович, давай хоть силком накормим, витамины ведь колоть ему не станем. Он бедняжка совсем ничего не ел, вот уж и ребра видать. Слышь, Петрович, а он хоть пил? Вот странный вы народ, раньше не могли мне сказать, да хоть бы и из Питера вызвали бы, ты ведь Петрович знаешь, как я к нему прикипел!
- Да я Архарову сказал, а он рукой махнул, буркнул чего-то себе под нос и вышел. Говорит, мол «оклимается»! А что ему могу против сказать, вон с проверкой приехали, так с утра до ночи носится, видать с бухгалтерией чего неладно!
- Петрович!!!! Да я тебе не об Архарове, он для меня никто, а жеребенок ему тем более безразличен!
Мармеладка застонал, все тело ломило и трясло. Бок он отлежал себе страшно, вдобавок он действительно был голоден, а о воде просто мечтал. Снова он вспомнил мать, но увидав родные и обеспокоенные лица, понял, что не все он еще потерял! Его охватила радость, набравшись сил, он тихонько заржал.
- Лапка! Ржешь? Жить будешь!!! Петрович, тащи мюсли и воды!!!
Прошло еще много дней, прежде чем Рыжик вернулся к нормальной или близкой к тому жизни. Здоровье молодого коня было подорвано и вызывало опасенья у ветеринара Шурки, который ни дня не пропустил на его занятиях.
Рыжик, будучи конем сильным, невзирая на болячки, делал в обучении большие успехи. Он с ужасом вспоминал, как впервые на него одели уздечку. То ощущение, которое оставило первое знакомство с трензелем, было болезненным и неприятным, оттого новое одевание всего железа для спортсмена превращалось в пытку, но средство от пытки находилось быстрее, чем Рыжик решался перейти в наступление…. Хлыст стал еще одной ненавистной частью снаряжения спортсмена. Сколько он их переломал, перегрыз?.. Теперь Олег (за ним закрепили молодого буяна) просто ломал ветки с соседних кустов, а дорогой выездковый хлыст предпочитал оставлять в раздевалке.
Вообще взаимоотношения Рыжика и Олега складывались тяжело и болезненно для обоих. То и дело на руках и ногах спортсмена появлялись синяки, кровоподтеки и припухлости, а следы от зубов стали обычным узором его кожи. А Рыжик попросту и дня не оставался небитым, частенько получал затрещины и пинки. Сколько раз Шурка ругался с молодым и самонадеянным Олегом, но мало что помогало, один раз у них даже дело дошло до драки, и обоим сделали выговор. Но и выговор не помог, Рыжика постоянно за что-то ругали, били по бокам длинным хлыстом.
От постоянных побоев в его душе стало что-то гаснуть, умирать и черстветь, он стал нервным и злобным. Теперь он постоянно отбивал задом, козлил и всех постоянно кусал. Какой-то задорный детский огонек пропал в его глазах, как тускнеет жемчуг, так увял теперь жеребчик. Где правда, он не знал, но то, что правда не в ругани Олега и вообще не в стенах манежа он знал наверняка.
Как-то на очередных посиделках с чаем и тортом разговор зашел о том, что «Рыжик» - это как-то несерьезно, да и вообще не подходит на роль полноценной клички.
- И что вам этот Рыжик дался, что кроме него проблем у нас нет? – возмутился через полчаса споров Олег.
- Зря ты так, Олег! Он ведь милый и способный! Я вот тебя подменила неделю назад, так конем была очень довольна, - сказала Галя.
- А вот имя ему действительно необходимо, от этого никуда не денешься! Олег, а что если малыша назовем Ротор?- предложила Света, которая недавно вошла в коллектив, но успела всем сердцем прикипеть к красавцу-Рыжику.
- Ну и имечко, Светик, да ведь ему с этим именем всю жизнь мучаться придется!
Наступила задумчивое молчание, а стрелка часов как-то слишком поспешно приближалась к полуночи.
- … Ратмир! Точно - Ратмир!- воскликнула все та же упрямая Света, осененная свежей и полезной мыслью.
- Да, неплохо, - отметил, зевнув, Олег.
- Олежек, хорошее это имя, поверь!