Вороной

[Gold Unicorn]

Вороной и Симон Долговязый работали вместе в усадьбе Опсаля целых десять лет и знали друг друга как облупленных. Несмотря на это, они всегда изводили один другого. Кто знает, почему установились между ними такие отношения - быть может, по несходству характеров. А характеры у них в самом деле были разные.
Вороной был по натуре нетороплив и рассудителен. Он не бросался с места вскачь, не надрывался без нужды, а шел себе потихоньку. Но это вовсе не значило, что он не умел приналечь, когда было нужно. Кроме того, вороной любил все делать по-своему; приказания, которые ему отдавались, входили у него в одно ухо и выходили в другое; казалось, будто он вовсе и не понимал их.
Симон Долговязый, громадный парень с чудовищными по величине руками и ногами, был, напротив, из тех людей, которые всегда лезут напролом. Все, что он делал, он делал с шумом и бранью, не жалея сил; за что бы он ни брался, он считал всегда, что лучше пересолить, чем недосолить.
Немудрено поэтому, что, встретившись в усадьбе Опсаля, Вороной и Симон Долговязый сразу стали врагами. Симон уверял всех и каждого, что никогда в жизни не встречал более упрямой скотины, чем Вороной.
- С места не сдвинешь, - говорил он.
- Ну, уж и не сдвинешь, - возражал хозяин. - По-моему, напротив, когда нужно, так лучше Вороного лошади нет. Тогда Симон обижался.
- Если вам не к спеху, - ворчал он, - так я очень рад. Будем ковыряться целый день. Мне же лучше. Но только я привык работать. Где бы я ни жил, везде работу спрашивали. Конечно, там и лошади не такие были...
Годы шли. Вороной и Симон понемногу привыкли друг к другу. Вероятно, они даже оценили друг друга и уже не могли жить один без другого. Но они продолжали ссориться. Разница была только в том, что Симон мог наговорить все, что угодно, на Вороного, а Вороной этого не мог сделать. Зато когда они оставались вдвоем, Вороной брал верх.
Симона было очень легко раздразнить, у него не было ни малейшего чувства юмора, он не понимал никаких шуток. Всякий пустяк приводил его в бешенство, и он начинал тогда браниться и осыпать Вороного оскорблениями. Но надо отдать ему должное, он никогда не бил коня, а на оскорбления Вороной не обращал внимания.
Например, когда они съезжали под гору по дороге в лес, Вороной каждый раз на одном и том же повороте шел так близко к краю дороги, что пустые сани скользили с откоса, потом он делал несколько шагов рысью, и сани задевали за большой камень; после этого Вороной каждый раз останавливался и беспомощно оглядывался на Симона.
Симон ворчал и бранился, но ему ничего не оставалось, как вылезать из саней и вытаскивать их обратно на дорогу. Вороной же при этом насмешливо смотрел на него. По крайней мере Симон был уверен, что конь смеется.
Или летом, например, когда они ездили в поле за грузом. Если груз был тяжелый, Вороной никогда не сбрасывал его. Если же они ехали с пустыми корзинами, Симон мог быть уверен, что Вороной где-нибудь нарочно заденет за дерево и сбросит их. Если Симон примечал дерево, у которого было удобно сбросить корзины, и вовремя придерживал их, то Вороной, как нарочно, даже и не пытался их сбросить. Но как только Симон успокаивался, Вороной, проходя мимо другого дерева, скидывал корзины на землю. Поэтому всю дорогу Симон не знал покоя, только и делал, что забегал то с одной стороны телеги, то с другой.
Но самая интересная история обычно происходила, когда они подъезжали к развилке, от которой одна дорога шла на луга, а другая - в лес. Каждый раз в этом месте Вороной останавливался и вопросительно смотрел на Симона. А Симон отлично знал, что Вороной просто хитрит, что он не хуже его самого знает, зачем они едут - за сеном или за дровами. Не могла же лошадь, в самом деле, не понимать разницы между большой телегой для сена и маленькой для дров. Почему же вороной сам не шел туда, куда нужно? Конечно, считал Симон, только потому, что хотел подразнить его. И Симон всячески уламывал Вороного, бранился, толкал его, манил. Вороной ничего не понимал.
Но вот однажды Симон решил раз и навсегда покончить с этим удовольствием. Доехали они до развилки, и Вороной, как всегда, остановился.
- Ах, так! - воскликнул Симон. - Ты хочешь стоять, ну и стой, пожалуйста.
И он спокойно уселся на телегу, вынул кисет, трубку и закурил. Вороной стоял, Симон курил. У Вороного зачесалось за ухом, да так сильно, что он нагнул голову, поднял переднюю ногу и почесался. От этого почесывания у него свалился недоуздок. Это было коню очень приятно, он наклонил голову и ухватил губами несколько соломинок с дороги, потом оглянулся на Симона. А Симон сидел и курил и думал о том, что сидеть немножко холодновато, ведь дует северный ветер.
Вороной продолжал стоять, ему некуда было спешить. Через какое-то время он решил, что можно еще немножко облегчить себя. Конь сделал шаг назад, ослабил сбрую, потом резко дернул и разорвал подпругу. Тогда он сделал несколько шагов вперед, тихо-тихо, только чтобы посмотреть, что будет. Симон никак не реагировал. Вороной прошел еще три шага, потом опять резко дернул и оглянулся. Седелка валялась на земле. Тогда Симон не выдержал:
- Нет, скажи, пожалуйста, негодяй ты этакий, хитрая шельма, свиная твоя шкура, что же это ты делаешь? Раздеваться вздумал среди дороги, а? Нет, брат! Сумел седелку скинуть, сумей ее и надеть!
После таких историй Симон делался особенно ворчливым и уверял Опсаля, своего хозяина, что Вороной никуда не годится и что его пора отправить на живодерню. Однако о проделках Вороного он никогда никому не рассказывал. Это была их тайна.
Опсаль же всегда говорил Симону, что, если Вороной не хорош, можно взять другую лошадь. Но на это Симон не соглашался:
- Ну, уж нет. Чтобы я оставил этого лентяя в конюшне - ни за что! Он ведь только этого и добивается.
Тем не менее Вороной иной раз так сердил Симона, что он все-таки брал другую лошадь. Только от этого Симону было не легче. Вторая лошадь у Опсаля была молодая, и неповоротливый Симон не мог с ней справиться. Каждый раз, когда он ездил на ней, лошадь непременно что-нибудь обрывала или ломала. Один раз они и вовсе вернулись со сломанной оглоблей. Симон, конечно, не сознавался, что это была его вина. Он ворчал и бранился, говоря, что вся сбруя в усадьбе - гниль и хлам.
В дни, когда Симон ездил на молодой лошади, он становился еще злее и не хотел браться за дело, уверяя, что все равно ничего хорошего не выйдет. Когда же они возвращались домой, Симон прежде всего заглядывал на конюшню и спрашивал Вороного, не хочет ли он пить. На что Вороной каждый раз ложился головой к стене - чего днем обычно не делал - и не шевелился. Это означало: "Спасибо, мне ничего не надо". Тогда Симон отправлялся за сеном и накладывал Вороному полные ясли. Но обиженный конь и на это отвечал полным равнодушием. "Я ничего не хочу", - говорила его неподвижная фигура.
На следующий день, само собой разумеется, Симон запрягал Вороного, и они несколько часов не дразнили друг друга.
Однажды ранним зимним утром, когда звезды еще мерцали на небе, Симон и Вороной отправились на хутор за остатками оленьего моха.
До хутора было далеко, но ехать было весело. Дорога была хорошо накатана, по ней целую неделю возили мох на двух лошадях. Вороной знал, что ехать далеко, и шел быстрее обычного и реже останавливался. Он понимал, что, чем скорее они приедут домой, тем раньше он пойдет отдыхать.
Скоро ровная лесная дорога кончилась, и они стали подниматься в гору. Когда они добрались до большого болота, уже совсем рассвело. В том году снег выпал прежде, чем болото замерзло, поэтому дорогу проложили вокруг болота.
День наступил пасмурный. Все небо затянулось низкими, сероватыми облаками. Было очень тихо и совсем не холодно.
Симон и Вороной обогнули болото и некоторое время ехали по полю. Хутор был уже близко. Внезапно все вокруг заволокло серой пеленой, которая становилась все гуще и гуще. А через несколько минут пошел снег.
Симон не обратил на это никакого внимания, и добравшись до хутора, спокойно занялся своими делами: задал Вороному корма, погрузил в сани мох, потом принялся за завтрак. Об обратном пути он не беспокоился, груз был нетяжелый, дорога хорошая. Если даже и выпадет небольшой снег, то это не беда.
Когда Симон поел, ему вдруг захотелось узнать, который час: было как-то очень темно. Он высунулся из-под навеса, под которым сидел, чтобы взглянуть на небо. Боже мой! Такого снега он еще никогда не видывал. Снег валил густыми хлопьями, летевшими косо, почти вдоль земли, так как, пока Симон ел, поднялся сильный ветер. Симон ничего не видел на полметра перед собой. Он заторопился - ему было страшно в такую метель оставаться одному на хуторе.
Симон живо вскочил в сани, и Вороной тронулся в обратный путь. Дорогу еще не совсем замело, но было ясно, что скоро ее не будет видно.
- Ничего, как-нибудь проберемся, - утешал себя Симон. - Я знаю это место как свои пять пальцев, да и Вороной не собьется с дороги.
Но ехать было трудно. У белой пелены вокруг них не было ни начала, ни конца, и они ехали сквозь нее наугад. Симону казалось, что время тянется бесконечно долго. А снег все шел и шел.
Симон сидел и пристально смотрел вперед, хотя он едва различал даже голову Вороного. И вдруг ему стато так жутко, так нестерпимо жутко, что он остановил Вороного и спрыгнул с саней. Он не знал, где они находятся, верно ли они ехали, обогнули ли они уже большое болото. Симону казалось, что они должны были уже давно объехать его и углубиться в лес. Может быть, Вороной сбился с пути, и они заблудились.
Симону начало казаться, что усадьба находится совсем в другой стороне и они удаляются от нее. Может быть, Вороной уже давно кружит, рискуя ежеминутно увязнуть в болоте. Во всяком случае, Симон решил, что надо повернуть и искать дорогу домой.
Эта мысль пронеслась в его голове с такой быстротой, что он не успел даже сообразить, насколько она нелепа. Не раздумывая, он схватил вожжи и стал поворачивать. Вороной упирался. Симон рассердился и задергал вожжами. Наконец Вороной свернул и... увяз в глубоком снегу, потому что под ним не было твердой накатанной дороги. Симон сердился все больше, все ожесточеннее дергал вожжами, а Вороной пробовал повернуть обратно на дорогу, но не мог. Через несколько минут борьбы человека с лошадью сани перевернулись и мох вывалился на снег.
Делать было нечего. Пришлось Симону выпрягать Вороного и поднимать сани. После долгих усилий, весь обливаясь потом, Симон ухитрился опять поставить Вороного на дорогу, запрячь его в сани и взвалить на сани мох.
Когда все было готово, он взял вожжи и погнал коня вперед. Но Вороной не хотел идти туда, куда гнал его Симон, и дернул в сторону. В следующий миг сани были опять на боку. Симон, чертыхаясь, снова с трудом перевернул сани, подобрал мох и тронул вожжами. И опять Вороной дернул вбок. Сани перевернулись в третий раз.
Тогда Симон решил, что все дело в поклаже. Он сгрузил мох с саней и попробовал, не лучше ли Вороной будет идти порожняком. Но вышло опять то же самое. Вороной продолжал бросаться в сторону, стараясь повернуть, и каждый раз увязал так, что Симон с трудом выводил его на дорогу.
После очередной попытки Симону пришло в голову, что Вороной делает все это ему назло, и в первый раз в жизни он побил коня: несколько раз изо всей силы ударил его вожжами.
Вороной прижал уши, глаза у него сделались злые. Он сильно дернул сани и опять повернул не в ту сторону, куда хотел Симон. Симон был в бешенстве и стал больно бить Вороного.
Тогда конь лег на землю. Симон ударил его еще несколько раз, потом беспомощно опустил руки. Неужели это будет их последняя поездка? Нет, он не хочет замерзнуть в снегу. Пусть упрямая скотина, если ей так нравится, остается здесь, Симон сам найдет дорогу домой!
Снег шел не переставая. Симон сделал несколько шагов и оглянулся - лошади уже не было видно. Еще через двадцать метров уверенность Симона, что он идет к дому, поколебалась. Он остановился. Колени его дрожали от страшной усталости. Он чувствовал такую свинцовую тяжесть во всем теле, что у него появилось желание лечь и уснуть. Симон понял, что надо вернуться к саням, с Вороным было все-таки лучше.
Несколько метров, которые ему пришлось преодолеть, чтобы добраться до лошади, показались ему бесконечными. На ногах как будто висели тяжелые гири. Но все же он дошел до Вороного. Конь поднялся на ноги и оглянулся. Он видел, как Симон взял его попону, завернулся в нее с головой и повалился в сани. Спал ли Симон - неизвестно. Он ничего не помнил отчетливо. Ему было очень тепло и уютно, а сани тихо покачивались. Долго ли это продолжалось, он не знал. Очнулся он от сильного толчка.
Симон высунул голову из-под попоны и увидел, что сани стоят в лесу. Дорога была ясно видна: здесь, в лесу, ее совсем не замело. Внезапно Симон почувствовал сильный холод и, клацая зубами, поднялся. В это время Вороной оглянулся, но Симон не посмел взглянуть ему в глаза.
Когда они приехали домой и Симон стал распрягать Вороного, в конюшню пришел Опсаль. Он взглянул на вспотевшую лошадь, на Симона, который продолжал клацать зубами от холода, и спросил:
- Вы что, еле-еле доехали?
- Ну да, - ответил Симон, - эта упрямая скотина годится только на шкуру.
Вороной насторожил уши и заржал. Симон оглянулся и нечаянно встретил насмешливый взгляд лошади. Он сейчас же отвел глаза и добавил:
- Но, сказать по правде, я-то сам и на шкуру не годился бы без Вороного.