Карловач

[Gold Unicorn]

Попадая в 30-й микрорайон Ашхабада, где в сплошном массиве буйной зелени не просматриваются, а скорее угадываются корпуса многоэтажных жилых домов, не каждый ашхабадец вспомнит, что не так давно здесь был обширный пустырь, окруженный высоким глинобитным дувалом. Здесь в дни весенних и осенних скачек безмолвно трудились легковые машины. А за дувалом звякал сигнальный колокол, дробно и упруго частил конский топот, прибоем взмывал и опадал гул голосов. Там ключом била жизнь, на предельном напряжении работали могучие мускулы, кипели страсти - там был ипподром.

Однажды после очередной скачки я зашел туда. Обширное ристалище ипподрома было пусто и. тихо. На нем властвовал ослепляюще желтый цвет солнца, а в этом желтом расплаве приземистые мазанки и палатки, где размещался персонал, походили на сказочные грибки, выросшие у подножия дувала. В их пятачковой тени коневоды коротали время за пиалой чая и за неторопливым мужским разговором.

Я поздоровался. Они потеснились, любезно уступая мне кусочек тени. После ритуального обмена вопросами о здоровье и благополучии Мухаммедкули-ага сказал:

- Сегодня нет скачек, сынок. Или ты просто так заглянул, по пути?

Я ответил, что на вчерашних скачках видел удивительного жеребца, он привлек мое внимание не столько своим экстерьером и необычностью масти, сколько летящей стремительностью бега, и мне очень хотелось бы еще раз поближе взглянуть на Карлавача.

Мухаммедкули-ага наполнил свою пиалу чаем, протянул ее мне. Это был не традиционный жест уважения, это был знак личной признательности - громкая слава коня не сделала заносчивым его воспитателя, и он с благодарностью принимал каждое доброе слово о своем любимце.

- Хороший конь,- поддержал меня один из коневодов.

- Когда Карлавач бежит, у него вместо ног крылья вырастают,- сказал второй.

Третий, шумно хлебнув чая, посетовал:

- Как бы не подрезали крылья нашему Карлавачу. Слыхал, у кешинцев появился жеребец Сердар. Говорят, не было коня резвее его.

- Были,- возразил Мухаммедкули-ага.- И Маг был, и Саяван, и Улкер. Резвость - это еще не все. Она хороша среди слабых. А чтобы взять победу у равных, нужно горячее сердце, стремление к победе, умение чувствовать соперника.

Молодой коневод недоверчиво улыбнулся:

- Вы, яшули, слишком очеловечиваете своих лошадей, приписываете им то, на что они не способны!

-7 Они способны на многое,- спокойно ответил Мухаммедкули-ага,- надо чувствовать и понимать их душу, а не только ощупывать им бабки. Пусть появляются новые скакуны, но Карлавач не посрамит славы конной фермы колхоза имени Ворошилова.

Последняя фраза старика показалась мне излишне патетической, искусственной. Вероятно, я выдал себя невольным жестом, потому что Мухаммедкули-ага насупил седые кустики бровей, промолчал, а затем вновь обретя душевное равновесие, стал рассказывать о традициях фермы, начиная со знаменитых ее представителей Дордепели и Араба - участников конного пробега Каракумы - Москва.

Он был объективен в своих воспоминаниях и много хорошего сказал о казахстанских коневодах, работающих на конном заводе имени Джамбула. Выращенные там ахалтекинцы всегда завоевывали на скачках призовые места. "Это приятно,- сказал старик,- что наши знаменитые туркменские кони нашли понимание и умелый уход в Казахстане. Но каждый носит свой тельпек не на соседской, а на собственной голове, сажает свое дерево славы собственными руками. И разве Карлавач не живой пример этому? Разве случайно джамбулцы, приехав к нам покупать племенных коней, остановили внимание на Карлаваче?.."

Я слушал Мухаммедкули-ага и думал о древней и крылатой славе туркменских скакунов, в которых совместились идеальные черты конской стати - красота экстерьера, быстрота, выносливость и неприхотливость. И думал о Карлаваче, который при всех своих достоинствах является типичнейшим представителем знаменитых ахалтекинцев. Потом меня провели на конюшню, и Карлавач, сперва настороживший уши и скосивший на меня по-человечески умный в фиолетовых прожилках глаз, доверчиво протянул морду к моей руке и теплой волной воздуха обдал ладонь, как вздохнул...

С тех пор минуло много времени. За массой других событий и дел все было недосуг сходить на ипподром. И, честно говоря, я даже, позабыл о Карлаваче. Но именно он оживил мою любовь к лошадям, и, может быть, благодаря ему я снова стал не только завсегдатаем, но и спортивным комментатором скачек.

Однажды во время посещения колхоза имени Ворошилова мне рассказали историю о Карлаваче. Она началась давно, еще до его появления на свет. В ту пору к имени Мухаммедкули еще не прибавляли окончание "ага", свидетельствующего о почтенном возрасте. Но Мухаммедкули уже пользовался известностью опытного коневода и имел сыновей, таких же страстных любителей лошадей, как и он сам. Затемно поднимал он их каждый день, при свете звезд они седлали скакунов и мчались в ночную прохладу Каракумской степи. Унаследовавший богатый опыт своего отца Чопора, Мухаммедкули давно верил, что росная свежесть ночи укрепляет при скачке легкие и мышцы коня. Так это или нет, но кони, выращенные им и его помощниками, всегда отличались особой выносливостью, способностью ко второму дыханию, если здесь применим этот спортивный термин. И от Теджена до Бахардена не было коня, который сумел бы обойти на скачках представителя конефермы колхоза имени Ворошилова.

В тот памятный день Мухаммедкули с сыновьями, закончив обычную тренировку, сидели на цветастой кошме и пили ароматный кончай, наслаждаясь свежестью утра и приятной усталостью после ночных скачек. К ним подошел председатель колхоза Чары Мурадов. Мухаммедкули обрадовался гостю, потому что тот по-настоящему ценил и понимал лошадей. Заговорив об ахалтекинцах, они могли продолжать эту тему до бесконечности.

На этот раз Чары Мурадов казался озабоченным, даже пиалу чая не допил,

- Ты знаешь, скоро состоится конный пробег из Ашхабада в Москву,- сказал он,- будут отбирать коней для пробега. Мы должны помочь в этом. Пробег такой дальности проводится впервые в мире. Очень трудный пробег, через самое сердце Каракумов.

- А какова его цель?

- Испытать выносливость наших коней. Их красота и резвость стоят на высоком месте в мире. Теперь, хотят убедиться, что ахалтекинцы занимают такое же место и по выносливости. Что ты скажешь на это?

Мухаммедкули подумал и ответил:

- Я тоже не в кибитке отсиживался, когда аллах разум раздавал. Понимаю, какой конь нужен джигиту, опоясанному саблей. Много коней требуют от нас?

- Только двух,- сказал Чары Мурадов.- Кого думаешь послать?

- Ты башлык, ты и решай,- попытался схитрить Мухаммедкули, в котором желание дать для пробега лучших скакунов боролось с опасением загубить коней в таком невиданно трудном перегоне.

- Я мог бы это сделать, не заходя к тебе, но я хочу слышать твое слово,- серьезно сказал Чары Мурадов.- Ты их выходил своими, руками, как родных детей, и я не могу обойти твое согласие.

Мухаммедкули перестал колебаться.

- Я знаю, Чары, кого ты имеешь в виду,- вздохнул он.
- Да,- подтвердил Мурадов.
- Хорошо,- сказал Мухаммедкули,- давай отдадим пробегу Дордепели и Араба....

Посланные ими кони прославили себя на всю страну,- они победили великое безмолвие пустыни Каракум и за 84 дня прошли путь от Ашхабада до Красной площади в Москве. Весть об этом была настоящим праздником для Мухаммедкули.

Но праздник праздником, а жизнь состоит из будней. Победители Каракумов унесли с собой не только частицу сердца прославленного коневода - Мухаммедкули сразу же стал подумывать о достойной смене Дордепели и Араба. Он долго присматривался к конскому поголовью колхоза, прикидывая и так и эдак, придирчиво проверяя каждую лошадь. И, наконец, остановил свое внимание на двух - Везира и Барокко. Везир был спокойный и на редкость добродушный, он отличался редкой выносливостью, неутомимостью при скачках на дальние дистанции. Барокко являла ему полную противоположность - нервная, злая, она не умела распределять свои силы и выплескивала их в едином рывке, зато на коротких дистанциях ей не было равных по резвости. "Вот пара, которая обязана дать замечательное потомство, или я ничего не смыслю в своем деле",- решил коневод.

Так появился на свет жеребенок темно-буланой волчьей масти, очень редкой для ахалтекинской породы, которому суждено было стать рекордистом породы.

Два года, пока "волчонок" ходил в косяке молодняка, нагуливая силы и стать, Мухаммедкули не спускал с него глаз. И часто, когда не было поблизости никого, разговаривал с ним, поверяя ему свои тайные тщеславные задумки. Конь прядал ушами, строптиво раздувал розово просвечивающие ноздри, волнообразно перекидывал комки мускулов под гладкой лоснящейся шкурой, но убегать не спешил - он привык к человеческой доброте, к ровному ласковому голосу коневода. И Мухаммедкули порой казалось, что конь разумеет смысл человеческих слов. После первых же тренировок стало ясно, что оправдываются надежды, которые возлагал на жеребца Мухаммедкули.

- Твой бег будет быстрее полета птицы,- заключил коневод, вываживая своего питомца после очередной тренировки.- И пусть отныне имя тебе будет Карлавач.

Конь фыркал, вздергивал голову, вырывая из рук хозяина поводья, шел боком, круто изгибая на сторону шею,

- Балуй, балуй! - урезонивал его Мухаммедкули.- Вот погляжу, как ты на скачках свою прыть покажешь!

Прыть показывать не пришлось. Когда Мухаммедкули вместе с жокеем стали готовить Карлавача к скачкам, вдруг заметили, что конь подволакивает одну ногу. Пригласили ветврача, посовещались и пришли к печальному выводу; у Карлавача обнаружилась "букшина" - очень тяжелая затяжная, часто безысходная конская болезнь. Горе Мухаммедкули не поддавалось описанию.

Это был вообще тяжелый год - год начала Великой Отечественной войны. Много туркменских джигитов ушло на фронт защищать Родину. Много отборных туркменских коней было отправлено в армию,

Все долгие четыре года, пока советские войска громили фашистские полчища, Мухаммедкули-ага трудился в колхозе, внося и свою посильную лепту во всенародную помощь фронту. Он работал, как и все туркменские колхозники, не считая ни времени, ни сил. Но он никак не мог забыть о Карлаваче и, случалось, выкраивал в сутках "двадцать пятый час", шел на опустевшую конскую ферму, где среди немногих худых и понурых лошадей такой же понурый и худой хромал Карлавач. Конь встречал коневода таким неуверенным ржаньем, от которого у Мухаммедкули-ага становилось тоскливо на сердце. Он начинал шарить по карманам, выгребая съедобные крошки. Конь до единой крупинки подбирал их с ладони нежными атласными губами, и глаза его смотрели грустно и понимающе: ничего не поделаешь, хозяин, надо терпеть. Мухаммедкули-ага не мог вынести этого взгляда и, преодолевая тяжкую усталость, шел разыскивать горсть пшеницы хоть клочок прошлогоднего сена, решаясь даже на то, чтобы стащить пригоршню жмыха из рациона племенных лошадей.

Все эти четыре года, не переставая, он лечил коня, используя все - от старых дедовских способов врачевания до самых научных советов ветфельдшера. И он победил болезнь! Правда, в праздничных скачках, состоявшихся на Ашхабадском ипподроме в День Победы, Карлавач не стартовал - он был еще недостаточно подготовлен. Но Мухаммедкули-ага не упустил ни одного дня из четырех месяцев, оставшихся до традиционных осенних скачек. И когда оглядел коня, перед тем, как ехать на ипподром, преисполнился гордости и прежней уверенности - Карлавач не подведет.

На ипподроме праздничное настроение. Мухаммедкули-ага несколько поблекло. Гремел оркестр, ветер шевелил алые полотнища, веселый людской гомон стоял на трибунах. А он ревниво смотрел на великолепных горячащихся скакунов, с которыми предстояло соревноваться его Карлавачу, и в сердце невольно заползал холодок сомнения: достанет ли у его питомца сил и "умения" оспаривать приз у таких отлично выезженных и выхоженных коней? Тем более что, не, доверяя первую скачку Карлавача жокею, Мухаммедкули-ага намерен был скакать сам.

Он прислушался к голосам на трибунах. Зрители, размахивая программками скачек, обсуждали достоинства претендентов, заключали пари, называя имена различных скакунов. Имя Карлавача среди них не упоминалось, и, может быть, именно это обстоятельство, задев профессиональную гордость Мухаммедкули-ага, вернуло ему утраченную уверенность в победе.

Первыми, как обычно, на старт вышли двухлетки. Потом скакали трех- и четырехлетние кони. И вот, наконец, главная скачка программы - на разминку вышли самые прославленные скакуны. Зрители встретили их восторженными криками и аплодисментами. Да и невозможно было истинному любителю конного спорта сдержать чувства, глядя на воплощение силы, изящества и красоты.

Рокот недоумения прокатился по трибунам, когда на поле появился Карлавач. Никому не известный конь хочет состязаться с лучшими скакунами? Потеха, да и только! Откуда он взялся, этот темно-буланый жеребец? Такой масти давненько не видывали. Может, он и не ахалтекинец вовсе? И почему на нем сидит не обычный молодой жокей, а какой-то седобородый яшули?

Судья не старте махнул флажком. Мягко взорвался дробный цокот копыт и слитным рокочущим комом покатился по ипподрому. Кони прошли круг, прошли второй. Остался еще один круг - последние две тысячи метров до финиша. Зрители волновались, провожали ободряющими криками своих любимцев, когда те проносились мимо трибуны. Скачка, казалось, не сулила особых сюрпризов. Впереди шел тедженский Тэзе, за ним - гордость геоктепинцев Саяван. Отстав от лидеров всего на один корпус, почти голова в голову, шли безмеинский Улкер и кешинский Маг. И только никому не известный темно-буланый представитель ашхабадцев безнадежно отставал в пыли, поднятой первыми четырьмя лошадьми. В его адрес летели насмешливые реплики, но никто из насмешников не знал, что в жилах этого, казалось бы, обреченного тихохода бурлит кровь Визира и Барокко.

В какое-то неуловимое мгновение обстановка на скачках изменилась. Вперед вырвался Саяван, за ним следовал Улкер и Маг, бывший лидер Тэзе замыкал четверку. В общем, где-то так оно и должно быть, на Саявана ставили очень многие, зная несомненные, неоднократно испытанные достоинства этого скакуна. Удивительным было другое: темно-буланый ашхабадец стал явно нагонять порядочно опередивших его соперников. Конь менялся на глазах, все убыстряя и убыстряя темп. Вот он догнал Тэзе, поравнялся с ним, обошел, вот позади остался Маг, вот он уже на полкорпуса идет позади Улкера.

Трибуны затихли в изумлении. Многие зрители, словно не веря своим глазам, привстали. По рядам прокатился гул удивления.

- Смотрите, смотрите - волновались на трибунах.
- Темно-буланый не скачет, а летит!
- Он догоняет Саявана!
- Нашего Саявана никому не догнать,- неистовствовали геоктепинцы и от восторга кидали вверх тельпеки.- Саяван никому не даст выйти вперед!

До финиша действительно оставалось совсем ничего - метров двести, не больше. Только случайность или чудо могли изменить на этом отрезке соотношение сил. Случайности не произошло, но зрители стали свидетелями необычайного: в каком-то невообразимом рывке темно-буланый поравнялся с Саяваном, и лишь доли секунды не хватило ему, чтобы обогнать,- кони пересекли финиш буквально голова в голову.

Приз - большой туркменский ковер - получили и Саяван и Карлавач. Но по реакции трибун, по восторженным выкрикам зрителей было ясно, что действительным победителем скачки стал Карлавач.

Этой скачкой, кстати, единственной, где он разделил приз с другой лошадью, началась немеркнущая слава Карлавача.

Ему аплодировали ашхабадцы, им восхищались ташкентцы, ленинградцы, москвичи. Теперь, не уступая никому, он гордо и легко нес свою славу. Несколько раз был на ВСХВ. За красоту, быстроту, выдающиеся достижения на скачках он стал чемпионом породы. Рассказывать о нем (я имею в виду эти семь лет его триумфа) почти нечего - победа сменялась другой победой, за одним призом следовал очередной. Если собрать воедино все эти призы и похвальные грамоты, развесить их на стене, получится огромное красочное панно.

Так продолжалось до 1948 года. Пятого октября Мухаммедкули-ага с Карлавачем должен был ехать в Москву. Вагон подали поздно ночью. Непонятно, почему Карлавач заупрямился и долго не хотел заходить в вагон; подозрительно обнюхивая сходни, пробовал их копытом. Мухаммедкули-ага урезонивал его и так и эдак, стыдил, ругал.

- Да стегни ты этого скота плетью покрепче, чтобы не упрямился,- в сердцах сказал железнодорожник, помогавший погрузке.

- Он не скот! - укоризненно ответил Мухаммедкули-ага.- И не знает, что такое плеть, его никто никогда не бил.

В конце концов все утряслось - поезд тронулся. Но и в вагоне Карлавач не успокоился, переступая с ноги, на ногу, фыркал, шумно, как после долгого бега, дышал... Мухаммедкули-ага никак не мог понять, что с ним, беспокойство коня невольно передавалось и ему. На подходе к станции Анау Карлавач вдруг громко и тревожно заржал, вагон как-то необычно тряхнуло, и поезд остановился. Откатив тяжелую вагонную дверь, Мухаммедкули-ага спрыгнул на землю, охваченный нехорошим предчувствием. Следом за ним, оборвав повод, выскочил из вагона Карлавач.

Обычно из Анау был хорошо виден ночной Ашхабад, переливающийся тысячами электрических звезд. Сейчас там царила тьма, а из Анау доносился истерический лай собак, крики людей, земля под ногами вздрагивала. Мухаммедкули-ага понял, что произошло землетрясение. Он сел на жеребца и поскакал к Ашхабаду.

На этом, собственно, и заканчивается биография Карлавача как призового скакуна. Дальше идет самое грустное в его жизни.

Тяжелое стихийное бедствие, постигшее Ашхабад, сместило на время интересы людей. Людям было не до скачек. К тому же некоторые колхозные руководители, не слишком обременяющие себя желанием за заботами дня усматривать перспективу будущего, решили, что коневодство вообще не заслуживает внимания. К числу таких руководителей принадлежал и новый председатель колхоза имени Ворошилова. Человек он был молодой, энергичный, убежденный поклонник машин и самому лучшему коню предпочитал потрепанный "газик".

- Будущее решает техника! - безапелляционно заявил он на правлении колхоза.- Эти архаические одры нам совершенно ни к чему - только зря жрут корм да людей oт дела отвлекают. Надо избавиться от них!

Слово башлыка - закон, и коней начали продавать, порой за смехотворно низкую цену. Не все, конечно, разделяли точку зрения ретивого руководителя, поэтому пользующихся широкой известностью скакунов колхоза имени Ворошилова охотно покупали другие колхозы, чабаны, люди, живущие в песках. Судьба тех коней, которых не поторопились купить, оказалась более печальной - их безжалостно сдали на мясокомбинат. И вскоре за исключением жидкого косяка племенных лошадей, которые находились на дальних горных выпасах и не мозолили глаза новому председателю, в колхозе остался один Карлавач.

- Двум взрослым жеребцам не ужиться на выпасе,- возразил Мухаммедкули-ага,- Карлавача не примет косячный вожак, будет драка.

- Ничего, как-нибудь помирятся,- усмехнулся башлык и, отметая дальнейшие возражения, жестко закончил.- Все, почтенные аксакалы! Я уважил вашу просьбу, уважайте и вы мое положение.

Аул невелик - всего одна улица, и по ней, привязанный к седлу ишака, шел Карлавач.

Когда они прошли мимо дома Мухаммедкули-ага, конь вдруг с силой рванулся. Ишак от рывка присел на задние ноги, сидящий на нем человек упал, а Карлавач, оборвав ремень, потрусил во двор Мухаммедкули-ага.

- Я видел это сам. Видел, какими глазами конь смотрел на старика Мухаммедкули-ага, как он дышал, положив ему на плечо голову. Конь был большой и сильный, а старик - маленький, щуплый, но, честное слово, Карлавач жался к нему, как стригунок к матке. А когда прибежали посланные башлыком люди и стали тащить Карлавача, он рассвирепел, вырвался, стал гоняться за людьми. Одного даже крепко цапнул зубами за плечо, И стоило им выскочить со двора, он сразу стал смирным, как ягненок, и снова начал ласкаться к старику.

Чтобы избавить Карлавача от дальнейших унижений, Мухаммедкули-ага сам отвел его на колхозную конюшню. Даже не отвел, не то слово. Просто старик сказал: "Пойдем, сынок..."- и направился со двора. А конь шел рядом с ним, волоча по пыли повод. И люди, видевшие это, отводили глаза, скрывались в дом от тягостной картины.

Оставшись один, Карлавач снова разбушевался. Он никому не давался в руки, носился по двору фермы, как злой дух, резвевая гриву, бил задом. Его с трудом путем различных ухищрений поймали, свалили, связали ноги и погрузили в полуторку.

По дороге в Маныш сопровождающие полностью отвели свою душу - ругали коня последними словами, пинали ногами, били палкой. А он, притихший, покорный, только вздрагивал и смотрел вопросительно, не понимая, чем заслужил такое отношение к себе.

Не лучше встретили Карлавача и его собратья. Отъевшийся на вольных кормах вожак косяка яростной бурей налетел на пришельца и погнал его прочь от маток с жеребятами. Карлавач покорно принял и это. Он ушел и стал пастись в одиночестве на склонах ущелья. Трава там была похуже и место опаснее, потому что по ущелью частенько подкрадывались барсы, особенно охочие до мяса молочных жеребят, но не упускавшие случая напасть и на двухлетка или матку. Табунщики, которым сопровождающие Карлавача расписали коня в самых черных красках, преисполнились к новичку неприязнью и не препятствовали ему бродить по ущелью - пусть ходит, скорее барс задерет, хлопот меньше.

Барс пришел на рассвете, когда верхние отроги ущелья уже явственно прорезались на бледнеющем небе. Карлавач с недоумением наблюдал за стелющимся по земле незнакомым существом. Он не знал, что можно ожидать от него, не похожего ни на собаку, ни на человека с кнутом, однако на всякий случай перестал жевать и насторожился.

Барса удивляло поведение коня. Натурой хищника он определил, что конь заметил его, но почему-то не ржет от страха, не скачет сломя голову по тропе мимо скалы, откуда барсу было бы очень удобно прыгнуть ему на спину. Внезапно предутренний ветерок, мечущийся по прихотливым изгибам ущелья, донес до ноздрей коня запах зверя. Карлавач весь подобрался. Голос инстинкта подсказывал: "Беги, спасайся!", но Карлавач не поддался страху, сделал шаг вперед. Сбитый с толку, барс неуверенно прыгнул, промахнулся, но режущая боль обожгла бок коня. Он всхрапнул, оскалил зубы и кинулся на врага. Барс отмахнулся растопыренной когтистой пятерней. Карлавач отскочил и кинулся снова.

Вдалеке тревожно заржали матки, панической разноголосицей откликнулись жеребята. А Карлавач продолжал сражаться. Ему удалось лягнуть зверя задними ногами. Не успел тот оправиться, как конь ударил еще и еще раз. Барс уже не помышлял о нападении, он пытался уклониться от сыплющихся на него сокрушительных ударов копыт, пытался улизнуть подобру-поздорову. Карлавач не давал ему передышки, пока, наконец, последним мощным ударом не швырнул обмякшее тело зверя в глубину ущелья. Только после этого он заржал победно и звонко, как не ржал, может быть, никогда в своей жизни. По его боку, по морде струились, застывая, черные полосы крови, а он стоял, подняв голову к розовеющим вершинам гор, стоял изваянием яростной красоты и силы.

Таким увидел его пастух, прибежавший с ружьем на выручку к косяку. Он рассказал об этом своим товарищам, и те тоже восхищались невиданным, никогда не слыханным мужеством коня. Они захотели изменить свое отношение к нему, но Карлавач не отзывался на ласку людей. Он скалил зубы, и пастухи махнули на него руной: живи как знаешь.

И он стал жить по-прежнему вольно и одиноко, не принимая людей и не принимаемый табуном. Теперь он мог бы на равных потягаться с косячным жеребцом, но тот благоразумно не задевал Карлавача, лишь уводил кобыл подальше от него, тем более что одна из маток, самая красивая и легконогая, частенько посматривала в сторону пришельце.

Весть о новом подвиге изгнанника долетела до аула. Мухаммедкули-ага, тяжело переживающий разлуку со своим любимцем, не выдержал, пренебрег немощью возраста и болезни, и отправился в дальний путь на Маныш.

Карлавач узнал его издали. И не побежал, а пошел навстречу легко, еле-еле касаясь копытами земли. Он непрерывно кивал головой, словно здоровался со стариком. Может быть, он просто ржал, а может, действительно, жаловался на свои невзгоды. Он подошел, положил морду на плечо Мухаммедкули-ага. Старик обнял его, дрожащими руками стал гладить коня по лбу, по шрамам, оставленным когтями барса. И Карлавач заплакал. Заплакал и Мухаммедкули-ага.

Так они стояли рядышком, конь и человек. У бывшего хозяина кривились и дрожали губы, когда он шептал:

- Потерпи, сынок, потерпи, друг... Знаю, плохо тебе. Знаю, одиноко тебе. Но ты не горюй. Придет наше время, все будет хорошо... Я слабый человек, а ты - конь, ты - сильный... Тугодумы считают тебя злым, но я знаю, что ты очень добрый, только не на кого тебе излить свою доброту, Потерпи, сынок, еще немножко...

Два дня Мухаммвдкули-ага гостил у пастухов. Два дня он рассказывал им о Карлаваче, А тот пасся рядом, то и дело поглядывая на старика, Он не отходил дальше чем на десять шагов, хотя вокруг уже не оставалось травы. И Мухаммедкули-ага, замечая это, то и дело менял место. По вечерам конь подходил поближе к костру и тихо дышал за спиной старика. Казалось, он спит. Но, обернувшись, Мухаммедкули-ага неизменно встречал огненные блики в конских глазах.

Это была их последняя встреча. Когда старик уходил домой, Карлавача пришлось привязать на двойную привязь. Он рвался и громко ржал. Ржал, упрекая, негодуя, умоляя.

Мухаммедкули-ага рассказывает обо всем. Но, когда доходит до этого места, голос его рвется, глаза мутнеют слезами, и он торопливо уходит от собеседника в другую комнату. Может быть, кто-то трезвый и рациональный назовет это старческой сентиментальностью, но я понимаю и по-человечески разделяю чувства старика. По-моему, искренняя, сердечная любовь человека к животному - большое и прекрасное чувство, не принижающее, а возвышающее человека.

Досказать осталось совсем немного.

Мнение Мухаммедкули-ага возымело действие - Карлавача решили вернуть на колхозную ферму. Но вскоре опять отправили в горы, потому что он рвался на волю. Он дичал все больше и больше, характер у него становился вздорным и драчливым. Он бил и гонял косячного жеребца, отказываясь, однако, занять его место во главе табуна, кусал и тиранил молодняк. Пастухи ругали его, гонялись за ним с кнутом и палками. При всем при том они в один голос утверждали, что Карлавач ни разу не ударил матку, не обидел молочного сосунка, хотя сердито сопел и фыркал на жеребят, когда те, играя, подбегали к нему. Кстати, и сами жеребята вовсе не боялись сердитого отшельника.

Порядок в табуне нарушился, косяк потерял стройность и цельность, лошади нервничали, дрались. Выведенные из себя пастухи решили стреножить Карлавача. Но и стреноженный, он оставался неукротимым.

Однажды снова появился барс, То был смутный и тягучий час между тьмой и рассветом, когда спит вся природа, даже хищники. Но барс был голоден и жаждал не отдыха, а теплого, упоительного вкусного мяса.

Зверь хорошо помнил полученный от Карлавача урок и поэтому уловил запах своего грозного противника, попытался обойти его стороной, направившись туда, где дремали беспечные жеребята.

Но и конь обострившимся чутьем дикаря приметил зверя. Рванулся к нему, не раздумывая, однако путы на ногах сковали движения. Барс бледной тенью заскользил между камней к жеребятам. И тогда Карлавач заржал во всю мощь своих могучих легких призового скакуна. Он прыгал из всех сил за барсом и ржал, предупреждая о смертельной опасности жеребят, маток, вожака табуна.

Голос тревоги услышали. Резким отрывистым кличем вожак поднял табун и галопом повел его в сторону ущелья. Разочарованный в своих ожиданиях барс несколько мгновений колебался: не попытаться ли, вопреки своей кошачьей породе, догнать тихоходного сосунка? Но тут надвинулась громада Карлавача. Барс яростно, не помня себя от злости, прыгнул на виновника неудачной охоты. Карлавач принял бой, позабыв, что люди спутали ему ноги. Это и решило исход схватки. Когда на шум прибежали пастухи, их помощь уже не требовалась.

-Я предал его! - горестно воскликнул Мухаммедкули-ага, узнав о трагический и гордой смерти Карлавача.- Все предали его! А он погиб, спасая жизнь других. Я похороню его своими руками.

Нашлись такие, которые назвали желание старика сумасбродством. Однако, когда Мухаммедкули-ага повез останки Карлавача на кладбище, за машиной двинулась без малого половина аула. Шли и стар и млад, и лица у людей были печальны, словно они действительно провожали в последний путь человека, а не коня.

Вот и вся история Карлавача, которую мне рассказали и которую я вспомнил, придя на кладбище, где в особом погребении лежит славный ахалтекинский скакун Карлавач. И еще я вспомнил, что, отлежавшись от своих немощей, Мухаммедкули-ага решил посетить место, где принял свой последний бой Карлавач, где одержал он свою последнюю победу над сердцами людей. Там внимание старика привлекла красавица-кобыла, возле которой, взбрыкивая и раздувая по ветру пушистую метелку хвоста, резвился беломордый жеребенок. Ничем не походил он на Карлавача, но у старика почему-то заныло сердце, и он осведомился у подпаска, чей это стригунок. Подпасок ответил, что наверняка не знает, но матка та самая, которая уходила от косяка к Карлавачу. "Его сын! - воскликнул Мухаммедкули-ага.- Сын Карлавача!"- и заторопился к жеребенку.

Но это уже совсем другая история.